Золотой век

Медленно подкрадывался Великий пост; в тот год вредные поверья грянули необычно рано: для мертвецов еще не приготовили ям с негашеной известью; мяса нельзя, невкусная рыба, сухие коренья, старые яблоки, сморщенные, как кожа у глаз давно перешагнувшей сорокалетие женщины, и пустые внутри, как раненное сердце; третье воскресенье перед постом, второе, масленица отмечали скорбный путь к Пепельной среде. Тем мартовским утром Елизавета в окаменелом бесчувствии несла пепел своих надежд в Вестминстерское аббатство сквозь пепельно-серый от непрекращающейся мороси день. Даже церковь Святой Маргариты, которую всегда любила и чьи серые камни были уже стары, когда аббатство переживало свою первую молодость, не могла снять с плеч покров тяжелого груза. Медленно уходили часы, придворным хватило ума не беспокоить государыню. За окном скорбно прокричала сова. Близилась ночь, сама промерзла до костей, без парика, белил, румян и помады, силясь укрыться в тяжелых складках, спрятать лицо в пышном меховом вороте. Да, теперь все изменилось, словно по мановению палочки очень недоброго волшебника. Старожилы и не могли припомнить, когда еще случилось нечто подобное — чтобы действующий король Англии был ввергнут в узилище, в сам Тауэр! Ну разве что семейные дрязги несчастного Эдуарда Плантагенета и Французской волчицы, но и те не шли в сравнение с трагикомичностью истории Елизаветы. Ее драгоценного мужа — до сих пор непривычное слово, Господи, неужели Это случилось с ней?! — преисполнило безграничной уверенностью в себе. Не удалась эскапада в Испании — значит, следует поискать себя в другом. Например, в министерской деятельности. Чем он хуже других вельмож, которые лихо управляют страной? Чем он хуже Уильяма Сесила, лорда Берли, хранителя печати и первого советника королевы? А он делал что хотел, уверенный, будто ему все дозволено! Власть, словно магнит, притягивала многих, а рус всегда жаждал власти. Забавляло, как он, видимо под влиянием сплетен, манерничает и, рискуя остаться без гроша, появляется при дворе в сногсшибательно дорогих нарядах. Более того, еще закатывал и роскошные пиры, на которых вел себя, не больше — не меньше, будто сам был рожден ну хотя бы князем. Однако время его истекало… О нет, по-прежнему обожала Теодора, но теперь к обожанию примешивалась сильнейшая доля раздражения. Ну да, она ведь была не только женщина, но и повелительница, а Basmanov — не только ее любимый мужчина, но и не слишком удачливый, чрезмерно самонадеянный государственный деятель. Иногда, раздражаясь, называла его «дикий», а «дикими» в те времена иногда называли сумасшедших. Право, в действиях ошалевшего от вседозволенности, оставалось все меньше разумного. Он становился гибельно самонадеян. Врагов становилось у него все больше. Скоро его врагом станет и королева. Естественно, понимала ужасный выбор, который встанет однажды, и, быть может, совсем скоро, он попытается возвести на престол их сына, малыша Эдда, должен попытаться, ведь прокладывает дорогу по трупам, истребляя знатнейших и благороднейших джентльменов. И ведь большинство его поддержат, потому что женщине… не пристало править государством. Это якобы несвойственное ей занятие. «Не возвышай, — говорили демоны почти дружески, ибо видели, что победа — за ними, — не возвышай, и тебе не придется низвергать по колено в крови». Ну ради всего святого, как же ей было не подписать приговор?! Не устремись на защиту своей власти, она выглядела бы недостойно в глазах подданных, в глазах всей Англии, и не имела бы права занимать свое место. Елизавета назвала Basmanov предателем, и отослала в его в казематы, где он должен был находиться под стражей до тех пор, пока не решит, что с ним делать и заставила всех поверить, что действительно покарает. Доходили слухи, что обращался к ней и даже пытался писать, но письмо исчезло стараниями завистников. Но она-то прекрасно знала (только никому не собиралась об этом говорить!), что московиту удастся сохранить на плечах свою красивую, столь надменную голову. Его охране отдан тайный приказ ничем не выдавать себя и остановить злой спектакль лишь в последний момент. Да, унизительно, и, насколько понимала своего супруга, это куда больше заденет его, чем собственный сколоченный эшафот, к физическому насилию относился вообще с ужасающей для нормального человека легкостью. Но все суета сует, главное, что зарвавшийся, дерзкий мальчишка, останется жив. Он получит суровый урок. Поймет, что был не прав, и будет, наконец, вести себя совсем иначе. Бесс крутилась, вертелась, кувыркалась, сворачивалась клубочком и замирала, вытягиваясь во весь рост. Вихрь мыслей тоже было не остановить. Почему-то никто не удосужился проверить окна. Рамы закрывались неплотно, и по роскошной спальне гуляли сквозняки, принося с собой вонь и шум здешнего зверинца. Наконец Елизавета, которой надоело сражаться сама с собой, встала, набросила поверх сорочки плотный халат, сунула ноги в бархатные шлепанцы и дополнила свое одеяние темным плащом. Дежурная камеристка, спавшая на узкой кровати, заворочалась и спросила, что угодно ее величеству. Елизавета велела ей спать дальше, а сама по винтовой лесенке спустилась вниз, в ночной холод. Она стояла во внутреннем дворе и неотрывно смотрела через реку, туда, где высилась громада. Справа темнело здание королевской сокровищницы, а слева — приземистый Королевский зал, где допрашивают и приговаривают к смерти, словно жуткое черное чудище притаилось в засаде, готовое поглотить; и вот, прямо впереди, низко над водой. Кто умирал в Тауэре? Их так много, всех и не перечислишь. Однако они были рядом в ту самую белую из бессонных ночей, весь легион неприкаянных, неупокоенных душ… Ее вывела из оцепенения подошедшая фрейлина. — Ваше Величество просили разбудить до рассвета, скоро уж взойдет Солнце… пора идти… — слепо и жалко щурилась по сторонам, страдальческое выражение ее лица поразило Бесс в самое сердце. Они пробыли бок о бок двадцать лет в счастии и злоключениях, но Кейт верила, тоже верила, что госпожа и правда намерена лишить жизни своего благоверного, потому что, Тюдоры никогда и никого не прощают, покойный батюшка (добрый Гарри, честный Хел, и прочая, и прочая, и прочая) всегда любил кровавые потехи, особенно если кровь человечья, и хоть женская натура куда нежнее, и еще как неприятно поморщится, подписывая приказы, но создана из того же теста. Последовавшая сцена была короткой и жестокой. — А бывают ли счастливыми королевские браки? — тон Елизаветы становился все язвительнее, по мере того, как оборачивалась к старой подруге. — Есть ли у королей и королев надежда на любовь? Сейчас ее тяжелая нижняя челюсть была серой, губы плотно сжаты, в то время как красные глаза и опухшие веки говорили о проведенной в слезах ночи. Через руку у нее было переброшено черное вдовье платье, судя по богатству отделки — предназначенное для государыни. Дамам помогли выйти из барки, двинулись вверх, нащупывая ступени ногами. Там, где кончалась лестница, темная арка открывалась во двор. Камни были черные и блестящие, в предрассветной мгле казалось, что на них выступает кровь всех замученных здесь за последнее тысячелетие. У дальней стены мощеного двора стояли стражники и комендант, в сгущающейся тьме алые мундиры казались багровыми. Стоило Елизавете появиться из арки, их ряды смешались, и вскоре вся стража уже стояла на коленях. Впереди выросла башня Исчезнувших принцев, за ней Тауэрский луг, а на нем…высился грубый остов эшафота. Она различила и молодых людей, верных сопровождающих ее мужа, юные рыцари, не стесняясь плакали и попеременно молились. Люди, стоящие рядом, бросали на них косые взгляды, но им было все равно. Они молились для своего господина, для его поддержки и веры, при том, что, как донесли, сам Теодор отказался исповедоваться и отослал прочь священника. Нет, он переставал удивлять свою Бесс! Даже отправляясь в свой последний, как предполагалось, путь, Basmanov превзошел самого себя. Он велел слуге заново себя выбрить, был так строен в атласном камзоле и шелковых чулках. Синий — цвет далекого горизонта, цвет дальнего лесного дымка, прихотливая синева раздумий. Он встал, блеснув россыпью жемчугов на плечах и груди; вкруг шеи его вилась нить из сумеречно брезжущих турмалинов, очи темнели агатами, в ярких кудрях сверкали вороньего крыла пряди. Воин, к смерти относился с пренебрежением, так стоит ли удивляться, что он так влюблен в жизнь, так упоен своим красованием, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно виноградину на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Чуть задерживаясь, Теодор опустился на корточки — прощание с сыном затянулось, предчувствуя недоброе, кроха ни за что не хотел отпускать родителя, извиваясь у нянек. — Что здесь делает принц Уэльский? — Елизавета дернулась, будто сжали тисками. Она знала, что он сердится, но не понимала почему и на кого. Верно, подобное состояние лежало за гранью ужаса… покидать этот мир, оставляя маленькое сокровище. Как будет расти любимое дитя? Сколько грязи и клеветы изольют на детскую душу те, кто погубил тебя самого? А бедняжка Эдди, он ведь купался в отцовской теплоте и любви? Наверняка грешники в аду страдают меньше, чем он от разлуки. К счастью, принца удалось увести, Теодор подхватил его, как обычно, подбросил в воздух. Потом прижал к себе, что шепча на ушко, а царственная мать и жена глядела на его руки и знала, любовь к нему не умерла, никогда и не умирала, это было временное затмение, вызванное прошедшей между нами зловещей планетой. Охранники между тем поставили приговоренного на колени лицом к восходящему солнцу, и Елизавета поняла — настал ее выход. Она скинула фрейлинам верхнее вдовье платье, оставаясь в наряде из золотой русской парчи, пока комендант освобождал ей дорогу на помост, помогая воссоединиться с супругом. Basmanov поднял голову от плахи. В его глазах вспыхнул греческий огонь — пламя и темные молнии. Ладонью погладила его лоб, очертила контур пружинящих под пальцами волос. Ничто вокруг не шевелилось, кроме их душ, все молчало, слышалось лишь биение сердец. В мартовском воздухе чуяла его, как охотник чует лису, терпкий аромат будоражил, словно крепкое вино. Пробуя, как далеко ему разрешат зайти, действительно ли прощен, терся о персты жесткой скулой, потом принялся целовать каждый пальчик, каждый маленький сустав. Его пожатие обжигало, аглицкая царица таяла и млела, но проучить обожаемого, гордого, зарвавшегося мальчишку все-таки следовало. — Милорд… — Его рука притягивала, как магнит притягивает железо, но сделала попытку высвободиться. — Милорд, Вам надлежит отправиться в Глостершир для поправки дел, как-никак Вы — сюзерен того места. Двор будет ждать … как и королева! — Твоя воля, Matushka… — в ответ лишь повел тонкой бровью, но сколько неуловимого вызова было в мимолетном движении! Когда они вернулись во дворец, Теодор первым спрыгнул на землю и подвел лошадь своей спутницы к подставке. Королева приготовилась вылезти из седла, но обнял ее за талию и повернул лицом к себе. Даже через несколько слоев одежды Елизавета чувствовала, как уверенно и решительно он нащупал корсаж, провел пальцем по украшенному каменьями краю. Они стояли, не в силах отвести глаз друг от друга… пока не опустил ее на снег. В награду не упрекнула его ни единым словом. Сев за бумаги, она прочла дипломатическую грамоту Магнуса Ливонского. Письмо было составлено в дружественном тоне, но за учтивыми фразами просматривались взгляды провинциального аристократа на богатый соседский стол. Он награждал ее комплиментами на убогой латыни, называл дорогой сестрой, говорил, какая она красивая и очаровательная, известная во всем мире мудрейшая правительница. В нынешний раз почти умолял, чуть не плача, защитить Ливонию и его семью от стремительных атак варварской татарской конницы, служившей в войске русского деспота Иоанна, бесчинства его солдат. Елизавету замутило. Чтобы унять дрожь, она встала, налила себе разбавленного вина и отпила несколько глотков. Четверть века шла эта война, русы стремились выйти к морю, им совершенно не понравилось появление нового правителя, пользующегося покровительством Дании, на землях, которые он уже считал своими. Сил маленьких княжеств, доставшихся королю на час, ничтожному и трусливому Магнусу, было явно недостаточно для борьбы с мощной армией московского царя. Десять лет назад немцы стали вновь предлагать европейским державам свой старый план нападения на Россию и оттеснения от моря далеко на восток, утверждая, от Москвы надо отгородиться «китайской стеной», а то одной Ливонией венценосный палач не удовольствуется. Он захочет идти дальше на запад, начнет воевать прусские земли. Как и тогда, сейчас остановка была теперь только за Англией, с которой у мрачного, жуткого дикаря Иоанна установились деловые и не только отношения, к ней посылались богатые меха, каменья величиной с яйцо, и, сам не ведая, преподнес ей лучший подарок. Их интересы лежали в разных плоскостях, поэтому встреча представлялась Елизавете совершенно невозможной. И лучший выход был поставить обоих в тупик. Она простерла руку, на пальце которой сверкало венчальное кольцо, и пылающим взглядом обвела зал: — Не приветствуя убиение христианскими народами друг друга, сохраним нейтралитет. Ежели на то будет воля Господня, и Магнус преставится, мы позаботимся о его вдове и малолетней наследнице. Тяжкий недуг государь Московский и вся Руси Иван Васильевич ощутил месяц назад, на соколиной охоте, когда справлял малую нужду. Внизу живота так сильно кольнуло, что едва отдышался, а потом закапал густой и зловонный гной. Неделю промаялся в лихорадке: его то сотрясал озноб, а то он вдруг покрывался потом; то просил укутать его в волчьи шубы, а то повелевал распахнуть окна и двери. Мучили самодержца проклятые видения: то привидится давно усопшая благоверная Анастасия Романовна, лебедушкой белой плывет, то в углу комнаты государь разглядит казненного Воронцова, а однажды к нему в палаты заявился безголовый Вяземский. Перестал спать, нацепил на грудь три спасительных креста и повелел архиепископам окурить Спальную ладаном. Однако это не помогло — по углам покойники тенями шастали и долго смотрели, да так, что на царя сама смерть взирала. Не было только мерзавца веселого, опричника удалого, любимца прежнего, а по нраву так отродья Сатанинского, — Федьки Басманова. Было время, радовал его холоп верный, лихо пакостников изводил, другие замараться боялись, грешниками прослыть, а Федьке все едино. Помнится, и сам тверд оказался, когда его в кипящем котле окунали, кнутом стегали, посмеялся тогда Иван Васильевич, шутом велел сделать и отправить в страны латинянские на поругание. Но по правде дурно вышло — лучше уж на кол да на своей околице, чем к басурманам без креста православного под забором или на паперти сгинуть. Что стало с Басмановым? Представляет он красу увядшую, плоть, червями изъеденную, Малюта утверждал, что и вовсе псы кости пожрали. А когда бояре уже стали шептаться о том, что государь помутился разумом и скоро отправится вслед за сыном, царь Иван вдруг очнулся и повелел призвать к постели всех думных чинов. — Не слушал я своих верных слуг, а чаще полагался на доносы изменников и ябедников, из корысти оговаривающих своих господ. Сколько безвинных сгинуло по ложному наущению, — печалился Иван Васильевич. — Сколько отроков и чад погибло. Верил я лживым людям, что бояре мне лихо готовят, а потому бывал несправедлив. Вот оттого и покарал меня господь, отняв ставшего сына. Все ли думные чины явились ко мне, господа? — обвел русский государь мутным взором пять десятков бояр, окольничих, думных дворян, дьяков. — Все, Иван Васильевич… — отозвался за всех Михаил Морозов. — Здесь ли Алексашка Пьяный? — обвел государь взглядом нестройный ряд вельмож. — Тут я, батюшка-государь, — встрепенулся молодой дьяк задиристой пичугой и вышел из толпы. Год назад Алексашка был поставлен дьяком в Думу за красивый почерк. Умом отрок тоже оказался сметлив, однако частенько бывал хмельным, вот потому и нарекли его Пьяным. Алексашка внешне походил на думного дьяка Ивана Михайловича — такой же тонкий и сутулый, даже борода топорщилась так же непокорно, как у Висковатого. Едва не оговорился Иван Васильевич, созерцая его облик. Государь поднялся с постели. Широкая рубаха выглядела на нем чересчур просторной, а сам высох так, что стал напоминать чахлый ствол, лишенный листвы и готовый от малейшего дуновения переломиться надвое. — Повелеваю отправить составленные скорбные списки в большие и малые монастыри и поминать побитых в великие праздники. А вам, господа, жалованье удваиваю. А теперь ступайте, служивые люди, с Алексашкой говорить буду. — Когда бояре ушли, прошуршав длиннополыми охабнями, государь продолжил: — Пиши, Алексашка… В Ростове Великом в прошлом годе побили по наговору холопьему боярина Федорова-Свиблова с сыновьями… В селе Коломенском лишен живота окольничий Кваша Павел… В Москве, по наказу государеву, был казнен думный дьяк Иван Висковатый вместе с женой и чадами… Предан смерти князь Афанасий Вяземский… Лишены живота по злому умыслу бояре отец и сын Басмановы. Комментарии: 1) Исторически у Елизаветы не было детей. Эдуард (Эдд) — персонаж вымышленный. 2) Естественно, Иван Васильевич и представить не может, как высоко поднялся бывший опричник. Понятно, что Европа была для нас совсем чужой, но если жить больше негде, то в Англии не так плохо. 3) Магнус Ливонский — принц датский 1540 г.рождения был вторым сыном короля Христиана II. Когда после смерти отца его брат Фредерик II унаследовал датский престол, то Магнус остался не удел. Промотав за годы войны почти все свое состояние, Магнус готов был служить кому угодно, лишь бы служба приносила хороший доход, что позволило бы ему вырваться из хронического безденежья. Обращаясь к Магнусу через своих послов, Грозный предложил ему не так уж и мало — корону Ливонии! Был, правда, в этом прелестном предложении один маленький нюанс, который сильно искажал общую благолепную картину — корона, предлагаемая датскому принцу, была не монаршей, а вассальной. Но поскольку иных предложений у Магнуса на тот момент не имелось, то и от этого отказываться он не рискнул. Тем более что в целом это предложении его вполне устраивало. Царь оказался щедрым и пообещал невесту в придачу — свою двоюродную племянницу Марию Старицкую (дочь князя Владимира). 4) Новые осложнения на северном фронте начались для русских войск в 1577 г., когда польская шляхта, после трех лет безвластия, избрала нового короля. Им стал трансильванский князь Стефан Баторий. В конце 1578 г., предусмотрительно усилив свою армию венгерской пехотой, шведским флотом и немецкой артиллерией, Стефан Баторий лично возглавил польско-литовские войска. Перейдя в наступление, он свел на нет почти все завоевания Ивана Грозного. Не имея сил противостоять грозному противнику и вместе с тем, опасаясь расправы со стороны царя, Магнус взамен на гарантированную охрану передал польской короне в вечное пользование все свои земли. Такого позорного и унизительного для Москвы мира Грозный не мог допустить, обвинил Магнуса во всем.