Золотой век

Ткань едва не выдернуло из пальцев, Варенька тянула изо всех сил, закусив от напряжения губу. Полотно, хоть и тонкое, никак не поддавалось, уже подумалось, что бесполезно, ничего не выйдет, и в этот миг громко треснуло, и поползло, ткань ослабла в руках. Вздохнув, княгиня отложила шитье – и верно, какая работа нынче спорится, в такое время то ? Разговор ни с кем не вяжется. О чем говорить? О злосчастной кончине царевича? О том, что государь, кесарь христианский, да своего родного сына порешил?! Того и в черном народе-то слыхано не было. Уж не лишился ли рассудка грозный властитель? По слухам стоял на коленях около корчившегося на полу окровавленного наследника. В моленной палате монахи день и ночь служили каноны святым угодникам. По площадям и около храмов сенные девушки оделяли нищих грошиками, кормили голубей освященным зерном, дабы птица небесная, взлетая ввысь, доносила до неба печаль и мольбы о прощении. Один Бог ведает, что дальше будет. Хорошего ничего не предвидится, а плохого – так и жди! После погребения самодержец долгое время не появлялся на людях. Суды и пересуды о смерти царевича не прекращались и после похорон. — Огради нас, Господи, силою честнаго и животворящего креста твоего! – сняв шапку, перекрестился князь Василий. — В простой власянице, лишив себя знаков сана, как злосчастный бедняк, простолюдин, бился горемыка головою о крышку гроба и о землю, прося прощения у сына убиенного, у покойной государыни Анастасии... — Поздно!.. — выставила ладонь, будто отстраняясь. — Не вернуть! Какое великое горе, Царь всея Руси – сыноубийца. Муж был поражен суровостью ее голоса, с которой были произнесены эти слова. Она сидела на своем высоком месте, прекрасная и недоступная. Свет играл на ее золотой парче, перебегал по платью, словно живой. С возрастом она стала… красивее? Нет, просто иной. Старалась держать себя в руках и никому не показывать, что ей плохо или больно, тоскливо или просто одиноко. Сейчас с тонкой грацией подносила к устам кубок. И она совсем не смотрела не благоверного. Все время второй свадьбы ей удавалось держать себя в руках. Это нужно было просто пережить. Но в конце концов все обряды остались позади, и новобрачные оказались наедине друг с другом. Дверь захлопнулась, отрезав ее от прошлого. Пальцы не слушались, а пуговицам, казалось, не будет конца. Она раздевалась, отвернувшись к стене, медленно, чтобы оттянуть неизбежное. И почти желала, чтобы все свершилось скорее. За спиной Варя слышала такую же тихую возню, но не обернулась, не хотела смотреть, что там делает этот чужой человек. Князь Голицын. Выйти снова замуж, когда сердце ревет и плачет,.вот так взять и выйти, не поговорить, не вообразить, а взаправду, на всю-всю жизнь, казалось ей противоестественным. Непредставимым казалось. Она оказалась довольно маленькой, когда притянул за талию и прижал к себе, они прекрасно подходили друг к другу. Никогда не была так близко ни к одному мужчине, кроме лихого опричника. Никто не имел права трогать ее так, как трогал Федор Алексеевич. Бесчисленные одежды закончились. Осталась в одной сорочке. Теперь нужно оборачиваться. Закусив губу, молодая женщина отчаянно, через голову, рванула и рубашку. И, вдруг обессилев, припала к стене. Новый господин видел перед собой, так близко, эту спину, нежный атлас белой кожи, к которой так хотелось прикоснуться, ощутить ее шелковистое тепло. Она вздрагивала от беззвучных рыданий, лопатки были как сломанные крылья. Возможно, он понял, яснее ясного: если сейчас тронет – потеряет навсегда.Ощутила что-то мягкое на своих плечах, и услышала ласковое: «Укройся, холодно же». Безропотно позволила укутать себя, уложить в постель. Варя открыла глаза. Встретилась взглядом с мужем. Много повидавший и переживший, он, казалось, совсем не ощущал груза своих лет. Несомненно, видная партия: высокий лоб, безукоризненный тонкий нос, стать и гордость. Мужчина дернулся, точно от удара, и лихорадочно, ворохом, принялся швырять на постель одежду, наваливая преграду. И внезапно поняла: ничего не будет. Ледяной комок раскололся на тысячу частей, и она разревелась в голос – от облегчения. От счастья. От стыда. Понятно, что некоторые мужья у жен согласия и не спрашивают. Да мало ли что бывает на свете! Но ей дали понять, что никогда в новой семье не будет никакой грубости. Разве для того и даровал Господь мужчине телесную силу, чтобы он защищал и оберегал свою семью? Разве не грех злоупотреблять этой силой? Коли женщина слабее, как можно поднять на нее руку? Да не на какую постороннюю, на суженную, которую клялся любить и беречь? И, видя рядом с собой красивую, желанную женщину, свою, венчанную, перед людьми ему отданную — руку протяни и возьми — и недоступную, словно обитательница потустороннего мира, князь смирился, хоть чувствовал, как поднимается в нем некое темное желание. А она, греховодница из корысти в обман ядовитый вовлекла! Но нужно было поднимать детей, из опалы выбираться, держать хозяйство/ Она могла притвориться, будто ничего не знает…из притворства рождалась реальность, и поскольку теперь все было совершенно по-другому, ее вера окрепла. Плакала, уткнувшись в подушку. А Василий Юрьевич — добрый, теплый! — молча без нужды поправлял одеяло. Большой и сильный, обнял, неумело, шершавой ладонью огладил по волосам. Слезы текли и текли, потом слезы кончились, она все еще всхлипывала, тоненько, как дитя, потом уснула. Думается ей, меньше бы страдала, когда Федор, еретик, колдун, действительно преставился. Когда бы кол усадили, в муках прощение бы за содеянное, за вдов и сирот, конечно, прощения не заслужил, но не отверг бы веры православной. Но… он бы не раскаялся. Она понимает это сейчас столь отчетливо, эта мысль так яро ударяет под ребра, что женщина даже задерживает дыхание. Нутро у Басманова дикое. Чудилось, черная птица влетала в покои — враз и красивая, и страшная. Хищная птица! Каждая черта дышала уверенностью и силой, поступь была твердой, властной. Лютым его прозвали за любовь к ядам, за поединки, спокойствие при чужом убийстве, за то, что ничего не боится. Врать она хорошо научилась. Боль можно притупить, можно притерпеться и самому себе говорить, мол, ништо! А только совсем она никуда не девается. Колокол звонил к вечерне. Беспокойный огонь тонких церковных свечей обдавал Варю жаром, наливая ее впалые щеки алым румянцем. Лоб от тепла стал влажным, блестящим, на висках проявились и вздулись синие вены, словно тонкой паутиной обхватывая всю ее голову. Ясно она помнила только то, что сынов за рукав должна держать как можно крепче, что ближе к себе прижимать его нужно, защищать и оберегать, да только Петеньки, старшего, нигде не было видно. Холопы побрели его искать на двор, к конюшне, к речке. На подмогу им послали десятка два мамок поголосистее. Обшарили, обаукали всю местность — нет голубя нигде. Старушонки торопливо зашептали по всем углам, что волчица нынче в лес какого-то ребенка унесла. Варвару довели этим шепотом зловещим до того, что, обезумев, выбежала она на крыльцо, о порожек споткнулась, так и не заметив, что Ваня, ее милый мальчик, с любопытными глазенками, с волосиками светлыми и невесомыми, точно пушистый одуванчик, тянет ее за юбку. — Матушка… а правда, что Англия — страна ангелов ? Молчание затягивалось. С легким недоумением взглянула на сына. Она все еще не могла поверить до конца, не хотела верить. Непредставимое надвигалось черной тучей. — Петька вот все говорит, что тятя наш — не Василий Юрьевич — а тот, Другой в стране ангелов. Но ведь ангелы живут у доброго Бога на небе, и, чтобы попасть туда, нужно умереть, а это больно. Петька меня трусом назвал, сказал, что сам отыщет Англию эту, и Федор… ну отец… обнимет его, а меня — нет, потому что испугался. Рука матери дрожала, когда она искала твердую опору. Казалось бы оба слишком маленькие, чтобы помнить своего непутевого родителя, но, на удивление, перед старшим образ стоял так же ярко, как и в тот день, когда последний раз играл с ним. Дома у них о нем никогда не говорили, во всяком случае в присутствии Варвары, которая старалась оградить ребятишек даже от упоминания его имени. Как выяснилось — зря! — братья шептались под одеялом, засыпанным хлебными крошками и заляпанным липкими пятнами меда, который они потихоньку таскали со взрослого стола. Петр рассказывал о госте из прошлого тайком, что бы мать не узнала, но с силой и нешуточной для его возраста страстью, надеясь, что тогда его воспоминания будут еще ярче, что призрак обретет плоть и кровь. Припомнила, как жарко вспыхнуло тогда лицо старшого, когда раз вошла в горницу, а в его темных бархатистых очах зажглась невиданная доселе искорка. Не то чтобы испытывал со всем уж невыносимую тоску в богатых расписных теремах, но все же ему частенько не хватало тепла и любви близких, верно представлял себя кукушонком, ибо светлый князь Голицын не понимал и не принимал упрямство, вспыхивающее огнем, и это непонятное безразличие к добру и злу. А она-то, глупая гусыня, думала, ну, балуются, мальчонки. — Приглядывай за сыном. Он дурной, дюже дурной, а чем дальше, тем хуже будет. Коли не хочешь, чтобы кончил как… — махнул супруг прозорливый. — Вообщем, приглядывай. Мотнула головой, словно судьбу отрицая, венец сбился от неосторожного движения. Хозяин, благодетель и заступник глубоко в горле вздох подавил и, сев на стулец, руками о ноги облокотился. Возможно она строга к отпрыскам своим, не часто принимала их сторону, но лишь для того, чтобы сделать крепкими, чтобы стояли, когда гроза бушует, ветры зорят все, леденят тело бедное. На деле, ради одного доброго слова по утрам, ради касания мимолетного к детским перстам всю Москву могла бы предать огню и от пепла, уносимого ветром, утирать лик. Вдруг отрок, что сопровождал княгиню от церкви, показал ей в сторону дороги. От реки к ним наметом скакали всадники. У Варвары оборвалось в груди: случилось что-то! Хрипло издала гортанный звук, вонзила ногти во влажные ладони. При вид, как снимают с лошади, бесчувственное тельце сына невыносимый приступ любви и утраты вновь окатил ее, подобно приливной волне. Метнулась к нему, взяла его головку в руки, зашептала, не обращая внимания ни на подъехавшего князя Голицына, ни на других людей: — Сынок, ты должен жить! Очнись, посмотри на свою мать… Суматоха поднялась страшная! Никто не мог понять, жив мальчик еще или мертв — ведь пытался по льду зимнему перечь реку и провалился, беспощно барахтаясь. Силы таяли, дрожь прекратилась, холод окончательно сокрушал бедняжку, вишенки очей угасали. Варя, не видя кругом ничего, кроме наследника, растолкала толпу, мамок криком созвала и, спиною к кресту повернувшись, поспешила уйти в палаты и лекарей созвать, дабы они облегчили мучения болезненного. Она дыхание задерживала, лишь бы не накинуться на всех, кто не те думы в голову свою впускает, а таких много было – казалось, слышала эхо недобрых мыслей в ушах. В гусиную обращалась кожа, пальцы мелко и часто дрожали, а нескончаемая молитва все неслась и неслась ввысь, к золотом отливающему куполу, чтобы там исчезнуть среди массивных колоколов. Вряд ли все семейство представляло, как им повезло. Почитай две седмицы знахари суетились около ложа Петеньки. Поили его овечьим молоком, разбавленной в воде медвежьей желчью и водой яичной с сахаром. Повесили на шею ладанку с тертым хреном и чесноком, в иной раз, обнажив его догола, натерли горячее, как печь, тело его теплым тестом. С присущим ему норовом отрок затаил обиду на взрослых, испортивших его путешествие, и братца-доносчика, но тем удивительнее были его речи, когда очнулся и смог говорить : — Отец… жив, я знаю. — Ну с чего ты решил ?! — неловким движением откинула со лба своей кровинки прилипшую прядь волос. — … ведь если бы Он был в стране ангелов, то нынче забрал бы меня к себе. Откинулся на постель и закрыл глаза, пытаясь получше укутаться в свой плащ на медвежьем меху, но это было бесполезно. Холод шел изнутри и не имел никакого отношения к январской погоде. Первое серьезное столкновение с матерью было слишком яростным, слишком жестоким, а хворый не мог поддерживать пламя после первоначальной вспышки.