Золотой век

Мария Стюарт…Она все еще хороша. Гневается ли, хмурится ли в дурном настроении, с белым ли от страха лицом, она все еще привлекательная, хотя ей уже тридцать лет. Когда она взошла на трон, ей не было восемнадцати, тогда она была верно красавицей: светлокожая, рыжеволосая, к ее щекам и губам приливала кровь, когда она смотрела на подарки, на толпу под окнами. Горел единственный прикрепленный к стене факел, в воздухе пахло сыростью и плесенью. Вступая в узкую не то комнатушку, не то келью, он вспоминал себя сидящем Малютой, адским псом, и его смиренным дьяком. Вспоминалась жалкая поза с вырванными ногтями, баюкающая на коленях свои изуродованные руки. Вспомнился запах собственной мочи и ощущение жгучего стыда, а потом состояние даже хуже, чем смерть, он тосковал по смерти и постоянно отрицал все проявления жизни. Его дни превратились тогда в нескончаемые сумерки. Шотландка еще чего-то ждет. Горделивая и непреклонная, она продолжала утверждать, что ни в чем не виновна и что приспешники Бесс, надеясь спасти собственные шкуры, ее оклеветали. Она румянится по утрам, а вечером освежает румяна. Рыжие косы выцвели с годами. Темные глаза, столько видевшие и научившиеся верить столь немногому, искали, ночи напролет ждали чуда. Сестра оказалась куда более юной и тонкой копией Елизаветы. К тому же Матушка-государыня отличалась излишней впалостью скул, а ее нос, кое-кем именуемый горбатым, выглядел слишком длинным. Да, Федька понимал, отчего монархине нелегко выказывать щедрость родственнице, которая моложе и красивее ее. Бесс получила трон, всю жизнь строя заговоры. Она знает, каково быть наследницей, отлученной от двора. Помнит, что, будучи такой наследницей, настороженно следила за своими речами, ведь каждая промашка могла привести к плахе. И никогда не сможет поверить кузине, такой же, какой была она сама, молодая принцесса, которой так надоело ждать. Хоть Мария знаменита своим благочестием, носит на поясе четки и распятие на шее, а Папа Римский поминает ее в своих молитвах, пока она проходит смертельные опасности — иногда рус видит, как краснеет, она заливается краской, как девчонка. Но Басманов не какой-нибудь древний подслеповатый старец, которого можно обвести вокруг пальца. И это не юнец, которому бабенка могла бы задурить голову. Владычица, надеющаяся побороть ненависть, которую по природе своей питают мужчины к тем женщинам, что преступили божии установления и стали править, должна быть тверда как скала, должна быть земным созданием. Его королева пустила во власть глубокие корни. Она Тюдор со всеми их смертными желаниями и земной алчностью, весьма устойчивое создание, она земная, как мужчина. Но эта королева соткана из воздуха и ангелов. Он, как все протестанты, был в вечном трауре, но в отличие от остальных его черное прорезало алое; мерцающие языки красного поднимались по камзолу и по подкладке плаща. Горести и утраты оставили на его челе всего лишь две глубокие морщины возле рта и проступающее выражение некоторой жесткости. Но во всем остальном он был полон того же юного очарования, как и на пирах на Москве или в сече лютой, кою опричники воспринимали как разудалое веселье в тихой глубинной Руси, когда можно было отдаться безудержству и сполна потешить свое молодечество. Его волосы оставались такими же густыми и вьющимися, очи смотрели призывно, дерзко и весело, а рот был готов улыбаться. Когда первый раз без утайки имени и положения своего явился к сиделице тюремной, Марию будто иголкой укололи – такими круглыми глазами она уставилась. — Вы живете мечтами, Милорд…— пробормотала она, отходя . — Вы гонитесь за призраком и желаете, чтобы я сделала то же. Он притворился, что не слышал отказа, чуть приподняв свою соболиную бровь. Это был взгляд соучастника, когда-то вступившего в молчаливый сговор с жертвой. Тепло ладони проникало сквозь ткань платья. Он не торопился; был опытным соблазнителем и умел затягивать время. Рано или поздно он, заступник-избавитель, разобьет ей сердце. И это не просто слова. Она умрет от горя. Все так же не отнимая руки, дольше чем требовали приличия, пусть даже у латинян более свободные нравы, он сказал: — Я никогда не строил из себя святого. Пусть я грешник, но, слава Богу, грешник со здравым рассудком. Наивная дуреха, часами выстаивала на своей молитвенной скамеечке, подперев руками подбородок и устремив взор на изображение распятого Христа. Неустанно просила Бога дать ей четкие наставления, подсказать, как она должна поступить со своей вероломной сестрой. После одного из таких молитвенных бдений Мария поднялась с колен, подошла к камину, прислонилась к каменному остову трубы и стала глядеть на игру пламени. Они никогда не вели беседы прямо, но брали примеры из Ветхого Завета. Разве не было иудейской царицы, кою обвинили в прелюбодеянии и убили – жрецы, чтобы освободить престол, и царем мог стать ее сын Иоас. Разве не отпустил бы кесарь-отрок из заключения свою сродницу? Мария откладывает начатое шитье — полотенце с красивой монограммой. Это не повод для шуток. — Ее убили? — передергивает худыми плечиками. Если Федька и приукрашивает действительность, то немного. Люди не поймут и не примут никаких уговоров. Они понимают только силу. Виселицы на перекрестках дорог и головы, насаженные на копья, убеждают их красноречивее любых проповедников. Нельзя править англичанами, оставаясь милосердным, да и вообще нельзя править, если не готов пролить кровь. — Еще как. Было известно, что она порочна и не годится в правители. Поэтому ее убили и посадили на ее место сына. И той, Другой, было бы все равно, виновен ли ты, замешан ли в мятеже или просто снедала зависть. Она бы казнила вас, просто чтобы избавиться от соперников. В таких вещах надо быть первым. Он подошел ближе. Его чистые сапоги вкусно пахли кожей, и еще вкуснее пах бархатный камзол. Чуть склонившись, смотрел прямиком и читал все страхи, все ужасы, все разбитые надежды Марии, как разгаданный шифр. Каждый день, после своих молений, с позволения Норфолка узница на крепостную стену и гуляла, глубоко засунув руки в меховую муфту. Ее шатало, и это не было игрой. Все листья, сохранившиеся на деревьях, покрывала ледяная корочка. Но когда Федор вошел к ней, она вдруг встрепенулась, словно бы он был ее единым защитником... Даже не так – словно бы он был единым человеком, в котором она видела радость и надежду! — Страх проморозил меня до самых костей… — выдохнула, отходя от края бойниц. — Знаете, Милорд, если страх — это холод и тьма, то я, должно быть, живу сейчас в бескрайних просторах Московии. Мне рассказывали: там вот так же темно и очень холодно. Ведь это верно, кажется Вы родом оттуда… Меня никто не навещает — меня только допрашивают. Меня буравят, пытаясь заглянуть в сердце. Все друзья, какие у меня были, либо в изгнании, либо… на том свете. Быть может, я бы согласилась ввернуться в Шотландию, если бы позволили. В конце концов Басманов получил заветную грамотку. От него попахивало вином, но он был почти трезв. Благоверная слышала, как он остановился в детской и поняла, что задержался у колыбели. Он никогда не проходил мимо, не взглянув на сына. — Это все ? — Елизавета излучала довольство, но за этим довольством стояло что-то определенно еще. Супружница отвернулась, но успел заметить, как сжала зубы. — Женщины… — рассмеялся, подсаживаясь на кровать. — С вами никогда не знаешь, сгоришь ты до черных косточек или замерзнешь. А Норфолк, этот спесивый вельможа только сыграл ему на руку. Еще вчера бахвалился гербом древних господарей, морща перед Федором нос, кичился права сбора таможенных пошлин с вин — той статьи дохода, которая только и позволяла ему содержать огромный штат слуг и приближенных. На суде он отбивался, как лев, как истинный владетельный князь, и смело оборонялся – немудрено, ведь в жилах его и впрямь текла почти княжеская кровь! Однако что толку, ведь его судили враги, а имя было названо в той грамотке. Никто не вступился в его защиту, его осудили единогласно. Он не мог понять, что происходит. Считал, что окружающие — карлы рядом с ним, а вот теперь карлы одолевали великана, исполина! Злился,негодовал, богохульствовал и оскорблял государыню: — Она старуха, кривая разумом и телом! Федька с трудом подавил усмешку. Только он один понимал, что Елизавета не в силах простить подобных речей. Конечно, оскорбленное самолюбие не унималось. Ну ради всего святого, как же ей было не подписать приговор?! Выглядела бы недостойно в глазах подданных, в глазах всей Англии, а именно о мнении Англии Елизавета всегда заботилась прежде всего. — Дьявол своими сетями опутал наше христианнейшее королевство! — надрывался последний отпрыск именитого рода, словно вековой пень торчавший у престола. Видно, приспела пора выкорчевывать с корнем это зловоние. — Чужой на этой земле, Дьявол явился губить наши души… Я знал, что он честолюбив, но не сообразил, насколько высоко он метит, а потом было уже поздно. Теперь я попал в петлю, затянутую собственными руками, и не знаю, как снять ее со своей шеи. Следующие — вы, о добрые люди! Басманов сжимал и разжимал кулаки. Он ничего не сказал, но холодная ярость в его взгляде была понятней, чем тысяча слов. Ошибки ошибкам рознь. И бесполезно их признавать, если на них ничему не научились. И такая ошибка, как измена, не идет ни в какое сравнение с разбитой чашей или неправильно нарезанным мясом. В последний день января Норфолка вывели из камеры и под охраной рыцарей в латах отвели на холм за чертой города. Было дивное утро, горизонт мягкого цвета очерчивал синеву наступающего дня. Сам Федор устроился, опершись о перила помоста, стоял над небольшой группой пришедших посмотреть на казнь. Тут были в основном мелкие дворяне, принятые им в орденскую братию, и всего лишь несколько англичан из числа замковых слуг. Палачи по его указке намеренно выбрали раннее время, когда городские жители, которые могли собраться, были заняты на работе. Ведая о могуществе приговоренного, рус справедливо опасался бунта. С нескрываемым торжеством московит увидел, как гордый царедворец споткнулся и вздрогнул. Сколько времени прошло с тех пор, как он видел свет и имел возможность размять ноги? Басманов надеялся, что много. Даже одна минута в темноте за прочной дубовой дверью, окованной железом, где сверху имелась небольшая щель для наблюдения, внизу — отверстие для передачи пищи и помойного ведра, даже одна минута там — это много. Отсечение головы должно было производиться мечом, потому что приговоренный был дворянином, и даже те, кто из корыстных интересов желал его смерти, не могли отказать ему в положенных привилегиях. Вот черт забери убогих латинян, что даже холоп здесь по сути смеет указывать помазаннику Божьему! На вершине холма охранники поставили Норфолка на колени лицом к восходящему солнцу. Пока священник читал над ним молитву, приблизился палач, сверкая мечом. Глаза Норфолка расширились от ужаса, и Федька увидел в них страстное желание жить. Даже сейчас он не мог поверить, что смерть близка. — Ради всего святого! — взмолился он. — Дайте мне время, чтобы в последний раз помолиться за себя и за вас. Палач замешкался и оглянулся на собравшихся. В конце концов никто из присутствующих Басманову не был ровней, ему и решать. — Приступай! — Федор кивнул, подперев чело рукою, сильный голос звучал громко и ясно. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой Палач взялся обеими руками за меч, отвел его назад и резко опустил, наступила жуткая тишина. Некоторых в толпе рвало. Кто-то пытался пробиться ближе, но солдаты не позволяли это сделать. Слуга уже смывал с площадки кровь, поливая ее водой из ведра, убирая все следы казни. Оставались еще Сомерсет, Нортумберленд и… Дадли, все те, кто подливал яд, кто заморить пытались, только и дожидались, когда в иной мир отойдет. Но сами себе враги они есть, смутьянов ни в каком краю не жалуют, а крамольников выводить он умеет.