Золотой век

Кормилица устроилась перед очагом на скамье со спинкой, подложила подушки под локти и принялась кормить новорожденного Эдуарда. Комната наполнилась почмокиванием, что вывело из мрачного оцепенения королеву. — Храни Боже наши погреба, когда он примется за вино! — пошутила она. — По крайней мере, у меня есть оправдание, почему я так много ем, Ваше Величество… — рассмеялась в ответ здоровая молодая женщина, с пухлыми щечками, наверно лучшая во всей Англии, которую только найти удалось, прерывая тихий звук посапывания, похожий на шипение речной волны, набегающей на илистый берег. Она расшнуровала корсаж, чтобы ищущий ротик нащупал сосок. Что ни говори, а маленький принц обещал вырасти высоким и статным мужчиной, наверное, добрым воителем. Сегодня свежо и холодно, но солнечно. К вечеру небо в моем окне золотится румянцем заходящего солнца. Под этими бескрайними небесами раскинулись плодородные сады Уайтхолла, простирающегося насколько хватает глаз. Неделю Елизавета была больна, но однажды, проснувшись, вдруг почувствовала, что лихорадка прошла. Было не больше четырех утра — кричал петух и в церкви звонили в колокола. В ногах похрапывала горничная — ее уложили туда на время царственной хвори, и, понадобись вдруг помощь, достаточно было бы пихнуть ее ногой. В прозрачном воздухе слышала сбивчивый голос — он доносился как бы со стороны: «Благодарение Богу! Это Его дела! Обнародуйте новость! Сообщите императору Священной Римской Империи, испанскому королю, французскому, датскому и шведскому… Да, еще до всех восторженных возгласов, до того, как обрадованные гуляки под гром здравиц распивали светлый искристый эль, она знала, что родила мальчика – узнала это по особенному запаху превосходства и силы, запаху сыновей Адама, который выходит изнутри, в потоке крови и слизи. Каждый из приближенных ликовал по-своему. Дрожащая, бессловесная Кейт цеплялась за ручку двери, словно не решаясь открыть ее или закрыть, канцлер стучал кулаком по ладони и цитировал древних греков, начальник стражи орал по-валлийски, периодически без стеснения рыдал то на одном, то на другом плече – их можно было понять, спустя три десятка лет у них появился наследник. Затем, увенчав малыша крошечным чепчиком из кружева и мелкого жемчуга, его унесли в часовню, где окрестили в честь их святого короля, твердую христианскую веру которого не разрушили даже злые козни мачехи. И все кричали и кричали, так, что звенела кровля. Потом лорды и леди, вельможи и вассалы, купцы и курьеры вернулись во дворец по завешанным коврами, усыпанным свежим тростником и майораном переходам, на крестильный пир, где вино и сладости, холодные паштеты и горячая кутья подавались с истинной щедростью и радушием.. То была не первая бессонная ночь доброй Елизаветы — но первая ночь, когда не сомкнула глаз до рассвета. И озноб страха, который не отпускал с давней поры, как ни старалась схоронить его под грудой прочитанных книг, под своими записками, под спудом усвоенных знаний, вернулся в эти минуты, притаился в углу комнаты, был не случайным поцелуем проказницы-стужи, но кладбищенским объятием смертного страха, таился в уголке самой души. После двух неудачных браков и злосчастной ссоры с Папой династия Тюдоров вроде бы продолжилась, и страна наконец избавлена от угрозы гражданской войны. Это чудесно, но за внешней радостью она прячет жгучее отчаяние от того, что Бог даровал ей сына. За всей торжественностью, за всем великолепием, за всем хлебосольством едва сумела скрыть разъедающую сердце тревогу, которая постепенно перерастала во что-то темное, очень плохое, сулящее разрушение и смерть, грозу, что вот-вот должна была разразиться, сея ужас и разрушение, ибо не только передала Эдуарду кровь королей, но также и право притязать на корону. У всех поданных — а в этом уверена — давно живет безмолвная, преступная надежда, что судьба в конце концов не оставит Англию без мудрого государя, карающего вероломных врагов, терпеливого к своим названным детям, и тем самым эта надежда проложит мальчику дорогу к трону раньше срока. А ее… ее попросят удалиться в какое-нибудь аббатство, сначала вежливо, потом все настойчивее. Уши, лицо, внутренности – у Елизаветы все горело. Ее и сейчас просят нельзя волноваться. Такой удобный предлог, чтобы отобрать законную власть. Эти жестокие предрассудки навязали мужчины, и Бесс знает почему. Это нужно для того, чтобы своих жен запереть дома, и конечно, нельзя допустить, чтобы леди преуспели в учении. Мир, в котором мы живем, без всякого сомнения, ужасен. Эдуард – восходящее солнце, а кто она сама – закатившаяся звезда, почти старуха? Когда-то она умилялась, благосклонно думая о рыжих малышах, будто поцелованных огнем, теперь мгновенно меняется в лице. Становится такой строгой и холодной, как мраморная статуя. Каменная, жесткая. Одергивает ладонь, что бы случайно не коснуться, лишь сжимать воздух между пальцами. Ей больно думать об этом несчастном крохе, обернутом в золотую парчу, лежащем в своей просторной резной колыбели, среди великолепия и роскоши, и все же лишенном того, что необходимо каждому ребенку — материнской любви. И принц иной раз достоин жалости. Почему у нее не получается жить так, как живут другие женщины? Правда ли, что не может оставить в прошлом все ужасы, терзавшие ее много-много лет назад? Действительно ли они так глубоко укоренились в ней? Если да, ее положение безнадежно. Она будет обрывать верхушки, но так и не доберется до корней. Неожиданно изменила направление мыслей. Действительно ли ее бедная мать была искренна с отцом? Бог свидетель, Генрих Восьмой добивался любви Энн. Не давал ей проходу. Чтобы жениться на ней, он даже порвал с церковной властью Рима. Эти доводы привели к вопросу, который Елизавета задавала себе многократно: как он мог отправить еще недавно столь желанную Анну на эшафот? Такое могло случиться лишь по одной причине: они оба стали жертвами чудовищного и гнусного заговора. Она развязала ленту. Почему-то полагала, что бумаг, которых поклялась никогда не читать, окажется больше. Скрепя сердце взяла самую верхнюю. Это был обвинительный акт. Елизавета понимала, с чем столкнется, читая его, однако пробегая глазами строчки равно стало не по себе. Обвинения в прелюбодеянии с несколькими мужчинами. Обвинение в кровосмесительной связи с братом. Оказывается, Анна соблазнила брата, «засунув свой язык ему в рот». Откуда обвинители это знали? Над подобными измышлениями можно было бы просто посмеяться, если бы они не имели столь трагических последствий. Очень не хотелось верить в намеренное очернение. Отдать такое распоряжение мог только сам король. Народ называл его «великий Гарри», превозносил его жирного красномордого толстяка до небес. Получается, он находился в сговоре с советниками и знал, что все дело шито белыми нитками? Разум Елизаветы отказывался принимать столь чудовищный вывод. Взяла другую бумагу — решение суда присяжных в Кенте, единогласно подтверждавших виновность «преступницы». Такое же решение вынес и суд присяжных в Мидлсексе. Следующая бумага содержала список пэров, давших показания в суде. Среди них оказался и дед Елизаветы, герцог Уилтширский. Обвинение было принято единогласно. Видно, предательство у них текло по жилам – отец отрекается от умницы-красавицы дочери, муж избавляется от своей жены, сын свергает с престола родную мать… Поскольку сальные свечи неприятно пахли, фрейлины зажгли восковые — маленькая претензия на роскошь. Но разве не английские корабли бороздят моря, английские армии покоряют земли, какие Англия – то бишь королева Англии, потому что королева и есть Англия, – пожелает? Затем отпустила свою прислугу и села за клавесин поиграть для собственного спокойствия. Зачастую она часами играла в пустой комнате и, казалось, была поглощена музыкой, а на самом деле работала над какой-то запутанной проблемой, распутывая нити и снова сплетая в такой узор, который был ей нужен. Исподтишка она наблюдает за Теодором, как называла на европейский манер. Ему везло в картах, но, одержимый страстями, он не гнался за выигрышем и мог со смехом бросить игру. Он любит кости, но больше всего – бросок, когда выпадает одно очко, бросок, который другие игроки почитают дурным предзнаменованием, худшей из неудач. Он верит, что любой человек – хозяин своей удачи, своей судьбы; что ж, в этом он оказался прав. Во время своей болезни предупреждала: — Ты очень много значишь для меня, но будь осторожен. Я не потерплю, чтобы ты мною помыкал. — Столь дерзкие мысли никогда не приходили мне в голову, Matuska… — поморщился, дернулся, словно оплеухи. Елизавета почувствовала тогда его раздражение и не ошиблась. Нагибается при виде крохотного треугольного личика, выглядывающего из пеленок, что-то шепчет в нежное ушко. Поймала совсем, мельком его глаза — черные, словно уголья, и глубоко-глубоко в них горит затаенный огонь… Далеко не дурочка, раскусила его блестящую змеиную чешую, и при еще больше запуталась в розовых сетях. Et tu. Brute? И ты, Брут? Может быть не сам, но на Эдда венец уж точно примеряешь. Но, как ни притворяйся, она сама выбрала руса, и, по грешной правде, сделала бы так. Нашла наездника себе под стать, который, как и Бесс, не ведал усталости, сколько ни скачи во весь опор, способного миля за милей мчаться вровень по лесам от зари до зари, а после отплясывать всю веселую ночь, покуда солнце не позовет вновь скакать в поля и леса… весь день, каждый день. Любила его за взор, за красу мужскую, которая больше, чем красота, любила его за божественное сложение, за высокую томную фигуру и соразмерный стан, за узкую талию, изгиб его губ, его ястребиный взор, ехидное острословие и и более всего за княжескую гордыню, вот уж кто настоящий принц, не в пример французам или немцам — наглый, щеголеватый, постоянно умеющий чем-то удивить. Нет, не получи она его семя, все было бы гораздо проще. В углу оконной рамы, в сплетенной недавно паутине, притаился огромный черный паук. Мушка почуяла опасность, затрепыхалась еще отчаянней, и теперь паук расправил длинные, черные, мохнатые ноги и двинулся к жертве. Елизавета бросилась в угол и порвала паутину, высвободила мушку, открыла окно и проследила взглядом, как она улетает в чистое голубое небо. Потом повернулась к Basmanov и, натянутая, как струна, удостоила его улыбкой – под стать его собственной. Конечно, этот сумасшедший занимал все мысли и чувства королевы, причем в возрастающей степени, однако ей удавалось держать часть рассудка незамутненным. Он хотел быть причастным к государственным делам. Родовая знать и так считала московита выскочкой, поднявшимся слишком высоко. В его положении естественно лучше не дразнить гусей, но именно этим бестия и занимался. Хитер был изрядно, вот уж чего у него не отнимешь, но ум имел дьявольского свойства: мог убедить вас, что черное — это белое. Да что ж такое! Стоит поймать взгляд — и уже не оторвать взгляда, только ответь — и уже самой не прервать разговора, как яд из старой легенды – пьешь, зная, что в чаше – смерть, но с каждым глотком отрава становится все слаще. Вертела кольца на своих изящных пальцах и чувствовала, что попала в засаду.Пожалуй, они могли бы быть снова на одной стороне… ну до тех пор, пока у них с Теодором есть общие враги. В отличие от Елизаветы, чьё детство было чередой потрясений и унижений, Мария Стюарт, ненавистная Мария, не училась искусству политики на основе длительного опыта и собственных тяжёлых ошибок. Ей объяснили, как избегать ошибок, и в этом её слабость: единственный способ научиться этому — совершать их самому и извлекать уроки из их пагубных последствий. К тому же по натуре сестрица не была коварной, Бесс угадала в полученных от неё письмах достаточно наивности, чтобы понять — интригует Мария из рук вон плохо и к тому же оставляет много свидетелей. Она честолюбива, горда и свято верит в сказки о божественности монархов, неизвестно, как сумела сохранить эту веру, зная о череде убийств своих предков — владык Шотландии. Она, вероятно, считает, что её пол защищает от опасности, по старшей кузине было хорошо известно, что это заблуждение, глядя в темнеющее окно, презрительно улыбнулась. Бедняжка ищет славного рыцаря, верит, что ее спасут, быть может, отправят домой. Пусть русин зажмет Марию в угол и простыми, односложными словами или, напротив, изысканно-витиеватыми объяснит выгоду их союза. Затем оставалось молить Бога, чтобы сестра все это уразумела и рискнула осуществить замысел. Достаточно одного письма, одного маленького письма, чтобы они подписали себе приговор… оба. Конечно, оскорбленное самолюбие не унималось. Ничего, пусть Basmanov испьет эту чашу до дна. До дна! Ну а потом, если снизойдет ее монаршья воля, простит, естественно простит своего дражайшего супруга, которому прямая дорога на костер или на плаху. Простит, если встанет на колени перед ней, будет очень серьезен и покорен. Однако все это суета. Главное, что лучший из мужчин, которые когда-то у нее были, несносный, обожаемый, зарвавшийся, дерзкий юнец, останется жив. Он получит суровый урок. Он поймет, что был не прав. И будет, наконец, вести себя совсем иначе. Выплеск эмоций принес облегчение, ощутила себя собранной, сильной, уверенной в избранном пути. Да, у нее бывают моменты слабости, когда начинает казаться, что возможен какой-то другой путь. Обаяние Теодора поистине бесовское, словно создан на погибель женщинам – благородным и потаскухам, молодым и старым, замужним и девственницам, которые с превеликой охотою расставались в его объятиях со своим главным сокровищем. Рассталась и Елизавета… стоило ли ее винить ? Он присел рядом, взял ее мягкую ладонь в свою, и облачко отчуждения, которое возникло между ними, рассеялось. Чтобы загладить нечаянную размолвку,уселся у ее ног, как верный паж, и, прихлебывая вино из ее кубка, стал интересоваться, что она думает о претендентах на придворные должности в этом году. Их разговор о Марии происходил вечером того же дня, через несколько часов после парадного выезда, первого после появления на свет Эдуарда. Устроили пантомиму в ярких нарядах и под развеселую музыку, где попы и монахи выступили жадными черными шутами, епископы – жирными свиньями и тупыми ослами, кардиналы – волками, стригущими простодушных овечек – народ. Славное получилось угощенье для испанцев, которые еще оставались при Дворе. Епископ де Квадра был ошарашен. — Похоже, я оказался в дураках… — пробормотал несчастный. — Я совершенно не понимаю Ваших Величеств… — Ах, епископ, я сам себя далеко не всегда понимаю! — лучезарно улыбаясь, ответил Basmanov. Ныне ужинали в личных покоях под свирепым взглядом портрета старика Генриха Восьмого в присутствии нескольких фрейлин и слуг. Расположившаяся в углу Мэри Сидни услаждала слух королевы игрой на лютне. Большое блюдо было полно любимых пирожных Елизаветы. Три она уже проглотила. В моду недавно вошел итальянский танец вольта. Танцевать его на публике государыня не могла, поскольку движения танца требовали тесного соприкосновения с партнером. Несколько проповедников уже осудили танец и потребовали его запрета, поскольку усматривали в нем причину для скандалов и даже убийств. Но за закрытыми дверями, в присутствии лишь нескольких дам, она наслаждалась новым танцем. Гибкий, легкий, стремительный овладел этим навыком очень быстро, каждое движенье исполнено было чувственности и какой-то хищной неги. Внутри просто все замирало, когда одна его рука твердо лежала на планшетке корсета, касаясь ее груди, другая — на спине. Спуск был не менее приятен, ибо через ткань касались бедрами. — Ты непобедима, моя tsaritsa… — медленно проговорил Теодор. — Я так хорошо тебя знаю, и оказывается, ты мне совершенно неведома. На всём белом свете не найдётся другой женщины, которая могла бы задумать такой план и заставить свою противницу осуществить его. В ответ она смеялась, гладила его волосы и шептала, что собственноручно заклепает у него на ноге толстую цепь, чтобы быть уверенной в том, что он никогда её не покинет.