Золотой век

— Как выглядел этот монах, черт его побери ? — Роберт Дадли смотрел на оруженосца одновременно проницательным и безжалостным взглядом. Артур Бешам, рослый, внушительный на вид, да и меч носил на бедре как заправский воин, однако проступало в нем и нечто детское — кудрявый русый чубчик, топорщившийся из-под шапочки, ямочки на пухлых щеках, не отличался меж прочих юношей свого возраста ни выдающимся рвением по утверждению католической веры, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, перейдя к сторонникам шотландской королевы. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Нищета в родном городе царила поистине ужасающая, а все труды крестьян из окрестных деревень пропадали даром — из-за того, что творилось на дорогах, они не могли доставить выращенные ими продукты на рынок, к тому же посевы у них в полях постоянно вытаптывала то одна армия, то другая. Да и многие мужчины, покидая родную деревню, предпочитали прятаться в лесах, опасаясь, что их либо заберут в армию, либо повесят как предателей, и получалось, что в полях трудились в основном женщины. Цена хлеба в столице была немыслимо высока, обычным людям не по карману, да и работы там никакой не было, разве что податься в солдаты, однако в английской армии выплату жалованья всегда сильно задерживали. Ну теперь вот Артур всегда был одет в добротное сукно, зимой дополняемое столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на довольствие от службы. Дрязги вельмож по большей части его не интересовали, ныне сиятельный лорды забыли все свои разногласия и объединились против герцога Глостера и, с недавних пор, мужа королевы. Их не поколебать. Монолитны, как скала. Ни трещинки. Никто в трезвом уме по началу не верил, что Елизавета, высмеивающая своих поклонников, когда-либо пойдет под венец. Анну Болейн обвиняли в прелюбодеянии, кровосмесительстве и государственной измене. Прошедшие тридцать лет ничуть не обелили ее репутацию. В Европе и сейчас имя Анны произносили с презрительной усмешкой, добавляя оскорбительные эпитеты. Если только Елизавета решится разбудить спящих псов клеветы, найдется немало тех, кто будет шептаться по углам: «Дочка-то вся в мамочку. Яблоко от яблоньки недалеко падает». И, тем не менее, ее ежедневно видели в обществе своего фаворита. И не только во время прогулок верхом, когда обязанности рыцаря требовали от него сопровождать королеву. В другие часы избранник находился рядом с Елизаветой, поскольку она так хотела. Она открыто цитировала его мнения по политическим и религиозным вопросам, заставляя приближенных буквально кипеть от гнева. Сиятельные лорды поклялись себе: пока у них есть хоть какая-то власть, не допустят негодяя к государственной политике. Но внутренние клятвы не меняли положения дел, чем повергли весь Двор в страх и тоску. В мае на прекрасное, по слухам, чело фаворита возложили корону. Одиночку, вооруженного кинжалом, почти невозможно остановить. Пускай молодой государь завоюет сердца сотен людей, но если всего один будет против и у него в руках окажется кинжал, то слуги и оглянуться не успеют, как свершится непоправимое. Похожей целью руководствовались господа Артура, когда вызывали Basmanov на верную смерть в Шеффилд — Мария Стюарт и с места не двинулась, призвала слуг бояться Бога и жить в смирении, просила только прислать ей священика из Рима в утешение. Это был по большей части спектакль. Мария никогда не была столь непримиримой католичкой, которой теперь представила себя миру. Политика всегда была для нее важнее религии. Лишь после заточения в Англии она стала выставлять себя несчастной мученицей, пострадавшей только за веру. Собственно монах и явился, дождь все еще моросил, когда юноша преодолел расстояние двором и калиткой, приподняв фитиль, плававший в плошке с маслом, осветил фигуру и замер, глядя как завороженный. Даже при слабом свете было видно, насколько привлекательно его лицо — с правильным носом, темными очами и длинными, как у девушки, ресницами. Хорош, уверен в себе, дерзок. Любого пробирали изящество и жестокая краса, взор, который горячит кровь, мягкий янтарный, словно вся чернота в нем расплавилась до почти обволакивающего сладкого меда. Так сладко, что даже в горле першит, ехидное острословие и горделивая воля. Поэтому и задаешься вопросом — что подвигло отречься от суетного мира? Внешне монах и сейчас сошел бы за баловня судьбы, если бы не маленькие морщинки, пролегшие в уголке глаз. Отметины страданий. Он спросил совсем тихо; наверное, и отвечать ему тоже нужно было шепотом. Пока монах говорил, Артур упирался глазами в его сапоги. Услышав вопрос, поднял голову, обратив внимание на его сильные ноги, облаченный в рясу соразмерный стан, узкую талию. Гость ухмылялся, словно понимал, что ушам мальчишки сейчас жарко, как под самым знойным солнцем. Артур заикался, словно и впрямь был виновен в тех глупых измышлениях, которые появились у него. В конце концов, постриг — величайшее благо, честь и радость для истинного христианина, и большая удача, если это мужчина напротив стал тем, кем хочет. Пришелец твердой рукой взял под локоть, заставил выпрямиться, и, повернув к свету, лившемуся из раскрытой двери, приподнял его лицо за подбородок. Артура окутало волной обаяния, исходившего от этого святого отца, все еще молодого на вид человека, чем-то похожего на иностранца. Кажется, они говорили о Марии Стюарт, а затем предложил божьему страннику следовать за ним к одному из мощных контрфорсов донжона. Оглядевшись, Артур быстро открыл узкую, почти незаметную дверцу в основании контрфорса. Это был тайный ход, о котором мало кто знал, и отсюда вверх уводила узкая винтовая лестница, выбитая в толще стены. Оруженосец хотел что-то сказать, но монах приложил палец к губам, а сам немного отодвинул край гобелена, так что они могли видеть происходящее. Покой, предоставленный дамам, был круглым, с грубыми каменными стенами, неровным полом и массивными деревянными балками под потолком. Очаг, примыкавший к стене, был выложен плитами серого сланца, мебель была тяжелой, топорно сработанной. В одной руке шотландская королевы держала распятие из слоновой кости, в другой — молитвенник на латыни. Ее фигура перетянута поясом, с которого свисают четки с золотым крестом, а на шее серебряная или золотая цепь с медальоном с изображением Христа в образе «Агнца Божьего». Следующим днем Артур пробудился с чувством, будто из сна только что крадучись вышел закутанный человек с ключами от всего, что надлежит знать – только бы вспомнить, кто он или что он сказал… Наваждения, колдовство, чары…Однако пробудился он все-таки от хорошей затрещины милорда Дадли — в канаве нашли рясу монаха-оборотня. — Так у Вас есть догадки, кто это был ? — в конце неприятного разговора, когда господин, придерживая за шиворот, ткнул его в распухшие, изуродованные останки прелата из Рима, юнец чуть покраснел. Над сверкающей гладью Темзы, как всегда испещренной лодочками — каждая не больше ореховой скорлупки — садилось в огненном блеске солнце. Грязь чавкала под копытами вороного жеребца, когда Федька развернул на повороте. Живо припоминал, как пролетал по московским улицам, быстро миновал церкви и монастыри, коих было великое множество в русской столице. Дома построены из бревен, а между ними зеленели сады, в которых росли яблоки да груши. И когда бешеная скачка прекращалась, глазам предстал Спасский собор, окруженный воротами, словно терем самого царя. Сам собор стоял как бы в стороне ото всех остальных построек. Облицованный белым камнем, он отличался от иных храмов, возвышался над ними. Словно корабль, плывущий по волнам, собор вздымал к небу, норовясь достать до облаков своим золоченным, похожим на пламя свечи, куполом. Сморгнул, пелену ядовитую одолевая. Поднял руку и опустил хлыст, затем еще раз, и аргамак в последнем рывке стал на дыбы. Ему нравилось думать, что остались только ум и холодный расчет, что живость и внутренней огонь, эти воспоминания и неумолимые всплески чувств, что рвали молодца изнутри, умерли, глубоко похоронены. Выбиты они не поучениями Малюты в темнице сырой, не вистом кнута, полчищем крыс, не ссылкой на берега дальние – отрезаны преступлением Иоанновым, выпотрошившим Басманова изнутри и вскрывшим черное сердце. Все гибнет подле него, кесаря-православного, после него — только земля выжженная остается, пепелище. Подлетев на полном скаку к окнам здания, построенного из белого камня, Федор первым спрыгнул за землю и быстрым шагом направился к лестнице, ратники кинулись за ним следом. Ведь каждому известно, что дворец Уайт-холл раскинулся, словно огромный дуб, однако его размеры – лишь последнее из его достоинств. По всей Европе собрал покойный родитель Елизаветы самых искусных каменщиков, самых талантливых зодчих, самых одаренных садовников, и любого эта ярмарка надежд манила обещанием исполнить и его мечту: мечту о богатстве или славе, о почестях или служении владыке. Это был град грез, и ежедневно почти две тысячи отнюдь не мечтателей сражались в нем за место, за предпочтение, за один-единственный знак монаршего благоволения. Сейчас двор был перевернут вверх дном, все носились как угорелые, слуги успели перепиться из бочек, которые заранее выкатили и откупорили в предвкушении торжества. Даже ворота стояли без присмотра, только один несчастный парнишка встретил словами, похоже, он позабыл остальные: «Наследник, наследник Тюдоров рождается!». Следующая ночь была самой ужасной в жизни Федора. Он не отходил от постели царицы своей англицкой, держал её за руку, снова и снова повторял, что всё будет хорошо, хотя чем дальше, тем меньше сам в это верил. Схватки участились, но развязка никак не наступала, даже после того, как отошли воды. Государыня металась по мокрым простыням, которые даже нельзя было переменить, потому что малейшее касание к ней исторгало страшный крик боли из её горла. Лицо её покраснело, на шее и лбу вздулись жилы, взгляд стал мутным, а зрачки расширились так, что ей страшно было глядеть в глаза — да она, кажется, и не видела уже ничего сама, лишь сжимала персты Басманова с такой силой, что чуть не ломала ему кости, твердя что-то о роке династии, о том, выпадал им жребий Сарры, плачущей о детях своих, ибо их нет. Повитуха громко молилась в углу спальни, шумно бухаясь лбом об пол, помолился и сам бы, если бы правда веровал, но нет в нем веры — только тоска, без выражения глядя на корчившуюся на постели свою женщину, понимал, что не смилостивится Создатель, не бывает таких чудес, грехи слишком тянут. Тупо думал, что ему не следовало быть здесь, что всё равно ничего не может сделать, кроме как снова и снова просить тужиться и снова и снова смотреть на то, как тщетно она пытается вытолкнуть из себя дитя. Басманов то вскакивал, когда ему казалось, что вот, вот, то снова садился, злясь на неосторожность лекарей, что не могли обеспечить надлежащий уход, и на девиц, визжащих точно куры. Но более всего он злился на себя, за то, что оказался трусом и боялся сделать сейчас то единственное, что могло бы спасти Бесс, великую и возвышенную, но близкую и бесценную. Лекарь показывал длинный металлический прут с большим крюком на конце. — Крюк вводят в чрево, и с его помощью пытаются вытащить ребенка. — помолчав, добавил: — Это последнее средство, но оно может покалечить мать, или дитя, или обоих. В семь часов утра Басманов сидел, сгорбившись у её постели, и глядел в пол. Осознавал, что надо бы ему бежать, ведь залил ступени трона кровью, так охотно он убивал всякого, кто подступал к нему слишком близко, и при кончине самодержицы парламент потребует его голову, первым возведет на эшафот, однако удивительное равнодушие брало его при мысли о собственной участи. Казнят его. На кол посадят, может, или в кипятке сварят, на большее у англов смекалки не хватит, а ему всё равно. Точно знает, сколько протянет сознание в самой жестокой казни, даже в самом огне – кажется вечность, а на деле всего минуточку. Выколоть бы глаза этим собакам, ослепить к чертям. Была бы его воля, всех бы на площади перевешал, заслужили за сочиненную байку с шотландской сестрицей. Да и не считал Басманов нужным от холопов по углам скрываться, не Иван Васильевич, вон тот, появившись на новом месте, повелевал запирать кельи и, сопровождаемый усиленной охраной, прятался в отведенных покоях. В сопровождении караула русский цезарь не только трапезничал, но даже ходил по нужде. Смерть Федора не страшит больше. Смертей он видел много. Сам на нее смотрел, лицом к лицу с ней столкнулся. Смерть ему теперь как полюбовница нежная, подруга старая. Подался вперед, гибкий, легкий, стремительный, к зеркалу, пальцами, некогда сломанными, гладит борозду, след кровавый на шее, каждое движенье исполнено чувственности и какой-то хищной неги, улыбается безумно и криво, улыбается одними губами только. Как ни крути, сложит Федька свою буйную голову, представится Елизавета от родов или от сечения живота, вот и все дела. Как только снова только начинает кричать, распахивает врачевателям двери. — Приступайте! — велит он. Елизавета смотрела на него ещё несколько мгновений, словно не понимая его слова. Предположили, что к ней возвращается бред, быть может, вот-вот начнётся новая схватка — их и так не было уже несколько минут. Но вместо того, чтобы выронить свою руку и скорчиться в новом припадке, слабая женщина, минуту назад умиравшая на пропитавшейся потом постели, сжала свои истончившиеся руки в кулаки, вмяла их в постель у своих боков и села, рыча сквозь стиснутые зубы от адской боли, которую ей причинило это усилие, в хриплом голосе её, когда она заговорила, было столько ярости, что могла бы превратить Басманова в золу: — Только я могу здесь приказывать! Я наполовину божественна. У меня свое место, единственное в своем роде, между ангелами и знатью. Посягнуть на эти священные права – все равно что заново распять Христа! — Как скажешь… женушка! — любому бы сделалось жутко от его темных, как у мертвеца, глазниц и тона, холодного и ровного. В коридоре московит прислонил горящий лоб к прохладному камню оконного проема. Он не мог выйти, понимая, что все ждут объявления, начнутся косые взгляды, самодовольные ухмылки, известно, какие поверья ходят насчет мужчин, чьи бабы худо плод носят, мол, семя у них слабое. День за окном дворца был ясный, но обжигающе холодный. Река отражала голубое небо, однако в глубине вода была коричневой от недавнего проливного дождя. Промасленная холстина в оконных проемах пропускала зернистый свет, а вместе с ним и сквозняки. Почти во всех нишах мерцали свечи, и горели все угольные жаровни, чтобы разогнать промозглую сырость. Потом послышались хлопки, один, второй, будто кто-то громко бил в ладоши, и вслед за этим — слабый, горький детский плач. Удивительно горький. Федор не мог взять в толк, случившегося, представить не мог, возможно, сам перестал дышать. Озноб, пробежавший по позвоночнику, заставил его непроизвольно передернуть плечами. Только сейчас он почувствовал, что в этой темно-красной спальне прохладно. Огонь в камине почти догорел. И из окна сквозит. Почему… он… так… горько… плачет? Что-то пошло не так ? Повитуха перерезала пуповину и убедилась, что послед вышел, а ее помощница искупала дите в медном тазу около огня. Потом кроху вытерли, завернули в теплые пеленки и меховую накидку и дали отцу. Федька качал на руках, гладил сморщенное личико, перебирал и целовал маленькие пальчики. Он не станет думать о прошлом, только не в эту секунду, потому что второй такой уже не будет никогда. В этом небольшом свертке из полотна и кружев для него в этот миг сосредоточилось все мироздание, все, что прощает грехи, как уже совершенные, так и те, что ему еще предстояло совершить. Тюдор без сил лежала на спине, простыни туго обтягивали ее поджатые от боли колени. На скулах горел неестественный румянец, колечки рыжих волос рассыпались на подушках. — Кто… кто это ? — глухо сипит Елизавета, лоб ее чертят морщины, складки кожи. — Мне казалось, будто скачет на лошади… — Эдуард…Его определенно обрадовало, что он родится сыном Твоего Величества! — позволяет себе эмоции, и уголки губ мужчины дергаются, двигаются едва заметно. Бесс же кусает мякоть собственного рта.