Золотой век

Гриндела судили строго. Как он все это проделывал? Оценивал землю невысоко, иногда в чью-то пользу. Иногда принимал подарки, а иногда – тайные взятки. Разумеется! Почему бы и нет? Он работал для королевства и продвигал церковную реформу. Выполнял работу во имя Господа, изгоняя развращенных папистов. Почему бы ему не получать щедрую награду? Менял прогнившую церковь на ту, что была истинным домом Сына Божия. То был славный труд. Разве он не был на службе у самого Господа, разрушая прежние дурные обычаи папистской церкви? Разве не совершенно прав, разве не сам Господь направлял его, когда он забирал богатство у развращенной церкви Папы и передавал его в руки своих преданных слуг! Разве не в этом смысл священной притчи о талантах? — Не втягивайте меня в ваши религиозные дрязги! – перед государственным советом взорвалась Бесс. — Латимер, Ридли, Кранмер и прочие — какая, чёрт побери, разница, как мне их называть? Эти трое святош жгли католиков, а затем настал и их черёд, потом наоборот. Вот и всё, что я желаю об этом знать. Запомните, раз и навсегда: я не фанатичка — мне всё равно, как молятся люди и молятся ли они вообще. Это дело их совести, и я вмешиваюсь лишь тогда, когда под угрозой оказывается мой трон. Я протестантка потому, что народ хочет, чтобы я исповедовала эту веру; а кроме того, католики считают меня незаконнорождённой, безо всяких прав на престол. От полученного выговора кровь бросилась в лицо первым вельможам, но промолчали, им было нечего сказать. В напряжённом молчании ждали, пока злобные огоньки в глазах королевы не потухли и она снова не принялась ходить взад и вперёд по кабинету. Она мстила им за слабость, за то, что в какой-то момент их вера в государыню пошатнулась, мстила, не испытывая ни малейших угрызений совести. Предполагалось, что королева сама возглавит обвинение. Елизавета была в хорошем расположении духа, а в такт музыке обмахивалась веером из перьев, всё в ней было великолепно и всё дышало безмятежностью — от выбора нового платья, которое сверкало серебряной парчой и жемчужным шитьём, до знаков расположения, которыми она осыпала предложенных кандидатов на освободившееся место Сессила, кокетничая с ними по очереди. Но когда следующим утром вошли к ней со смертным приговором епископу, она отказалась его подписать. Закону отказывался повиноваться не один человек, всё такой же надменный и всё так же пользующийся её милостями, а приверженцы его, заполнявшие улицы столицы, оставались грозной силой, готовой уничтожить его врагов и опостылевшего монарха, если придется. Они не знают, где молиться, кто поможет им, раз нельзя поставить свечку перед образом святого. Они не понимают, почему святая вода больше не свята, почему высохли чаши. Не знают, где теперь искать убежище, кто их накормит в час нужды, но понимают, чего их лишили. Без сомнения, у них отняли многое, что делало их счастливее. Как и многие представители династии Тюдоров, Елизавета хорошо умела разыгрывать спектакли и сейчас не изменила своим правилам, когда королева ответила отказом, парламентарии приняли билль, согласно которому за государственную измену мог быть казнён любой человек, невзирая на сан и происхождение. Доказательств преступных замыслов против неё оказалось столько, что она оттолкнула от себя стопку подтверждающих это бумаг, прочтя первый десяток. Все что требуется от Ее Величества, так это показать, что происшедшее её ужасает, но молодой рыцарь, этот отчаянный и сумасшедший рус, завалил её уликами, а Совет поставил в такое положение, когда единственным выходом оказалось отдать пастора под суд, а ужасает её, скорее всего, не столько ненужная жестокость к виновным, сколько промах, из-за которого пришлось к ней прибегнуть. Сейчас все они стояли у своих мест вокруг длинного стола из полированного дерева, у торца которого находилось кресло под балдахином; здесь были герцог Норфолкский, лорды Хандсон, Сассекс, Бедфорд, сэр Николас Трокмортон, на столе лежала выровненная кипа документов, занимавшая всю его ширину, а перед каждым членом совета — стопка чистого пергамента, подставка со свежеочищенными гусиными перьями, чернильница и песочница. На отдельной скамье в первом ряду расположился Feodor – никто не слышал тихого стона, сорвавшегося с его уст. Процесс тянулся уже четыре добрых часа, и москвит не приветствовал дотошной казуистики. По слухам, на его варварской родине обходились без формальностей. Он уронил голову на руки, закрыл глаза и продолжал, усмехаясь, слушать, как епископ добивался для себя домашнего ареста. Старалась понять, извещен ли Basmanov о ее присутствии здесь и сейчас, в черном плаще, со сброшенным капюшоном. Королева-помазанница, королева по крови с белым лицом. Королева во всем, властная в своем непокорстве, королева по осанке и позе. Трубадур бы сочинил, что она была обречена с самого рождения: прекрасная принцесса, родившаяся под мрачной звездой. Все это не имеет значения. Люди вечно сочиняют истории о принцессах. Приходится нести все это так легко, как только сможешь. Если девочка рождается красивой, да еще и принцессой, у нее будут приверженцы, которые хуже врагов. Большую часть жизни ее возносили глупцы и ненавидели люди здравомыслящие, и все они сочиняли обо истории, в которых Елизавета представала то августейшей избранницей, то шлюхой. Пылающие факелы окружают Feodor алым светом, красным и золотым, но серный запах дыма кажется смрадом самой Преисподней. Изящнее многих статуй, и многие святые лики, вышедшие из-под кисти великих мастеров, меркнут по сравнению с его тонкими одухотворенными чертами. Он — существо из иных миров, не мужчина и не мальчик, ангел в своей порочной красоте, страшный ангел. При взгляде на него, охватывает молчаливый ужас, словно он, что жег запястья ледяными и пламенными лобзаниями, пока не переставала различать холод и жар, сон и явь — некое знамение, пылающая комета, предрекающая великовозрастной девице смерть или несчастье. Женщин завоевывают? Да, начиная с самого приезда в Лондон, они вели сражения, бесконечную партию в наступление и отступление. Бесс отвоевывала позиции, флиртовала, как тигрица. Одна из простейших истин в этом мире: мужчин легче всего вести за то, что, собственно, делает их мужчинами, как осла – за мягкий чувствительный кончик носа. Однако у разных мужчин мужественность прячется в разных местах, и умная женщина должна угадать, где именно. Что думает, что замышляет этот бессонный мозг, скрытый за чернильными глазами? Basmanov вел себя как игрок, даже как азартный игрок, вот только не на деньги или золото, на интриги и авантюры, он выбрал опасного соперника – саму судьбу. Он бесился от безделья, развлекался, но вместе с тоской в нем росла гордыня, и Елизавета подливала масла в огонь своим покровительством. Все их лестные обхождения, касания руки и плеча – все замирало внутри. Он трудился взглядами и словами, острыми шутками и тонкими намеками, пока не стала чуткой, как жеребая кобыла. Шел по залу, высокий и прямой, и не наклонялся к окружающим, а, чему-то или кому-то смеясь, откидывал назад свою красивую голову. Хотя Ее Величество все время была с ним рядом, но все же казалось, что осью, вокруг которой вращается королевский двор, стал он, а не она – королева. Жизнь в нем бурлила, переливаясь через край в каждом взрыве хохота, в каждом самоуверенном жесте. Его очи, прикус, улыбка – все горело жизнью, жаждой жизни, и все, как мотыльки, слетались погреться у этого огня. Ждать. Хуже нет. Под корсажем, расшитым оправленными в серебро сапфирами и бирюзой, бешено колотилось нутро. Из всех вассалов московит дерзнул бросить вызов епископу Гринделу, этому пагубнейшему источнику всех замыслов препротивных, явиться со стражей и арестовать мятежника. Вечерний воздух лучился золотом и багрянцем, закат догорал, на небосводе проступила бледная облатка луны. Окрестный народ по-прежнему валил валом: кто предлагал товар, кто – услуги, кто пришел просто порадоваться вместе с нами. Но даже сквозь гул толпы различила четкий, нарастающий звук, мерный четырехтактный топот мчащегося галопом коня. А вот и он сам: огромный, безупречно-белый скакун с грохотом пронесся по дороге и одним прыжком, словно крылатый Пегас, перемахнул через ограду в парк. Лишь один человек в Англии может совладать с таким скакуном, отважиться на подобный прыжок… — А как же иначе ? Твоя воля – свята, Matuska…— выдохнул, как само разумеющееся, и даже немного удивился, что кто-то сомневается в очевидном. Сами звуки мягкой речи сладки, они волнуют кровь, глядя на Feodor, превосходно владеющего своим гибким, ладным телом, на его изящный шелковый камзол, носимый с такой непринужденной легкостью, после которого «рыбьи брюхи» джентльменов сразу показались громоздкими и старомодными, вдыхая чуть дразнящий, как индийские пряности, аромат, вновь почувствовала прежнее, почти забытое волнение. Еще шаг, и он подошел совсем близко. — Я разгневал тебя, повелительница? Отступи! Отступи! Земля и небо остались на своих местах, но дворцовый парк, его ограда, силуэт рядом кружились и плыли перед помутившимся взором Бесс. Это было что-то, чему она не находила слов. Казалось, вот причина, по которой она родилась на свет. Хотелось, чтобы это мгновение продолжалось, растянувшись навечно… Потом откликнулось и ее тело, что было вполне естественно. рукава платья летели рядом с грудью, пока шнуровка не начинала душить и плоеный воротник не стискивал горло... Испугавшись, Елизавета резко отпрянула, вывертываясь из крепких объятий, пиная негодника Basmanov локтем в живот. В последнее время снова стала в снах и в бессонном бреду, жуткая фигура, бредущая по кровавому Тауэру с головой, зажатой в подмышках, с диким смехом: «Не бойтесь, господин палач, у меня такая тонкая шея…» Лежа в постели, обливалась холодным потом, словно саранча уже вышла из кладезя бездны и проникла в мозг, и жалила, жалила…Кто такой изменник? Тот, кто совершил измену. В чем провинилась ее мать, Энн Болейн ? Лишь в том, что была храброй и никому не уступила свое право. Мать… Как странно было слышать эти слова после стольких лет молчания. Она повторяла эти слова, пробуя их на язык. И чувствовала один привкус – привкус смерти, ее трясло, как терьер трясет пойманную крысу. Потащит ли коварный московит ее за собой в бездну? Станет ли той девой, которую, как в древние времена, принесут в жертву на алтаре сильному полу? Он — человек, – шипел разум, перебирая все слухи о Feodor — и великий грешник — убийца, распутник, лицемер, сын лжи! Покорно, словно заблудившийся ребенок, ехала назад во дворец, кобылку вели в поводьях, а ей хотелось одного – покоя и одиночества, чтобы переварить и принять эту правду. Послала доктором и аптекарем – облегчить последовавший приступ. И все-таки ярко этот сумасбродный русский ничем не похож на всех, кто был до него и потом будет. В отличии от всех алчущих пустозвонов, никогда не искал и не домогался ее короны, полагая власть от Бога священной, стал верным подручным, ледяное, черное сердце, сжигаемое одной лишь преступной страстью. Он мог бы дать ей совет, веселье, общение, которые необходимы для подлинного счастья. Пожалуй, он уже даёт ей всё это — настолько, насколько позволяют их необычные отношения. И Елизавета крепко думала, это поединок желания и воли, подхлестывала себя, и спасти могли только оборона и контрнаступление. «Virgo intacta, vincere scis, victoria uti nescis» — именно так писал похабник Катулл. «Дева, ты знаешь, как победить, но не знаешь, что делать со своей победой. Но ты знаешь, как продать себя подороже», – насмехался римлянин, ведь считал всех женщин продажными. Действительно, в подобных оскорбительных речах находила для себя глубокий смысл, намереваясь испытать власть чар и освободиться о них, от коросты этой глупой надежды, этой жажды прикосновений и поцелуев, слишком далеко зашедшей игры. На следующее утро, когда роса еще блестела на полях, Feodor был приведен фрейлинами в ее покои. Ступал он мягко, приветствовал свою государыню по всем правилам, опустившись на колено, хитрец, сообразил, как сгладить последствия размолвки, но понимал — не только о процессе над епископом хочет расспросить его королева, не только ради грамоты на рабочем столе он здесь. Шелковый наряд дополнял завязанный на талии пояс из жемчуга, концы которого свисали до самого пола. Прическу удалось уложить только с пятидесятого раза, волосам было позволено немного виться, и они мягко спускались на виски, а концы свободно свисали по спине. Елизавета нанесла румяна безупречного персикового цвета, с легким оттенком коралла, и надушилась бергамотом из Падуи. — Его казнят… Предателя Гриндела казнят… Моя tsaritsa? — его голос звучал очень тихо, однако сам был так близко – юный, мощный, стройный. Бесс подавалась вперед, держа руку на его шее, почувствовала, как мускулы под пальцами наливаются сталью, почувствовала их сопротивление, почувствовала, как они ослабели, когда нерешительно прижалась лбом к его лбу, когда поднимала ладошку к его челу и касалась прядей, зачесывала их за аккуратное ухо. Между ними воцарилась великая тишина, рус, похоже, строил догадки, как далеко ему разрешат зайти. Нежно повернул лицом к себе, его губы выпивали душу, вращение времени замедлилось, остановились сами звезды, язык отыскал, почувствовал ответ, двинулся дальше. Сейчас он смеялся легким горловым смехом, персты ласкали, погружались в корсаж, и ни в чем не встречая препятствий, а Елизавета учащенно дышала, повиснув, задыхалась от его близости, тонула в долгих поцелуях. Так кто кого оставил в дураках?