Золотой век

Роберт по-прежнему был удалён от двора; через некоторое время он переехал в свой роскошный дом в Лондоне, охотился, устраивал приёмы и не переставая жаловался, что разлука с августейшей монархиней дурно влияет на его здоровье в надежде, что она услышит об этом и смилостивится. Хотя в нём жила обида, внешне он ничем не выказывал своего истинного отношения к тому, как с ним обошлись, и к своему нынешнему униженному положению. С его губ не слетело ни одного слова упрёка или жалобы, хотя в душе его терзали гнев и тревога: Елизавета не подавала ни единого знака, который бы говорил о её намерениях простить и вернуть его, как будто вообще забыла. Прожив двадцать лет в её тени, он превратился в то ничтожество – просто эта рыжая девочка, девушка его сломила. Лишив его мужества, совершила столь тяжкое преступление, что это оправдывало любые оскорбления, которые он ей нанёс и может нанести когда-либо в будущем. Чем больше проходило времени, тем сильнее это действовало ему на нервы и в нём росло чувство обиды. До него доходили вести, что она веселится с дикарем, который успел войти в круг наиболее доверенных приближённых и так прочно обосноваться, что никому не удалось его вытеснить, Сесилу попытки вразумить государыню стоили места, а пастору – отрубленной головы. Эгоистичный, чувственный, думающий лишь о себе, Змей, это исчадье Ада, подкрадывался, появляясь, словно актер на сцене. Высокий и идеально сложенный, мог позволить себе облегающие костюмы, созданные специально для того, чтобы подчеркивать идеал фигуры. Basmanov приторно улыбался всем и каждому, явно довольный и привыкший быть в центре внимания. Обаяние поистине бесовское, он был создан на погибель женщинам – владычицам и нищим потаскухам, молодым и старым, замужним и девственницам, которые с превеликой охотою расставались в его объятиях со своим главным сокровищем. Ни до, ни после не приходилось видеть юнца, у которого грех столь явно прыскал из глаз. Лицо королевы было напряжено, быть может отражая смесь гордости и ревности, она коснулась руки московита и похвалила его. Щеки ее пылали, это подтверждало самым точным свидетельстом чувства. Со своеобразным юмором, ему свойственным, Роберт немедля подумал, что Господь ослепил наваждением никого к себе не подпускающую, всегда острожную Бесс. Эти смутные мысли он старался держать при себе, заслушивая придворных сплетников. На многих из присутствующих, ранее он затаил злобу, которую, впрочем, не решался проявить открыто, поэтому предпочитал поддакивать тем, кто говорил громче и смелее его, впрочем, и таких было совсем немного. Удивительно, — думал Роберт, поглаживая кончиками пальцев ножку кубка, стоявшего на подлокотнике его кресла. — В самом деле удивительно, как это собрание влиятельнейших особ королевства отвечает на злодейства фаворита бессвязным истерическим лепетом слепца, не способного самостоятельно дойти до нужника. А ведь и правда — на многое ль мы способны? Вот сидит Нортумберленд, пучит глаза так, словно у него вот-вот отойдут газы, — а всё оттого, что в кои-то веки пытается думать, как бы выторговать повыгодней рысаков у епископа Винчестерского… Но епископа занимает ныне совсем иное — о, он чрезвычайно занят, пристально заглядывая в рот сэру Уолсингему. Как-то подозрительно эти двое в последнее время спелись, а ведь, помнится, два года назад просто ненавидели друг друга. Воистину, все перечисленные лица являли собою зрелище если не жалкое, то удручающее. Слова немедленно попросил епископ, и вот уже более получаса вещал со своего места за столом, словно с кафедры в церкви. В последнее время он что-то слишком увлёкся проповедями, видимо искал вслед за Гринделом мученического венца, наслаждаясь собственным красноречием более, нежели производимым эффектом. — Печальный, воистину печальный день сегодня, дети мои! — с характерным подвыванием вещал епископ, на манер римских ораторов выбрасывая вперёд мясистую руку — был ещё не стар и столь же крепок телом, как и духом, даром что прятал под одеянием внушительное брюшко. — Открою вам сердце своё: верил я и молил о том Господа нашего весь последний месяц, что нас ждут более добрые вести. Но увы, Англия согрешила, допустив до себя руса, этого демона, злого, поганого, преступного — и карает Всесильный Боже ныне, за дело карает, за вину! Отнял силы и мощь у самого решительного из нас — не знак ли это, чтобы не смели мы предаваться унынию и роптать? — Или, может быть, знак, чтобы угомонились наконец… — пробормотал Сесил. Он был единственным, пожалуй, из собравшихся сегодня на совете, кому любые козни против королевы и наветы на неё были решительно отвратительны. Многие совершенно справедливо ожидали, что, отойдя от дел, он немедля воспользуется свободой, чтобы отомстить свому погубителю — ведь это его железной рукою был когда-то сломлен и низведён. Было ли это случайной оступкой, ведь подлый интриган не мог не предвидеть, что выпускает из клетки льва, пусть старого, но ещё помнящего свирепую юность, — о том можно было только гадать, ибо вельможа был не из тех, кто любит без дела чесать языком. Но так или иначе, он оказался единственным, кто дерзнул прервать скорбные завывания епископа Винчестера, и за это ему были признательны даже те, кто не разделял его снисходительного отношения к новым увлечениям королевы, ибо святой отец обладал редким качеством пресильно утомлять своими речами слушателей в очень короткий срок. На замечание епископ осёкся и как-то весь скукожился, словно желудок ему подвело — а может быть, так оно и было, ибо злоупотреблял по утрам пивом под сизых рябчиков. Спазм, впрочем, тут же прошёл, и, окинув взглядом слегка воспрянувших пэров, епископ набрал воздуху в грудь. Роберт отчаянно скучал, ковыряя заусеницы на ногтях. Ему явно было тоскливо слушать беспредметные речи, и вдруг подумал, что отдал бы десять лет из оставшихся ему, чтобы вернуться в те годы, когда и сам он мог позволить себе роскошь скучать на советах. О, молодость… пусть невинность давно уж перестала быть тебе именем, но наивность, беспечность и сладостное легкомыслие — вполне, вполне. Пока выступающие замялись, Роберт выбрал эту минуту, чтобы заговорить впервые за всё время совета. — Резонный вопрос, Ваша светлость, и я как раз собирался дать ответ на него, буде даже вы бы его не задали. Что делать теперь нам, спросили вы, и о том же спрошу сейчас вас и я. Коль скоро теперь мы с определенностью знаем, что на сознательность Ее Величества полагаться не приходится, я так разумею, принять дело в свои руки и положить конец безобразному беззаконию, кое ныне свершается… — О, ныне — что? — воскликнул Нортумберленд, которому явно осточертели эти хождения вокруг да около. — Говорите уж прямо, как есть, или мы собрались тут не для того, чтобы дело делать? Епископ воздел свои пухлые кисти к потолку и скорбно повёл подбородком. — Куда уж прямее, достойные лорды! — улыбнулся Роберт, жестом фокусника извлекая крохотную бутылочку. — Средство надежное, верное, высохнет во рту, горло вспыхнет пожаром, но спросить вина или даже воды приговоренный нами не сможет, кровью изойдет. — И вы про смертный грех. Сговорились все, что ли? — с отвращением сказал Сесил, и Дадли заливисто рассмеялся. — Сейчас время такое, дорогой друг, — все мы живём во грехе… Над столом повисла тишина. Пэры переглядывались, словно пытаясь украдкой вызнать, как относится сосед по столу к этому предложению. Каждый ждал чего-то подобного, но до самого последнего мгновения не верил, что зайдёт так далеко. Возбуждённый успехом и очевидными знаками внимания царицы английской, Басманов пока что не нуждался для поднятия духа в пьянстве и дебоширстве. Он одержал такую лёгкую победу, что величие и добычи поначалу его ошеломили, старался показать себя с лучшей стороны, особенно тем, кто так желал найти в нём какие-то недостатки. В их первую ночь слуги приготовили прекрасную комнату на втором этаже со стрельчатыми окнами, выходящими на залитую лунным светом Темзу. Пол был усыпан ароматными травами. Каждый шаг сопровождался ароматами лаванды, роз и жасмина. В углах пылали жаровни, прогоняя холод, а рядом с одной из них стоял кувшин с вином. Федор подвинулся ближе, наклонил голову и поцеловал ее, смотрел так плотоядно, словно хотел съесть, касался ее потаенных местечек, пробуя, как далеко ему разрешат зайти. В какой-то момент Елизавета отстранилась, начинала понимать, что вот сейчас, прямо в эти секунды перед ней открывается мир неких новых отношений, о которых ничего не ведала — ее терзали страх и неуверенность. Он понял наконец, что сама выбрала своё странное одиночество, и причиной тому обстоятельства её жизни и её характер. Она всегда жила в одиночестве, даже в детстве она расточала заверения в своих чувствах мачехам и сестре Марии, хотя на самом деле никого из них не любила и никто не любил ее, видя перед собой соперницу за трон. Умную соперницу. Прижать Елизавету Тюдор к ногтю оказалось вовсе не столь лёгкой задачей, как некоторые полагали. Что там – почти невозможной, ведь никому не даст загнать себя в угол, не постоит ни за какой ценой, не проявит ни нерешительности, ни легкомыслия, и твёрдой рукою возьмёт то, что почитает своим. Признаться честно, он никогда не встречал таких удивительных женщин — должно быть, сам Творец дает ей эту несокрушимую мощь, а ее природа подрывает эту мощь в силу естественной, очаровательной хрупкости. С коротким ежиком, без парика, она казалась довольно простой. Лучшие ее годы прошли, формы утратили былой цвет, осталась лишь не красящая женщину сухощавость. Живот — по его мнению, чересчур впалый — и ягодицы, казавшиеся слишком плоскими в зеркальном отражении, огорчали больше всего, но шею длинную, мягкую, ее не стыдно было выставить напоказ. И, странное дело, гармония и гибкое изящество ее движений вызывали прилив к чреслам – надо же, не все Малюта там отбил! Помнится, выдавал едкую усмешку, уголки его рта остро разъезжались в стороны, сколько бы плетьми не сыпал изувер. — Выпей! — Он возвратил ей чашу. Она отрицательно покачала. — Я уже достаточно выпила. — Доверься мне, я знаю, что делаю. — Ты хочешь сказать, что мне будет легче, если я не буду осознавать происходящего? — В ее словах звучали ядовитые нотки. Федор расхохотался, соскочил с постели и пошел снова наполнить чашу. — Конечно нет. Тогда ты не получишь удовольствия, к тому же завтра будешь мучиться от такого жуткого похмелья, что пожалеешь, что не осталась трезвой. Бесс искоса взглянула на него. — Но разве это удовольствие не запрещено Писанием? — с сомнением спросила она. Хотя она этого не осознавала, но крепкое, густое вино уже оказывало на нее свое действие, развязывая язык. — Некоторые так считают… — признал московит. — Но лично я думаю, что небо не случайно одарило нас тем, что приносит удовольствие, но и причиняет боль. Я не книжник, в этих тонкостях мне не разобраться, но ведь иначе невозможно было бы продолжение рода… — Но мужчины шляются по борделям не ради продолжения рода… — приподняла бровь госпожа. Басманов снова рассмеялся. — Разумеется. Именно поэтому мы ходим исповедоваться. Она нахмурилась. — Но вы каетесь и снова грешите… Рус взял из ее рук чашу и отставил ее в сторону. — У меня нет ни малейшего намерения грешить в будущем! — заявил он. — Ты надо мной смеешься. — Нет, я тебя дразню. Тут есть разница. — Он приподнял простыню и лег. — У тебя руки холодные! — заметил он — Ложись скорее, государыня. Елизавета осторожно легла. Федор укрыл их обоих простыней, одеялом и накидкой из меха бобра. Потом поднял свою рубашку, взял ее руки и приложил к своей груди, приучая будто дикого зверька. Она ощутила сухой жар его кожи, биение сердца. Ее одолевали какие-то странные ощущения и нескромное желание прижаться к нему теснее. Казалось, он это почувствовал, потому что обнял и прижал к себе. — Вот так…— прошептал он. — Только чтобы согреться. Она естественно понимала, что это не так, однако ложь помогла, и слегка расслабилась. Начиная с малого, нежно гладил ее спину. Для его царственной подруги это ощущение было новым и божественным, и едва удержалась от мурлыканья. Басманов потянул за шнурки сорочки и развязал ворот. Тогда она почувствовала его прикосновение голой кожей. Его дыхание изменилось, вместо ровного и спокойного стало хриплым и прерывистым. Он уже целовал ее губы, шею, грудь. Елизавета отвечала на его поцелуи, обняла его за шею и прижалась к нему. До сих пор он держал нижнюю часть своего тела на расстоянии от нее, но теперь притянул ее к себе, хорошо знал, где нужно коснуться, и начала извиваться и стонать. Утром снова овладел ею, еще раз вознеся ее на вершину наслаждения. Сказал, что всегда останется преданным рабом, но не добавил, что любит ее : да, она — странный человек, странный и непредсказуемый, и поэтому нужно раз и навсегда осознать, что не такая, как другие женщины, и не думать, будто поверит в такие глупости, к тому же он и не любил. Завтрак они ели с одного подноса, плечи их соприкасались, и если бы Елизавета немного подвинулась, то прижалась бы к нему бедром. Стервец потчевал ее лакомыми кусочками, и его пальцы были насколько близки к ее зубкам, что при желании могла бы укусить их. Когда она в ответ вытерла капельку в уголке его рта, а потом облизнула палец, обменялись заговорщицкими взглядами. И, действительно, разве они не составили заговор, цель которого — перехитрить пошлый мир и сделать Елизавету единственной в своём роде, надеющейся побороть ненависть, которую по природе своей питают мужчины к тем девицам, что преступили божии установления и стали править, сделать твердой как скала, повелительницей морей? Справедливости надо заметить, что мешал этому чуть ли не каждый второй. Предательство ближайших слуг, в числе которых были и видные военачальники, только раззадоривало Федьку : Вы нас, а мы Вас! Подлая и корыстолюбивая натура была ему, ой, как хорошо известна, в прошлом сталкивался и с боярской неправдой, и боярскими кознями, а люди… люди везде одинаковы. Знал он, уверен был, что и народные волнения и интриги папистов была на их совести! Кто печаловался за врагов, тот «покрывал» их, был за них, — следовательно, против законной власти. Нет чтобы приноровиться к Матушке и, гордыню смирив, попытаться поймать новую удачу, — вместо этого строптивятся. Убеждал ее нанять служивых и мелких дворян — таким нечего тереть и будут верны — для защиты престола и ее лично, а если захочет, можно орден вообще создать, в древних книжках он чел. Это решение — хитроумное и полное яда — стало новым поворотом в его житии англицком. Она взглянула на него с притворным недовольством, убирая искусственные волосы под сеточку и закрепляя на них вуаль золотыми шпильками. — Кого ты назовешь нашим главным врагом? — Римскую церковь. — Понятно. А какие ответвления этой церкви наиболее опасны? Хотя Федька этого не знал, ничуть не смутился, пожимая плечами, как само собой разумеющееся: — Испания. На мгновение наступила тишина. Елизавета откинулась на спинку стула и внезапно просветлела. — Блестяще, Feodor, ты первый — человек, который доказал мне, что в состоянии видеть дальше своего носа. Испания — вот главная угроза, все остальные — моя шотландская кузина, Франция, — по сравнению с этим настоящим врагом второстепенны, а мы ещё ни разу не вступили с ним в схватку. И, да, ты можешь написать устав своего ордена. Тот день стал первым из множества дней, начавшихся с его утренних «шалостей», как он это называл, когда спальня заполнялась топотом и ревом – он играл в медведя, одновременно затевая другую, более опасную игру. Елизавета отомстила ему чуть позже, в своей приемной, когда доложили о прибытии русских купцов. Мэр Лондона подготовил им целое представление — стихиры и живые картины, главной героиней одной из этих картин была прекрасная русалка, обещавшая всем счастье, здоровье и плодовитость в вечно текущих водах жизни. Казалось, королева не слышала доклада, по-ребячьи ударяла его веером. В это время вошли купцы, всем своим видом выражая крайнее неодобрение подобных забав. Хорошо знающий обычаи своей далекой Родины упредил слуг, чтобы его соотечественников не помещали в такие палаты, где стены украшены изображениями нагих людей или с каким-либо прочим безнравственным мифологическим содержанием, пускай для них по стенам развесят изображения святых, лучше всего с бородами, мучеников, кротких праведниц, ангелов и херувимов, порхающих в лазури небес. И уж не гадал Басманов, что в таком месте, почти Раю, конец его настигнет. Палач его, вестник дурной, ростом высок, имел в плечах косую сажень и курносое лицо. Мялся, что-то буча неуверенно. Это напоминало тренировочный бой, когда соперники испытывают отвагу друг друга. — Стало быть Федор Алексеевич…боярыня твоя, Варвара, и сыны преставились. Нет их боле для тебя! — голубые, что васильки, глаза его глядели с неловкостью и печалью, будто не осмеливаясь признаться несчастному отцу и мужу, что не своей смертью пали родные, убиты царем, душу имеющему прокаженную, какой не встретишь и у народов безбожных. — Жалко, мальчонки ведь совсем. Такие, знать, дела… Прости, если что не так. Христос с тобою! Известие было столь ошеломляющим и страшным, что Федька долго не мог взять в толк, о чем речь, словно ему предлагали проглотить камень. Казалось, он перестал дышать. Чуть поднял голову и стал блуждать взглядом по комнате: по каменным стенам, занавесям, по усыпанному драгоценностями рукаву своего одеяния, сверкающим граням хрусталя. Все эти предметы были реальными. Он видел их, мог дотянуться и коснуться, но там, очень и очень далеко от него, приключилось нечто столь ужасное, что невозможно даже вообразить. От одного только предположения, будто такое могло случиться, утратил способность говорить. Не смог сам что-то ответить, спросить — жестокие слова уже пульсировали в мозгу нестерпимой болью. Он бросился вон из зала и почти бегом ринулся в свою комнату, выгнал оттуда растерянных горничных, захлопнул дверь и запер ее на засов. Развернувшись, прислонился к двери с закрытыми глазами и отдался горю. Этого не может быть. Умирают чужие дети, но не его! Его дети здоровы, и Бог бережет их. Внутренним взором видел, как Петенька без устали, будто заведенный, носится повсюду, размахивая маленькой сабелькой и весело покрикивая. Чувствовал влажный детский поцелуй на своей щеке и нежную ручку, доверчиво лежащую в его руке, когда укладывал спать младшего, Иванушку. Теперь перед ним встала маленькая фигурка, выразительное чело стало подвижным, зарделась, она была жестоким зеркалом для грешника. Варвара… — почти шептал он он, но имя более не было связано с той, которую называл своей женой, все связи обернулись огнем и дымом, карающим, очищающим, восходящим к небесам дымом. Следовал залами и коридорами, по часовням и избам, что были куда большим, чем просто повторяющиеся обрывки сведений, которыми некогда загружал память, — здесь призрачно витала сама его жизнь, холодные стены и морозные иглы страха, приторное веселье, темные палаты ненависти, честолюбия, коварства. И гордыня, гордыня, причина падения царств, разрушения наследия, Ахиллова пята в кажущейся безупречной броне. Проклятие, чертова гордыня, которая не даст признать своих ошибок. Нет-нет, виноват другой… Мерзко сосет под ложечкой, а горло сжимается от подступающей кислоты. — Злыдень ты, а не государь великий… Убивец! Попомнишь мои слова, помирать тебе в мучениях. Будь ты проклят, Иване! В нем ревела его собственная буря, отзвук его личной скорби. Но слез не было. Он был так же холоден и сам уже мертв, как голубые камни церкви. Басманов отвернулся и закашлялся, очи сами собой расширились, смотрел вниз и старался вздохнуть, согнувшись пополам. Как будто одна из поганых змей обвила его, он даже ощутил липкое касание ее и тихое шипение других тварей, сплетавшихся и вновь расплетавшихся. Потом кашель унялся, и отер уста. Ладонь и подбородок были в алых пятнах. В последний раз он поднимает глаза, чтобы увидеть призраков, пеплом рассыпанных по безмятежному открытому небу, а потом падает, медленно, как опавший лист, и воздух был прохладным, влажным и влекущим, как мягкая земля, набросанная вокруг свежевырытой могилы. Комментарии : 1) Конечно, Варя с малышами живы и здоровы, Варвара вот вышла за князя Голицына. Их дорожки с Федором разминулись. 2) Период позднего Средневековья с XV по XVII вв. называют эпохой Великих географических открытий. Но не все знают, что это было и время самых яростных дворцовых интриг, а также вероломных убийств с помощью кинжала и яда. Жены травили мужей, сыновья отцов, братья друг друга и так далее. При этом жизнь постороннего человека, ставшего на пути, не имела никакой ценности вообще. Так называемый «порошок наследников», а говоря проще яд, был самым востребованным товаром у ворожеек и знахарей. Убийства совершались в основном из-за непреодолимой cupiditas dominandi (жажды власти). Яд подмешивали в вино, еду, отравляли одежду, постель, косметику, предметы туалета.