Золотой век

Моросил мелкий дождь, размывая полотнища, но улицы были полны народу, понаехавшего ради проповеди из ближних провинций и графств. Было здесь без счета мелкопоместных дворян, явившихся со своими чадами и домочадцами, немало духовенства, начиная от тучных пастров в подбитых куницей сутанах и кончая шлепавшими по грязи босиком нищих мальчишек. Все они востороженно до сумасбродства следили за речами епископа Гриндела, избравшего себе девизом слова: «Бог и Англия», не страшившегося даже королеву. Истовые воины Христовы ясно понимали единственный способ сохранить завоевания Реформации — это свергнуть Елизавету, которая не желает объявить веру папистов актом государственной измены, за который полагается самое строгое наказание, предусмотренное для изменников, свергнуть с трона. Католичество и измена должны стать в глазах народа синонимами. Надлежит искоренить эту веру так, чтобы от неё не осталось и следа — только так можно надеяться избежать опасностей. Во все ворота текли сотни лоточников, бродячих артистов, поводырей медведей, нищих, продажных девок и просто оборванных бродяг, увеличивая население городка. Почтенной матушке Блаунт казалось, что подобное навсегда осталось в прошлом. В далекой юности такое же столпотворение было, когда всего лишь проезжал мимо всесильный исполин, гигант среди людей — покойный Генрих Восьмой. Ее ровесницы тайно вздыхали о короле или мечтали увидеть его во сне в канун дня Святой Агнессы. Потом, шепчась, говорили, что Он — огромный, как самые большие пивные бочки, голова ушла в укрытые мехом плечи. Однако миссис встречала свою семнадцатую весну, думая о другом, власть и богаства ничуть не манили — искушения Дьявола, за них, рано или поздно, приходится расплачиваться головой, а то и бессмертной душой. Но, как дружно хвалили небеса за избавление от римлян, так и прятались по углам при Марии Крововой — приказано не щадить даже тех, кто, оказавшись перед костром, сдавался. День за днем дети, слепые, хромые, юродивые, девушки и юноши под пытками сознавались в чем угодно. Иные продолжали шевелиться и после четырех часов в пламени, иные оставались в сознании и кричали, вопили, молили о смерти даже после того, как их ноги, руки и сами губы пожрало пламя. Пятьдесят лет прожила Мэри Блаунт и благодарила небо за это, не каждой выпадает увидеть седые косы в зеркале. Посему она была весьма довольна, когда промозглым и пасмурным ноябрьским вечером некий молодой господин спросил, не согласится ли добрая женщина предоставить им крышу с благородной госпожой. Пара эта производила несколько странное впечатление. Миледи Бесс, в летах уже, но стройная, жемчуга, единственное, что подходило к черному, были маленькими и плотно обхватывали изящные уши, платье, простое, хотя и тонкой материи. Взгляд у леди, тем не менее, был смелый и испытующий, а твердая, почти мужская складка рта говорила о сильной воле. Ее сопровождал один-единственный рыцарь, внушительный вид меча на его бедре, а также осанка выдавали человека, который не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход. Но, ах, что это был за рыцарь! Его чело лепной красоты преисполнено жизненной силы, очи, как у дикой кошки, медленно скользили по сторонам, изучая, проникая собеседника, пока не перехватило дыхание. Он улыбался широкой белозубой улыбкой. Уста — кораллы, волосы – черная смоль. Неправильная речь, что отдавалась в груди, в токе крови, пульсировавшей в жилах, выдавала в нем иностранца, а темное платье, носимое столь привычно, и жуткие шрамы на тыльной стороне рук позволяли догадку — гугенот, терпевший на Родине страдания за веру. Ну конечно, эти люди – добрые христиане! Несмотря на странности, гости вполне расположили матушку Блаунт. Федор умен, он быстро понял, что идет охота, и за кем, тоже понял. Не поладив с самодержицей, церковник, архирей англицкий удалился проповедовать, где был радушно принят братией. Гриндел был независим и характером свои напоминал Басманову русских удельных князей, которые любили, когда московские господари входят в чужой двор, снимая шапку, и чтобы коней своих непременно оставляли перед вратами. Трижды отписывали гордецу наказ, чтоб явился во Дворец пред светлые очи, и трижды вежливо отговаривался, собирая вокруг себя толпы. Так по капле наполняется водой чаша, чтобы от одной единственной последней вдруг пролиться потоком. Как удержать эту последнюю каплю? Если кому и служил епископ, так своим страстям, а потому подбородок его торчал строптиво и очень напоминал фигу, выставленную напоказ. Ну что ж, поиграем, — усмехнулся опричник. Между ним и святошей начался танец смерти. Песочные часы перевернуты, время пошло. Как пело сердце, когда неслись по мощеному двору к парку! Стоило ли удивляться, что он так рад затянувшимся ранам, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно ягодку на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Вырвавшись на свободу в хмурое, но свежее утро, Федька пришпорил скакуна, чтобы галопом помчаться в манящую зеленую даль. И-и-и-и-го-го! Сердито заржав, конь встал на дыбы, забил в воздухе копытами, а потом стрелой полетел по упругой траве. С Царь-девицей скакали бок о бок и не успели оглянуться, как оказались в пяти вестах от дворцовых ворот. — Догоняй! — Елизавета держалась в седле удивительно ловко. Кобылка переступал под нею с ноги на ногу, и она грациозно покачивалась, положив на колено хлыст. Воистину, у латинян были странные обычаи. Сидит с блистающей, украшенной упряжью, — вся такая маленькая, словно куколка выточенная, наряженная. На счастье его всегда отличали непоколибимая самоуверенность и отсутстие стыда, потому что юбки взлетели, не обнажив, однако, тех частей тела, которые не должно видеть кому-либо, кроме супруга, запомнились только кружева, ну и прелестные королевины ножки, мелькнувшие на мгновение. Хотя сами ножки стали поневоле видны и при движении, ведь лодыжки и ступни при прямой посадке оставались на виду. Благородным девицам в Московии, которые носа не смеют высунуть из своих скучных покоев без занудной бабки и дюжих мордоворотов, такая смелость совсем не понравилась бы. Ах, воительница – краса, короткая коса! — Федор усмехнулся, оборвав себя. Всадница задержалась, легко махнув ему, словно выбирая дорогу, а затем вновь дала шпоры иноходцу и грациозно, слегка откинувшись в седле, галопом пронеслась у подножия известняковых скал. Темная вуаль плескалась на ветру. Где-то пискнула мышь. Деревья, скрюченные и истерзанные ветром на вершине, становились стройнее и гуще по мере того, как спускались по склону. Между светлых стволов старых буков там и сям чернел глянцевый остролист. Прямо среди зарослей попадались крупные валуны, окруженные еще голыми кустами. Когда они оказались рядом, рванул повод так, что брызнула пена, нет, не мог позволить себе не то, что обогнать, но даже попытаться это делать. Он кормил бедняжку своей мнимой покорностью, приправив неким влечением под соусом хитроумных интриг – это дивное кушанье, пища цезарей державных! Одна его часть ничего не требовала и обходилась вздохами, слезами и раздумьями о прошлом, другая – алчная, столь жадная, что с каждым глотком становилась все ненасытнее, пожирала свою плоть и питала ее, питала темное нутро. Ветер вновь качнул так резко, что Августейшая вздрогнула. Слышали, как тяжело упали первые капли, потом еще и еще, а мгновение спустя ливень хлынул, забарабанил по земле, словно созывая к битве. Ослепительно сверкнула молния, от оглушительного удара грома небо словно раскололось. Увидел корявые ветви груши, сплошную стену рушащейся воды, за которой едва проступали очертания построек, увенчанные каменными крестами, поставленными еще на заре христианства. Некоторые из крестов, позеленевшие от времени и мха, по сей день указывали путь, но многие уже рухнули и ушли в трясину либо лежали поперек тропы. — Государыня ? – помогая спуститься, взял протянутую руку и прижал к губам, его указательный палец гладил венценосную ладонь. Он ведет себя вызывающе. Тут требовалась целомудренная отповедь, напоминание о добродетели, однако во всем поступал по-своему. Глаза, взор которых жег, темные, как сахарная патока, при другом освещении совсем черные, и сверкающие, сверкающие, как у голодного волка. Начав с бесстыдного поглаживания ладони, планомерно, шаг за шагом продвигался вперед, как войска, штурмующие город, занимают квартал за кварталом, улицу за улицей, дом за домом, пока не захватят весь его целиком. В последнее время часто ошибался, себе на удачу. Помнится, входил через ворота Пытошной избы хозяином. Снимал со стены плеть о двенадцати хвостах и карал ею непокорных. Разве мог он предположить о том, что когда-нибудь сам будет висеть на дыбе с под самым потолком и корчиться от боли ? Потом казалось и вовсе не встанет учениями Малюты, не видел и не чувствовал, что проделывали с его срамными частями, ломали ехидного плута, гнить нечестивому разбойнику до конца дней в зловонной сырой яме. Пытали его, целых тринадцать раз, душа его цвела в этом багряном саду, изумляя видевших своим упрямством – ни в чем не признался ради сынов своих и Вари, хоть и кончено было все. Только бы Петенька болел не часто, а Иван на ножки встал… Тихий скрип цепей напоминал погребальный звон, сил в нем не оставалось, только вот земля крепко держала за грехи. Бог девственников и келейников не любит тех, кто хочет все и сразу, чтит богатство и услады, не любит со времен колен Израилевых, Вы что, не знали? Как человеку, на полном скаку вылетевшему из седла, пришлось заново учиться ходить и говорить, ибо поистине прошел посреди сени смертныя, смерть проникла во все его члены и оставила их. Ныне восстал из гноища, чтобы резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо смеющимся весельем. Он ходил по лезвию каждым прозрачным вечером, каждой ранней бархатной ночью, когда оставался в покоях Елизаветы. Всматривался в ее гордый орлиный профиль, в одиночку стояла в ревущей палате, средь разверстых пастей, из которых несло кислятиной и цареубийством, в одиночку отражала рвущуюся из всех глоток злобу. То, что девичий ум короток, явно не про нее! — предупреждал двуличный дух, искушенный в лукавстве. Боярышни на Руси тихие-тихие, воды не замутят, да и англичанки не лучше. А эта – пылкая, умная, гордая, просто лыбедь из старых русских сказок, что когда-то кормилица рассказывала. В жизни не теряла даже наперстка, а головы и подавно. В ее тонкой игуре все обратилось в уголь и алмаз – уголь тщетных упований, иссушивший молодость, алмаз, блещущий обманчивым светом, но оставляющий смертельные порезы. Все чаще косился на медно-рыжие, поблескивающие при свечах волосы, на обилие рубинов, на огромную жемчужину, висящую прямо у выреза платья, как облизнулась — и с легкой, как бы насмешликой выпила чашу до дна. Весь сама умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка – и он уже видит себя в десять раз больше и важнее в зеркале лживой мечты. Взбешенный, с проклятиями убегал, в ночь. Однако скоро возвращался к хозяйке, смирившийся, покаянный, снова ел с ладони – поклон, легкий, даже как бы незавершенный. И, тем не менее, привязывалась нему, к неведомому яству, аппетит к еще неиспробованному, влечение к неизвестному, но узнаваемому по первому сладкому дуновению. По мере того как ленивый июнь перетекал в июльскую страду, с каждым днем ускорялось их приятельство. Куталась в его близость, как в плащ, странное очарование – какакое-то совсем мальчишкое, при уверенности в собственном превосходстве провожали повсюду, полные выражения, которое отваживалась видеть лишь во сне. Все это лето были чудные прогулки меж пышных роз и жимолости, долгие беседы за полночь, когда лишь двое бодрствовали средь сонной стражи и припозднившихся придворных. Язычки пламени таились в завитках спутанных кудрей, то ли бронзовых, то ли черных. Нет, ничуть не обольщался о способностях Елизаветы, скорее всего, понимала с кем идет — задушит во сне подушкой, подольет в пищу медленнодействующий яд. Однако, дурил и чудил по всему королевству ради нее, складывал жертвы к ногам, как кот убивает полуразложившуюся чумную крысу и гордо несет свою вонючую, никчемную добычу. — Ты, Feodor, невозможен, — потрепала по крылышку модного камзола. — Подожди… Вот так должен выглядеть благородный рыцарь! — оправляя застежку, скользнула ладошкой под жесткий воротник, коснулась его шеи. — Поехали, гроза кончилась. Нужно попасть в город до темноты. Людей на дороге было раз-два и обчелся, обогнали лишь одинокого крестьянина да купцов, толкавших тележки с товаром. Они брели, потупясь, и настороженно ответили на приветствие. Вскоре, однако, поля сменились небольшими скоплениями хижин и деревушками – верный знак приближения к цели. На дороге стало более людно, все торопились добраться до сигнала к гашению огней. Когда проезжали мимо крохотной каменной церквушки, где вовсю звонили колокола, разглядел на верху распятие, криво, кое-как закрепленное известкой на прежнем месте. Женщины в наброшенных на голову платках цепко держали за руки дрожащих от холода детишек, поспешая на призывный звон церковных колоколов. Платя пошлину, живо припомнил, как ступил на землю латинянскую впервые. Тогда, глазея на громадные стены и дальний изгиб Темзы, понятия не имел, какое приключение ждет впереди. Одни запирали лавки и, покончив с подвернувшимися в последнюю минуту делами, спешили по домам; другие, с нетерпением ожидая ночи, распахивали настежь двери чадных трактиров и шумных кабаков. Уже рыскали в переулках потемнее потрепанные девки с вызывающе размалеванными лицами, обходя стороной вездесущих попрошаек, убивцев и пронырливых татей. Облезлые собаки шныряли под ногами прохожих, копаясь в сточных канавах, по которым городские отходы стекали в реку. Бревенчатые дома высились, упираясь друг в друга, и верхние этажи смыкались в подобие зловонной галереи, откуда опорожняли прямо на улицу ночные горшки, обдавая дождем опрометчивых прохожих. Но нет, не такое прибежище вольнодумца Гриндела, разыскали его змеиную кладку, где из юношей готовят мучеников для засылки, предателей, которые будут подстрекать «верующих» против Ее Величества. Спустились сумерки, усилился ветер. Конь нетерпеливо фыркнул, и похлопал его по шее. Федька и сам устал, не говоря уж о том, что замерзла королева. Руки в перчатках точно пристыли к поводьям, натертые о седло бедра и ягодицы ныли. Бедная подслеповатая старуха зарылась в шкатулках, доставая им ключ от комнат. Простая, без изысков кровать занимала ее почти целиком, на полу лежал камышовый коврик, стоял колченогий стул и потрепанный сундук, на котором красовались оловянный кувшин, кривой подсвечник и два деревянных кубка. Неказистое, забранное толстым стеклом оконце, располагавшееся высоко в стене, наверняка пропускало немного дневного света. Светильники, заправленные жиром, источали тусклый свет. — Роскошным это жилье не назовешь, но по крайней мере здесь чисто! — вынесла вердикт царственная Бесс — И не так сыро, как в комнатах нижнего этажа. В такое время года там запросто можно подхватить лихорадку. Да, не смотри на меня так, я не всегда была в холе и тепле, не всегда ела с золотых тарелок. Выпив полкувшина, Басманов рухнул на жесткую постель. Во рту пересохло, а в комнате так темно, что не разглядеть собственных рук, даже если поднести их к самому носу. Он жаждал поймать этого пуританского разбойника, что уже стоит поперек горла, пустить ему кровь. Незримая рука пишет непристойности о монархине, обвиняет, оскорбляет в сатирах. Когда блестящая карминная струйка замутит сталь меча, да, успоится. О Сесиле волноваться больше не приходилось — он был стар, облечён доверием и многими привилегиями, но всем было известно, с каким мужеством говорит правду. Поведав, что собирается отъехать вместе с русом, в два часа ночи растолкал охранявших королеву почтенных матрон и на коленях молил оставить сумасшедший замысел. Глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной губой, Басманов понимал его ревность. Срази, или будь сражен! По крайней мере открыто выражал злобу, шипя : «Захудалый дворянчик, выскочка!» Елизавета откинулась на подушки, гнев лишил её сил, у неё болела голова, а глаза покраснели и ныли от слёз и бессонницы. По Дворце рассказывали, как ее покойный батюшка прогонял советников, слова которых расходились с его желаниями. Он мог обвинить их в государственной измене только потому, что они явились с плохими новостями и,в конце концов, превратился в тирана, ненавидимого своими ближайшими союзниками. Такова уж природа правления. Утром их разбудили яростные крики толпы, ибо мельница измен вертелась непрерывно, выборочные налеты на дома католиков открыли их убежища. Епископ велел не вешать и вдруг понял, что негодники в свою последнюю земную минуту молили Бога вернуть королеву Англии в лоно католической церкви! Почерневшие, слепые, они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их головами: вороны со всей округи, выклевав плоть, теперь пировали, добирая остатки яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром и дождем.У одного из шестерых шея наполовину оторвалась при падении. Он раскачивался там, с головой на сторону, ухмыляясь раскрытым ртом, как полоумный шут, рассчитывающий на бешеный хохот. Был среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти ребенок, но судя по большому животу, носившая под сердцем дитя. И все они висели, раскачиваясь в медленном, смертном ритме, уже скорее не люди, а насмешка над людьми, уже на полпути к глине, из которой они вышли. Костяшки пальцев жемчужно блеснули в раннем утреннем свете. Да, с попустительства Федора, с ироничного подзуживания на пиру епископ сам себя привел на плаху. Елизавета отвернулась и вцепилась в молча стоящего рядом Басманова: — Найди Гриндела, это чудовище! Если он и дальше будет поступать так, он вымарает все: и священников, и королей! В моей земле всегда будет только одна религия – закон. Я казню его, как Бог свят, казню! Никто на свете не должен, предав меня и посмеявшись надо мной, остаться в живых, чтобы хвастать этим!