Золотой век

Елизавета взглянула в зеркало на своё отражение — бледное, с орлиным носом и рыжими волосами, которые горели сквозь серебряную сетку как пламя. Развернулась, и драгоценные каменья, покрывавшие её наряд, сверкнули мириадами огоньков. Часто говорили, она прекрасна, бывали минуты, когда поддавалась на лесть и верила словам, будто перед её чарами не устоит никто. Но теперь она в этом сомневалась. Фигура нынче в зеркале блестела, как глыба льда, сверкала, как алмаз, величественна, элегантна — словом, то была королева до мозга костей. Но женственная округлость и теплота не были ей присущи. Поэты прославляли её замороженную, горделивую стать, но как не похож сей образ, на тот, который она являет за закрытыми дверями. Она одинока и всегда будет одинокой, сколько бы ни заполняла свою жизнь суррогатами и ни обольщалась ложью и притворством мужчин, которые действуют лишь в своих интересах, окружают её как пчёлы матку, последние несколько недель их жужжание на одной торжествующей ноте сводило её с ума.. Она опустила глаза на свои персты : коронационное кольцо было слишком узким, чтобы снять его. Это единственное кольцо, которое она будет носить в жизни, и она никогда его не снимала, как это принято делать с обручальным кольцом. Теперь оно вросло ей в палец, символизируя одиночество, выбранное ею раз и навсегда. Никогда не поставит своё положение под угрозу. Её молодость, её чувства — всё это было принесено в жертву укреплению власти, и власть — единственное, что даёт ей силы жить. Поворачивается в седле, чтобы взмахом приветствовать толпу, сквозь которую продиралась процессия. А что это была за толпа! Еще не приходилось видеть, чтобы улицы Лондона были так забиты народом и так обильно разукрашены. Гобелены, драпировки, яркие флаги свисали из всех окон и были натянуты поперёк узких улочек между покосившимися домами. Сточные канавы, обычно забитые помоями и зловоннейшими отбросами, были вычищены, и всё же смрад стоял такой, что время от времени подносила к ноздрям коробочку с благовониями, которая висела у неё на поясе. На каждом углу играли музыканты, их мелодии смешивались с приветственными криками толпы, которые становились всё громче. Процессии часто приходилось останавливаться, чтобы государыня могла принять цветы или подарки и выслушать длинные приветственные речи, несколько раз она задерживалась, чтобы поговорить с простыми лондонцами, которые преграждали путь её коню. На ней было белое атласное платье, корсаж и юбка которого, расшитые изумрудами и алмазами, ослепительно сверкали, голову обрамлял веерообразный стоячий воротник из накрахмаленных кружев, с плеч ниспадал длинный плащ из зелёного бархата, отороченный белым горностаем. Чем дальше углублялась процессия внутрь Лондона, тем отчётливее слышались приветственные пушечные залпы. Впереди вздымались серые стены и башни Тауэра, который стоял посреди неподвижных вод глубокого рва подобно огромному драгоценному камню в сверкающей оправе. Комендант стоял вместе с йоменами-охранниками в алых кафтанах с кирасами; в тени массивных копий внизу решётки ворот они казались яркими цветными пятнами. Никогда ещё Тауэр не выглядел таким величественным и отчуждённым, было странно, что место ужаса и пыток так красиво, — впрочем, это была не только темница, но и дворец. Но Елизавета считала его темницей, и ею Тауэр для неё останется навсегда. Всю ночь напролёт лондонцы праздновали, теснясь вокруг пылавших на улицах костров, кто-то нашёл человека, который держал дрессированного медведя, и вытащил бедного зверя на улицу, чтобы тот танцевал перед толпой. То было грубое, пьяное празднество, там и сям вспыхивали драки. Великолепные занавеси и драпировки поспешили подтянуть в окна, подальше от жадных рук, а мародёры набросились на панно и гирлянды, разорвали их в клочки и растащили по домам. Слова, которые она произнесла, передавали из уст в уста, всячески приукрашая, многие зарабатывали себе на жизнь, рассказывая за плату всем желающим, как это было. Лондонцы были столь же сентиментальны, сколь грубы; то, что нашлась правительница, которая, судя по всему, явила к ним интерес, воодушевило их и делало образцовыми верноподданными. Она составляла резкую противоположность своей сестре Марии — та проезжала сквозь толпу, не улыбаясь и ни единым жестом не показывая, что ей известно об её существовании. Впрочем, Бесс превосходно владеет собой, узнать, какие чувства она испытывает, невозможно, если только она сама этого желает. В церкви по случаю Пасхи было много народу, придворные дамы сидели на подоконниках или толпились вокруг двух каминов, которые горели в обоих концах Длинной галереи. Их голоса сливались в негромкий гул, который смолк при её появлении. По обеим сторонам плотными рядами стояли дворовые и слуги, они встречали проходящую реверансами и поклонами, а она двигалась своей обычной, гордой походкой, упорно не желая прибавить шагу. Из толпы за владычицей пристально наблюдали двое пастырей. Один из них был высок и белокур, с кротким и приятным лицом, второй бледен, с окладистой бородой и очами фанатика, которые при виде Елизаветы засверкали ненавистью. Всё это — зал, пятна солнечного света, льющегося из окон, на полу, наконец, неистощимая энергия, женщина, которая и не смотрит на незнакомцев, — всё это казалось чем-то реальным. Более реальным, чем внезапно мелькнувшая картина: сумасбродный русский хватил ее под локоть — не в злобе, а для того, чтобы она могла на него опереться, закрывая от кинжала убийц. На мгновение их пальцы соприкоснулись. Амбиции привели ее к катастрофе, ибо когда дело дошло до испытания власти и силы, титул оказался не более чем пустым звуком по сравнению с воинами и деньгами знати. Нервно смотрела на московита и загорщиков. Он взял на руки, допускал невероятные вольности, хотя вред, который упредил, спася, защитив ее, умаляет то, что тактично именуется пренебрежением условностями. Лёд её сердца растаял, а тело горело в огне. Служанки испугались за госпожу. В такие моменты действия могли быть непредсказуемыми. Но она не обратила на них никакого внимания и очень скоро смогла овладеть собой. Не стоило показывать окружающим, какая буря разыгралась в её душе. О, это великолепное чутьё актрисы: настолько умна, что способна пожертвовать женским обаянием для того, чтобы произвести впечатление помпезности и величавости. Обдуманно превратила себя из живого человека во внушающее трепет воплощение власти, недоступное и лишённое возраста. Как удар хлыста, разбудивший в ней чувства собственницы. Внезапно она показалась некрасивой и едва ли не старухой, если наследницу Тюдор довести до крайности, она способна на всё. Тщательно пряча свой гнев, она прислушивалась к каждой ноте в голосе Basmanov, с неподавляемым коварным ехидством оскалился на преступников, потом, через пару лет сам окрыл содержание огнненной речи : «Ну, поведуй, братец, кто ваш хозяин…А то потом сядешь на длинный уд задницею, аки иные мужики при содомском грехе делают. Только уд сей будет колом, и уж палачи царицыны постараются, чтоб ты на нем не менее трех суток грешил с покаянием». Завидев тусклый блеск клинка, он перехватил оружие, не смотря на болезнь, левой рукой владел также хорошо, как и висячей правой. Сделал выпад в сторону того из нападавших, кто был поближе, и вогнал в тело врага. Мгновение казалось, что орудие там застряло, вес падающего тела тянул вниз, ударив ногой, Feodor вырвал клинок и повернулся ко второму нападавшему. Но того уже приняли солдаты. — Ты меня убил... — раненый понял чужой язык, захлёбывался кровью, и Basmanov едва мог расслышать, что тот говорит. Он снова его встряхнул, как собака издыхающую крысу. Пятясь, приседая и отвешивая поклоны, придворные и фрейлины трепыхались, как листья под порывом ветра. — Давать объяснения не в моих правилах, — произнесла наконец Елизавета, — но я знаю вашу привязанность ко мне и не желаю, чтобы вы подумали, будто я ею злоупотребляю. Милорды, миледи, на сей раз я открою перед вами своё сердце. Нет, я не хочу, чтобы мои слова заносили в протокол, пусть они останутся только в вашей памяти. До того как на престол взошёл мой дед, Генрих Седьмой, у английских королей было в обычае захватывать корону силой. Результатом такого положения вещей были гражданские войны, тирания и ужасные преступления; можно с полным основанием сказать, что наша страна тогда была не лучше нынешней Шотландии. При нашей династии все изменилось, королевский сан стал святыней для подданных всех сословий. Знайте, никто больше не осмелится пронзить стилетом, ибо я есть ваша королева, а посему моя кровь священна! На этом месса закончилась, начались допросы виноватых, одноко их заговор был составлен весьма неуклюже, у мятежников было настолько смутное представление о характере правительницы и её советников, а также о настроениях большей части её подданных, что они полагали, будто вся страна с восторгом отнесётся к воцарению католической веры, совершили тем самым первую из своих многочисленных ошибок. И если Филипп Испанский был далеко, он согласился поддержать восстание, но только после того, как Елизавету умертвят. Злодеев подвергли пытке, вися на дыбе, давали ключ к шифру Ридольфи и имена тех, кто замешан в заговоре. Большинство англичан сохранило исключительную верность, им были безразличны и династические притязания, и реставрация религии, обряды которой уже почти двадцать лет не исполнялись. Между тем преимущества ее господства — процветающая торговля, работа для всех и мир — были очевидны повсюду. Возвращаясь домой, придержала лошадь, поехала шагом вместо обычного галопа и пожаловалась, что у неё ноют руки. Она была бледна и выглядела очень усталой. — Ах, оставьте! Ужасно болит голова, — проговорила она. — Завтра все решим. Утром настояла на том, чтобы принять ванну, купание считалось неприятной необходимостью, чрезвычайно опасной для здоровья, но грязное тело было столь же омерзительно, как и дурные запахи, она часто купалась — иногда в вине, так как считалось, что от такой ванны кожа становится чище и белее. Поднялась по лестнице в свои покои — каждая ступенька казалась ей горой, в голове пульсировала такая боль, что она не видела ничего вокруг себя, ноги подкашивались. Фрейлины раздели её, в постель же её пришлось отнести чуть ли не на руках; её бил озноб, и в то же время она жаловалась на испепеляющий жар. — Это всё ванна… — причитала леди Дакр. — Умоляли Ваше Величество не купаться! Королева шёпотом велела попридержать язык. Но этой ночью мысли парализовали её воображение. Скоро против нее будут пистолеты и ножи, которые только можно нанять! Полагала свою тайную поицию лучшей в мире, но настраивали объявить католиков изменниками и казнить их не за измену, а за веру. Повесить, колесовать того, кто всего твердыню христианского мира называет отщепенкой, незаконнорождённой похитительницей престола, гонительницей истинной религии, а также всех сообщников, которых только удастся отыскать. То же нужно сделать с католическими священниками и со всеми, кто ходит к папистам. Ее понуждали объявить их веру актом государственной измены, за который полагается самое строгое наказание, предусмотренное законом для изменников. Католичество и измена должны стать в глазах народа синонимами. И этот день придёт, этого не избежать, как бы не противилась. О, могла быть жестокой, беспощадной и непреклонной, к тем, кто угрожал её власти, не ведала милосердия, но, что бы ни говорили, она не была ни лицемеркой! Секретарь был глубоко опечален тем, что его госпожа так обделена религиозным чувством. С ней случился приступ истерики, едва ли не удушья, пролежала разбитая, не смыкая глаз и дрожа под одеялом. Её воспоминания о судьбе нянек и учителя лорд-адмирала, со временем потускнели, фигуры загнаны глубоко в подсознание, но возник из небытия, подобно призраку при первых словах заклинания. Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза, беспредельные, бездонные... как тьма вечной ночи... Азиат, дикарь, весьма груб, но всё в его внешности говорило о том, что это человек необычайно страстного и безрассудного нрава. Его лицо было озорным и прекрасным, в нем много выразительного: от капризно изогнутых алых губ до жестов рук во время разговора. В первую их встречу напоминал барса, готового показать и когти-кинжалы, впиться ими в свою жертву, но успокаивался, по хитрой природе становился разнеженным котом, что выставил вперед острую мордочку и распустил пушистый хвост в ожидании хозяйского прикосновения. Любила сласти, вазочка с ними всегда стояла у её кровати, на доске для триктрака или шахматном столике, даже возле её места в Зале совета. Это были фиалки, розы в сахаре и марципане. В еде и питье королева была очень умеренна и отличалась довольно плебейскими вкусами — например, испанскому вину предпочитала грубый эль, но при этом на всё сладкое она была падка, как муха на мед. Трудно находиться рядом с таким необычайно женственным созданием, исполненным нежности и мальчишеского задора, и не почувствовать к нему влечения. Словно плащ, его окружала тайна, и хотелось заглянуть под ее покров. Она исподтишка наблюдала, выжидая удачного мгновения – в своем роде тоже была хищницей, умевшей рассчитывать свои грациозные движения. С томностью откидывался на спинку, длинные ресницы опущены… А вот вскочил, вспыхнул, весь — страсть, весь —насмешка! Но, тем не менее, обнаружил храбрость и решительность, своим поступком сумел добиться того, что было не под силу всем окружавшим прихвостням. Федора подняли в четвертом часу. Дернулся, диво, как зубы в крошку не источил : тошно, сыны, ангелочки, привидились. Всего бы себя отдал, чтобы горя не знали, росли они в тиши и покое, подальше от стольного града с его кознями, глумством, лисьими хитростями, изощренной ложью. Подальше от Слободы, где, предательство и обман являются потребностью. Как ворон алчет мертвечины, а волк — плоти, так вел себя их несчастный отец! Свечей жадные холопы не поставили, но в комнате уже было достаточно светло, чтобы обойтись без них, а из окна доносилось пенье птиц, которые приветствовали наступление нового весеннего дня. В латинских порядках еще не все осознавал, но понимал, великая честь – быть проведенным в покои царицы. Ждать себя не заставил. Его спутница, Кейт, Катеринушка, так удобнее, зарделась, бледные щеки подернулись легким румянцем. Тонкие ноздри прямого, несколько коротенького, задорного носика расширились, будто у зверька, желающего удостовериться чутьем – с ним не играет кто-то более сильный и опасный. Определил её на шаг и, отбросив со стены гобелен, передвинул рычаг, запиравший дверь. За дверью был узкий ход, в который мог пройти один человек, а за ходом спиралью уходила вниз винтовая лестница — одна из многих лестниц, к которым питал явную слабость зодчий дворца. Его впустили в чертоги — Елизавета сидела за столом, на котором горели две свечи, и писала. Складки бархата мягко, бесформенно окутывали ее, волосы прикрыты шапочкой из золотых нитей, унизанных жемчужинами. Он часто задавался вопросом, правдивы ли сплетни о том, что она принимала гостей в одной ночной рубахе, в мудреных изысках — открытом пеньюаре. Ни наружностью, ни манерой разговаривать она не походила на распутницу. Про себя думал, что незамужней девице не подобает такая небрежность, а замужней, тем паче, но такое не говорят Августе. Высокая, но очень стройная, даже хрупкая, а её тонкая кость больше подошла бы женщине гораздо ниже ростом. Его держали трое дюжих стражников, гнули к земле, но не сильно, будто желая его успокоить. Маленькая ловушка, в фантазиях, которые по быстроте не уступали её любимым ловчим соколам, цезарь желала только одного: пусть Басманов парирует, выйдет из непонятной ситуации, если только сможет. Он преклонил колени со своебразным изяществом и поднёс её руку к губам. Елизавета несильно ударила по плечам коротким мечом, скорее игрушкой, знаком велела – повторяй за мной И тем не менее она улыбалась, сияла, скука, не дававшая ей покоя весь день, исчезла без следа. Федька бормотал что-то, но суть улавливал : происходит что-то важное, это изменит его, вытолкнет прошлое с болью и кровью. Бог не принял. Дьявол тоже не принял. Поднялся к солнцу, чтобы они забрали его испорченную душу. Но чистилищем, веселой темницей стала англицкая земля, эта самая земля. В малой приемной палате, примыкавшей к опочивальне государыни, стены обиты зеленым сукном, а под сводчатые потолки подведена золотая кайма. Над дверьми и окнами нарисованы библейские бытья и травы узорные. Вдоль стен шастали разряженные бояре, не идут в открытую, а действуют исподтишка, подпольно, пуская в ход обман, лесть, по городу и государству ходят всякие слухи, суды и пересуды о войне. Тайный враг страшнее явного. Не от разделения ли и несогласия, не от гордости ли и самочиния распалось Израильское царство? Коли поймаем поджигателей, медведями затравить бы их. Имена и люди мелькали как в калейдоскопе. Всё это были величественные, неприступные господа. Одни были опасны своими амбициями, другие — острыми копьями. Кто-то был известен своей высокомерностью, кто-то — нетерпимостью. Все они что-то замышляли, пробивали себе дорогу в мире, который казался слишком мал. А слугам, что служат правдою, все одно не пировать в раю. И монахи то предсказывают, и заволжские старцы. Но в хорошем настроении, русский весёлым взглядом оглядел всех присутствующих и подмигнул им. Его голос зазвенел на самой высокой ноте песенки.