Золотой век

Зимний сон, вечный сон… Снегом занесена, чудится, вся земля, до самого своего края. Мучительно стонут сосны и ели, обступившие двор, заметенные чуть ли не до самых крыш. Пусть окружены высокой бревенчатой стеной, но она не преграда для метелей и воя голодного лютого зверя. Тоска сжимает сердце от этого воя! Тоска — вот искупление тем прегрешениям и соблазнам, от которых бежала женщина, нашедяя себе приют в самой сердцевине непроходимой чащобы. Внутри гуляет злой сквозняк, так и норовит задуть огонек лампадки, что теплится перед почерневшей иконой, на которой едва-едва различишь суровый лик Спасителя. Чудится, он недоволен той, что стоит на коленях пред образом. Да, губы ее шепчут слова молитвы, но в очах ввалившихся нет успокоения. В постах и молитвах проводила она ночи и дни напролет в своей темной, пахнущей плесенью комнатушке, забыла, что такое ясный свет и радостная улыбка. С каждым днем расстворялась ее прелесть, темно-русые, чудные косы, розовая мальва свежего рта, от некогда цветущего облика явился иной — бледный, исхудалый до костей. Если бы в челядне не было так темно, то можно было бы заметить сидящую в углу, беспрерывно осеняющую себя крестным знаменьем дрожащею рукою. Никто не ведал о том, что сама себе вынесла приговор, напрасно повязывала черный платок и ступала в домовую церковь, где простаивала на коленях по несколько часов кряду, замаливая грех – видано ли дело супруга венчанного мертвым объявить ? Боярыня злилась на свое волнение, на восстающее против скорбящей души тело, но ни ночные бдения, , ни исповедь не избавили ее от мучительного томления, поселившегося внутри ее. И еще – сны. Если днем труд, молитва, занятия с сынами помогали отвлечься, то ночью ею словно овладевал Лукавый, ее раздражали прикосновения к телу простыней, она металась и тяжело дышала. А сны… Ей снился сам Сатана под личиной мужа, еретика и отступника. Уродилась ласковой и была на редкость красивой. Варенька, словно бутон под теплой ласкающей дланью солнца, раскрывалась все более, а к пятнадцати годам похорошела так, что не находилось в Москве молодчика, который не оглянулся бы девице вслед. И потянулись к дому сваты. Батюшка горд, гостей привечал всегда лаской, но отказывал всем. Он видел для дочери куда более завидную судьбу, надо бы снова к трону державному приблизиться, а то удалил родичей первой царицы. Любимицу в строгости не держали — и без того примерная, с утра матушка проводит с ней время, поучает ее, как надо быть в доме порядливой хозяйкой и как богоугодно себя содержать в своем девстве, а чтобы наказывать хворостиной, так это вообще немыслимо! И вот свершилось – приказали ее отдать «псу государеву», молодому Басманову. Чудилось, змея ползла по шее, обессиливая страхом… лютое про жениха баяли, презирает законы христианской морали, вырвал сердца из его еще теплых тел, принося, трепетавшие в агонии своему владыке, все его чувства и деяния отмечены печатью двуличия и жестокости. Поначалу отец ее отказался даже говорить о сватовстве, ссылаясь на нездоровье дщери, однако маяться подобным бесчестием — ведь даже не получить с царева стола приношения считалось позором для родовитого человека, не то что не быть званым на пир! — долго не мог и согласился. Залились однажды лаем кобели у ворот. Внизу по скрипучим половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, раздались взволнованные крики холопов. Дом полнился вскрикиваньем, гомоном. Только вставшая с постли, непослушными ногами повела себя вслед за матерью к двери, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы — надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегрея абы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не по чину, а как сенная девка, иного слова не подберешь. «И славно, — подумала зло Варя. — Авось не поглянусь!» В нижней комнате зажгли все огни, какие только можно, — светло там было, светлее, чем днем. И душно! Почувствовала, что на носу со страху и от жары выступили бисеринки пота. Вспомнив, что девице должно дичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик. Наконец-то разошлась мгла, и смогла хоть что-то видеть. Вон отец — лицо будто наизнанку вывернутое. Рядом, ох, святители – Иоанн Васильевич, покрылся редкой паутинкой больших и малых морщин, шуба волчья, шапка горлатная, сапоги в красных узорах, в руках посох золотой. Чуть дальше – воевода какой-то, в летах уже, но приветливый, как позже поймет – это тесть был, Алексей Данилович. Обочь, как бы сторонясь стояли еще двое: красавец надменный златокудрый, Вяземский, который сначала так нагло и вперился в чужую невесту, — и еще монах, закрывший чело низко надвинутым куколем. Внимательнее всего рассматривает ее сей инок, да еще с ухмылочкой. Поймав блеск его очей, заробела до дрожи в коленках. Все было неправильно… Как заплутавшийся в зимней ночи путник спешит на огонёк, так и она быстро-быстро шагнула навстречу обжигавшим её глазам. Варя испытывала наслаждение от покалывающего воздуха, мыслей не было, но какая-то сила тихо бродила в ней, словно нежный огонь, сковывая медовой истомой. «Кто он? Может, духовник царский ? Но нет… слишком юн…» Гости вставали, крестились, кланялись, Алексей Данилович троекратно лобызался с князем Сицким. Однако она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где давил немо высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь — и уловила легкий смешок, который издал чернец. Но было уже не до насмешек — со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку. Затворилась, пала под образа: — Пресвятая Богородица! Да что же это… что это было? Что будет?! Спустя день опросилась погулять, проститься с подруженьками. Десятки девок собрались в один большой круг и, взявшись за ладони, медленно пошли в плавном танце. Они то поднимали руки и сходились в самой середине, а то вдруг, размывая пальцы, расходились во все стороны, чтобы через мгновение сойтись вновь и опять закружиться в хороводе. Опришники только и того и дожидались, когда можно будет похватать ядреных молодух и разбежаться с ними. Именно так подкрадываются ордынцы, чтобы взять в полон. Вот сейчас подойдут совсем близко и, не пряча волчьи личины, накинутся, одетые все как один в черные кафтаны, злодеи напоминали ястребов, сорвавшихся с небес, — подхватили девиц под руки, словно цыплят. Варя не помнила, как оказалась в седле, увлекаемый железным кольцом обхвативших ее рук. — Пусти, бес! — отчаянно вырывалась. — Уймись, поганец… Всюду ей слышался шорох примятой травы, волнующий шепот любви, но завопила совсем истошно, разбудив криком тишину, а заодно перепугав кикимор и леших, которые только и жили на белом свете. Где сопротивляться распаленному мужчине, поймал, считай, одолел, как вдруг она гибко вытянула руку — будто та даже удлинилась на какое-то мгновение! — и вцепилась в его же собственный кинжал. Поборол ее, точно играя, все так же лихо управляя конем. Прямой. Гордый. В черной рясе казался хищной, дьявольской птицей. Манеры и обращение в сдержанность и скромность служителя церкви и никогда не перейдут: не инок сей знакомый, его удел — убивать. — Не бойся…Зла с тобой не сделаю, до свадьбы! Губы Федора ласкали ее нежно и алчно, не было сил разомкнуть ресницы, хотелось лишь подчиняться. Басманов удивлял: хитрый, как лиса, опасный, как рысь, плющий на преграды, беспечный и истовый до безрассудства, бесстрашный воин и потакатель безумств, коварный вельможа, порочный и шаловливый, ласковый, как дитя, метавшийся из крайности в крайность и презиравший покой, он представал то почти героем, то в обличье дикого ревущего зверя с пастью, обагренной кровью. Даже когда за ним пришли, леко мог вырвать глотки тем, с кем вчера еще на пиру чашу подымал – да к чему оно? Чтоб заломали да потащили, аки собаку позорную? Он бережно взял ее лицо в свои ладони и, как редкостный плод или полный до краев кубок, притянул к себе. — Детей береги… Даже если от меня одни кости останутся, даже если день станет ночью. Варя медленно открыла глаза и почувствовала слезы на щеках. Обняла его, удивляясь тому, как нежна кожа. Ее ладонь неторопливо, последний раз, скользила по его плечу, предплечью. Встал спокойно, взором наглым рожи, перекошенные торжеством злобным, пронзивши. Поначалу еще надеялась, всякие страдания готова принять, лишь бы освободили из тюрьмы, тоскливо и нестерпимо жутко в доме при наступлении сумерек, когда на улицах в настороженной тишине поднимают вой бездомные голодные псы да грызуны в подполье пищат и возятся. И хочется плакать, бежать из дома, но куда? Кругом ложь, предательство, и, кто знает, спаси Господи!, может быть, в этот час там, где-то в подземелье, пытают огнем, об ином и думать не смела... Нет! Государь справедлив, государь знает как честного своего слугу. Он не допустит... Ее воспитали, что седая старина — это не только бесконечное лупцевание собственных отроков за мелкие провинности с лютостью, на которую не отважится даже пастух, наказывая нерадивую и блудливую козу, старина — это в первую очередь сильные родовые связи, которыми всегда славились древние боярские рода. И как бы ни была велика обида при ссорах, но в трудную минуту забудется былая вражда и плечи сыновей сомкнутся, остановят беду. В отчий дом проникла через калитку для слуг, надеялась просить, ради памяти блаженной Анастасии Романовны, пусть батюшка умолит самодержца. Несмотря на ранний час, здесь уже было шумно, гремели тазы, толстая баба за что-то отчитывала хлопца. Но у родителя, унижающегося и падающего ниц, рассказывающего о волховании, был этот проклятый аспид, Малюта Скуратов! Она осела на колени и, уткнувшись в подол, завыла сквозь сцепленные зубы, сдерживаясь из последних сил. Но боль рвала, разрывала, и через миг уже не могла ее удерживать и закричала, забилась в истерических рыданиях так, что слуги бросались прочь. Твердили, уже ничем не поможешь, что не тронут, что царской волею свободна от всех брачных клятв. Ей виделись палачи, словно козлоногие твари, ловко прыгали вокруг бедного, вырывая из него куски мяса раскаленными клещами, дробя суставы, обливали кипятком, словно в в аду... на том свете. Она билась грудью о камень стола, ничего не замечая вокруг, пока не застыла, глядя перед собой, не замечая течения времени. Осуждала и царя – как можно человека отправить в басурманские земли, это хуже чем в гроб живьем! И давно ли перестали разорять его владения, чтобы с ними дружить. Менялись зима и лето, солце всходило и садилось, вновь стали душить рыдания, но она переборола себя – прибыл купец, что через Новгород за море на кораблях ходил, прибыл с новостями от него, от Федора! Заспанные, дрожащие от холода, связывая наскоро узлами свои косы, в одних рубахах, заметались девки. Накинули на себя стеганые летники и бросились в переднюю, чтобы обрядить в горностаевую шубку свою хозяйку, да и самим одеться потеплее. Держась руками за столбы, соединенные вверху аркой, глубоко вдыхала влажный, напоенный запахами травяных и древесных соков осенний вечерний воздух. Ей никак не удавалось унять сердцебиение и смутный гул. Испрашивала, хвор ли Он, на ногах ли стоит ? Горящими сухими глазами она глядела на купца. Поначалу тот баял лестное, затем, покосившись на нее, запнулся – Федор Алексеевич храмы латинянские посещает! — Уж прости, Матушка, за дела такие… Если что передать, скажи, в следующем году пойду к берегам аглицким. Все, все, оскорбляло ее, грешно переносить молча хулу на православную веру. Оно и похоже – смеялся всегда над традициями, бороды не носил, никогда не напоминал каленое негнущееся кольцо, из которого составляется панцирь ратника. Увы, увы, так и есть… Рухнула на пол как подкошенная: лишилась сознания, и долгое время потом чудилось ей, будто весь мир обезумел. Изменить вере – стало быть, изменить Родине, изменить своим корням, своему цезарю! На это Варя не пойдет, даже если ей будет угрожать смерть. — Передай Федору, он мертв для нас, а мы для него… Нет у него ни жены, ни сыновей более! — сказала, как отрезала. Быстрее языков пламени, быстрее тройки летят слухи по Москве. Иван Васильевич выглядел почерневшим, был таким же старым как болтавшийся у него на груди золотой византийский крест, потускневший за многие столетия. Ежедневно Скуратов являлся к государю с докладом и сообщал об изменах, которые, как он уверял, увеличивались, подобно накипи на грязном вареве. — А правду ли, Гришенька, языками полощут, мол, преставился наш кравчий, Басманов в Европе этой? — спросил, не окончив партию в шахматы. — Истинно, татем и душегубцем жил, таковым и помер, без отходной и креста! Роберт Дадли никак не понимал, где ошибся. В семнадцать лет он заключил союз с богатой наследницей, но за год брака она ему наскучила, и как только могилы его родных поросли первой травой, он смело обратился к королеве Марии и попросил освободить его из темницы. В своём хитроумном послании он объяснял своё участие в бунте молодостью, незнанием жизни и влиянием отца и сумел затронуть в сердце Марии чувствительные струны, и, помня собственную юность, омрачённую заточением и одиночеством, королева приказала освободить Дадли. Когда он пошёл ва-банк, появившись при дворе и заявив, что у него, как у сына изменника, нет в кармане ни гроша, королева дала ему должность и вернула некоторые из земель, принадлежавших его семье. Не ощущал к ней никакой благодарности, железное здоровье и безжалостный нрав не позволяли ему испытывать ничего, кроме презрения к усталой старой женщине, которой он наврал с три короба, а она всему поверила. Он принял её милости, постарался казаться приятным, а когда стало ясно, что королева смертельно больна, продал часть своих земель и тайком послал вырученные деньги Елизавете в Хэтфилд. Старая королева, несомненно, умирала от водянки, надо быдо позаботиться о будущем. Ребёнком Дадли был знаком с юной рыженькой принцессой, они часто играли, соревнуясь, Ее Высочество ни в чем не соглашась уступить мальчишке, как потом и любому мужчине. Новая правительница не желала стать его любовницей, и он перестал побуждать её к этому, так как у него зародился невероятно честолюбивый замысел: сделать её своей женой. Был молод и пылок, часто беседовал с ней о детстве, воскрешая в памяти немногие сохранившиеся у неё счастливые воспоминания. Их общение было настолько естественным и непринуждённым, как и раньше, когда состязались в верховой езде и стрельбе. С ужасом наблюдал за ходом предложения инфанта Карлоса, французов, германских князей, боясь, что политические соображения и требования советников заставят её совершить шаг, после которого она окажется вне пределов его досягаемости. Однако чем дольше тянулись переговоры, чем больше послов и политиков добивались руки, тем больше уверялся: ни одному кавалеру не под силу завоевать Елизавету, если она к нему безразлична. Чтобы окончательно увериться в этом, он для виду ревновал, насмехаясь над «бумажным сватовством», как он называл эти переговоры, и терпеливо ждал, пока она сама не увидит очевидного способа решить их проблему. Как только она поймёт, что ей нужно выйти замуж, ибо такова воля народа, и станет выбирать мужа себе по вкусу, ему потребуется помощь всех придворных, чьей дружбой он сможет заручиться и кого сможет привлечь под свои знамёна. В его быстром и неразборчивом в средствах уме всё уже было распланировано. И даже словесные баталии в зале совета, где монархине удавалось одерживать победы над самыми волевыми людьми Англии, не научили его, что перед ним уже не та слабенькая одиночеством девчушка. — Мой отец и мать… — выхватила руку, пытаясь преодолеть пронзившую её предательскую дрожь, которую вызвали у неё слова фаворитп и которая испугала её так, что она чуть его не ударила. — Считалось, что он её любит, — хрипло проговорила она. — Чтобы получить ее, Генрих перевернул Англию вверх дном, а не исполнилось мне и трёх лет, как он отрубил ей голову. Вот что такое брак по любви, а может быть, и вообще любой брак. — Отринь от себя призраков, что тебя преследуют, госпожа, а вместе с ними и твои страхи! Если хочешь, можешь жалеть свою мать, но, ради всего святого, не бери её себе в пример! — принялся уговаривать её Дадли. Кульминация в развитии событий наступила, когда отправился в именье, ни от кого не тая, что его цель — получить согласие на развод. Вернувшись, он увиливал от ответа на вопрос о том, чем кончилась его поездка, заявляя, что произошел несчастный случай и его леди теперь на небесах. Раньше очень милой пышечкой с мягкими светлыми волосами и большими глазами, мир казался ей добрым, будущее безоблачным, длинными вечерами, когда сидела одна, и ещё более длинными ночами, когда, сидя в кровати, вышивала, будучи не в силах заснуть, прожив десять лет в ревности, она подурнела и пала духом. Дадли шёл в королевские покои, насвистывая и помахивая снятым камзолом, как человек, совесть которого чиста. Он ожидал неприятностей, но оказался не готов к той встрече, которую оказала ему женщина, бывшая, как он считал, от него без ума, когда он вошёл и преклонил колени, чтобы поцеловать ей руку. — Мне на тебя слюны жалко, негодяй... — Её голос был хриплым и таким же безобразным, как её лицо после оспы. — Не вздумай лгать. Ваша жена мертва, милорд! — Знаю, — холодно ответил он. — Ты думала, я должен горевать? Я не лицемер и не думаю, что тебе доставит удовольствие видеть, как я проливаю слёзы из-за другой. К его удивлению, она сделала презрительный жест и отвернулась. Дадли остался стоять там, где стоял, через анфиладу комнат откуда-то доносились звуки лютни, кто-то наигрывал старинную любовную песню. Всё это — зал, пятна солнечного света, льющегося из окон, на полу, наконец, грозно сидящая в кресле повелительница, которая смотрит на него как на незнакомца, — всё это казалось чем-то нереальным. — Повел себя как крыса, как карманный воришка, потому что в сущности, и есть карманный воришка. Даже если тебя оправдают, ты навсегда будешь запятнан кровью. Полагаю, это для тебя куда более суровая кара, нежели любая, полагающаяся по закону. Не приближайся ко мне никогда! Он безнадёжно проигрывал, проиграл ещё до того, как успел раскрыть рот. Его обвинила, судила и вынесла ему приговор та самая женщина, из-за которой он совершил преступление. Женщина, которая манила его самым блестящим браком из всех возможных. Большой ловкости и взяток стоило выпутаться из этой щекотливой ситуации и не попасть на эшафот, изо всех сил раздувал счастливо подвернувшийся слух о самоубийстве. Но в те дни он метался по своим покоям в сельской глуши, корона так близко прошла от него. Ныне снова гулял по Лондону, шептались во всех углах, Елизавета приняла на службу варвара, абсолютного дикаря. Даже спрятался за кустом, чтобы поглазеть, и, действительно, есть на что, стройный и гибкий, как девица, пусть раны не зажили, но костяк остался : сухое, тонкое с правильными, изящными чертами, агатовый раек с глубоким зрачком в темном обводе смуглых трепещущих век с длинными ресницами под широким размахом черных бровей — это было какое-то фатальное лицо, нечаянно взглянув на которое, можно не наглядеться никогда. Южная примесь добавила в кровь каплю меда, которая замутняет чистое вино и придает ему аромат. Созерцая почти иконописное творение, со следами перенесенных мук, ну как полагается, Роберт поплевал через плечо.