Золотой век

Федька плохо спал, а утром тяжело встал, не мог долго надеть чистую рубаху и устало садился на кровать, заходясь тягучим долгим кашлем. Хворость, болезненный изгиб уст, быстрый внезапный взгляд черных дьявольских глаз, жалящий, как острый клинок. Они всегда смеялись, лучились энергией, от них не ускользало ничто вокруг, теперь, казалось, маска упала и через нее смотрела душа этого мужчины, страстная, отчаявшаяся, на что-то решившаяся. Демон владел им с рождения, заставляя проявляться качествам, присущим нраву, цветок, выросший из испорченного семени. Его манеры, весь облик таил в себе какой-то скрытый порок. Чему он смеялся тогда, никто из бывших товарищей его или катов, понять того не мог. Днем – на пытке либо казни – понятно. Ведь они сами часто смеялись над тем, как барахтаются, пробуют сопротивляться те, кого пытают; как они просят пощады, поминая «дочек», «сынков», «матушек», «батюшек»... Зло разбирает на на покорство и слезливость, а он словно образину шутовскую напялил на себя... Статный, курчавый, шел бесстрашно на пытку, а в палача даже плюнул. Он видел впереди цель, и твёрдо решил завоевать для своего потомства огромное наследство. Лицемерная политика могла помочь осуществлению его целей. Ни кровопролитие и смерть, ни лишения и бедствия для народа, ни годы ожесточённой, непрекращающейся борьбы не смогли бы остановить его. Едва ли по воспитанию пытался обуздать свой дикий нрав. Очень часто можно было услышать, как холопы, забившись в какой-нибудь укромный уголок, рыдают, не в силах вынести унижения. Нередко его лошадь приводили в конюшню с изодранными в кровь боками, так немилосердно пришпоривал её. Но иногда с тоскою завидовала птичьей беспечности, и толкало унестись куда-то в иную жизнь, где нет опричнины, темниц, дыбы, плетей и цепей... Но может ли быть так? Одни ангелы достойны беспечальной жизни и святые праведники в царстве небесном, остальным – принять на себя бремя войны, злобы, клеветы, ради чего принести в жертву дружбу и почитание многих достойных людей. Окунувшийся с головою в придворную жизнь, научился чутьем разгадывать всякие дворцовые перемены из слов, из улыбок и повадок окружающих государя, и всегда он оказывался правым в своих предположениях. Привыкнув раскидывать сети интриг вокруг других, и сам попал в чьи-то сети. Находился всецело во власти луны, ее бледного мертвого света, химер и странных видений, громоздящихся там, снаружи, за вуалями ночи. Ложился — думал — постигал очевидную истину: окажись на его месте любой другой, обуреваемый страстью быть подле трона великой, могущественной державы, он был бы вынужден пройти тем же кровавым путем, на каждом шагу сбивая ноги о роковые ошибки и слыша за собою ропот призраков? Может быть, когда-нибудь и настанет благоденствие, при коем люди станут заботиться прежде о других, лишь потом о себе, — ну, тогда явятся на смену страху другие вожжи и узды. Но еще Пилат уверял Христа, что царство истины никогда не настанет… и до сих пор именно он, а не Сын Божий, почему-то оказывается прав. Конечно, когда нож тебе к горлу приставят, поневоле станешь о милосердии кричать. Но еще вопрос, как бы сам ты повел себя, окажись нож твоим. Был бы сам милосерд? Теперь был похож на загнанного зверя, который всё время прислушивается, не видно ли псов царя. Он не был здоров и никогда уже здоровым не будет, черные шрамы змеями поползли вниз, вид собственной плоти, изуродованной, бледной, немочной, даже зеленоватой какой-то, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей, вызвал в нём приступ тошноты. Высохшие кисти свисали вниз и раскачивались при каждом движении, голова вздрагивала и дёргалась. И ведь страдания человеческие были вполне обыкновенным делом, для их зрения не обязательно было спускаться в застенки к Малюте — достаточно было прийти на паперть любого храма, где калеки и хворые наперебой выставляли свои язвы, струпья и гнойные раны. Суть в том, что есть основания примерить на себя все эти ужасти. Очень не нравилось. Слишком унизительно было испытывать слабость. Как и всякому мужчине, случалось возвращаться с попойки на нетвердых ногах или пасть в громкой сече. Однако вино никогда не имело над ним власти, и если он не хотел пить, то и не пил, ну а по совести, и по доблести молодецкой старался встретить врагов достойно, как память всех зовёт, кровь честно проливших за русскую землю. В суровые годы отроки мужали рано. Твердо знал, что лишь он сам и никто другой решает, как ему жить и что делать, и всегда делал лишь то, что считал нужным. Ныне его не оставляло гнусное чувство, что что-то делают с ним. Но, несмотря на то что голодал месяцы, а лихорадка не отступала, поднялся с узкой, мягкой скамьи, кушетки, по европейски, на которую его уложили слуги. Все здесь делалось в такой спешке! Хотя весь дрожал, но нашёл в себе силы, чтобы подойти к оконцу. На ум пришла жуткая, сверхъестественная версия – что он, вечный источник неприятностей, бледный, с тонкими пальцами, похищен диковатой страной. Перед глазами замелькали бессловесные образы всадников, зловонный трюм корабля, доставившего в Лондон, изможденные купцы, суетящиеся, передававшие свое добро. Все было странно в этой Англии: с рыночной площади доносился обычный шум: выкрики торговцев, голоса покупателей, желавших приобрести товар за более низкую цену. Здесь можно было увидеть свободных крестьян со слугами, пригнавших на продажу домашний скот, и крепостных, разложивших прямо на земле свой скудный товар; слуг богатых людей и вооружённых солдат; дам, изящно гарцующих на лошадях, и зажиточных степенных горожан; а также юных девушек, пришедших с подружками поглядеть на происходящее. Обычно их сумочки были полупусты, зато каждой новой симпатичной безделушке они были безумно рады. Коробейники заманивали покупателей содержимым своих сундуков. Британия казалась чужой и недружелюбной, чьи своенравные золотоволосые жители столь надмены! Они брили бороды, как варвары, напивались вина, чтобы заснуть, но при том, весьма сдержаны, было очень сложно разозлить, княжата, напротив, выхватывали меч при каждом обидном слове, и вспыхивала вражда. Чужеземец без бороды – чур-чур, проклятые еретики! В Москве все с бородами, и у многих она долгая, густая, а у нехристей голый подбородок, словно у бесов, что жгут грешников на картине Страшного суда. Уж сколько Басманова этим попрекали! А девицы латинянские – ох, страсти Господни! Видел разок, прислужница королевина, по чину верно не меньше боярыни, косы с себя сняла, так остались другие волосы: блеклые и редкие, а в руке целая охапка длинных, золотистых... но не перекрестился – разве сам не кромольник? Личность настолько скандальная, что, в конце концов, его признали чародеем. Да, тот, кто добр к монастырям и церквам, который жертвует на них без счета, — тот в истории прославлен будет. А если кто начал не только на Бога надеяться, но и сам не плошать, — того тихий монашек, ничтоже сумняшеся, так пропишет, что, прознав сие, со стыда сгоришь… да уж на том свете, когда поздно что-то исправлять. Разве не восставал против седых, могильных обычаев, не чурался бессилия и узости умственного кругозора? Возрился в недоумении... понял... потер ладонью гладкую щеку и рассмеялся, да так заразительно, что девица улыбнулась. Простила, объяснила, что-де это – парик : так любят свою королеву, что во всем ей подражают и носят такие же волосы, как у самодержицы Елизаветы. Да, не все монаршьи секреты одинаково приятны… В стати его, как всегда, звучала насмешка, но на этот раз насмешка такая, за которой прячется участие. Пытался на основе всего, что слышал об этой женщине, составить себе ясное представление о ней. Беспощадная, способная навязать свою волю, страстно любит наряжаться и питает слабость к драгоценностям, умная и изворотливая, ясны такие вопросы, такие предметы, о которых до не помышляла ни одна княгиня. Изучила многие подробности управления государством, проникла в тайны дипломатических сношений, думала о том, чего теперь должна добиваться ее родина –- чего нужно желать, чего бояться. Мда… что тут скажешь-то ? Просторный дворец был построен не из дерева, как привык, а из камня. Изнутри его украшали рисунки, а грубые поверхности закрывали портьеры. Гобелены, причудливо расшитые золотым и пурпурным шёлком, не пестрели яркими узорами. На синем потолке парили поразительно живые хирувимы с гигантскими, покрытыми перьями крыльями, выходившие за всякие рамки ограничений и стиля, выставляющих напоказ свою человеческую красоту, кружащиеся вихрем одеяния, развевающиеся локоны. Они отдавали определенным безумием – пышущие здоровьем и энергией фигуры, их буйные божественные игры на потолке, к которому поднимался пар, растворяясь в золотом свете. Блюда подавали на серебряных подносах, солонки блестели позолотой и были инкрустированы драгоценными камнями. Стол украшали кружевные салфетки. Вино наливалось не в роги, а в золотые кубки и янтарные чаши, расписанные голубым и красным. Повсюду сновали мальчишки, постельничьи, именуемые камергеры, толпы слуг, а холопки следили за порядком при дворе и создавали уют. Федька не переставал удивляться обилию стульев, скамеечкам для ног, соломенным матрасам на кроватях, оленьим шкурам и шторам на окнах. Даже окна дворца сияли хрусталём и бериллом. Враз обессилев, почти теряя сознание, он упал на лавку, вцепился в самые края, словно там было спасение. Перед очами у него все плыло, мысли путались, почти ничего не видел, и лишь где-то, на грани сознания, билась бешеная песня. , что сквозь повязку сочится кровь, и, вскричав, выбежал. — Мне не нужен лекарь… — хриплым от усталости голосом возразил.Басманов. В нем с детства жило отвращение к болезням: младший брат просто чудо, как выживал, обремененный множеством врожденных хворей. Брата и любил, и презирал за телесную и умственную слабость, но даже мысли не допускал, что сам может уподобиться такому слабенькому существу. Доктур явился, кривясь, зачем пренебрегает разумными медицинскими наставлениями, о невежественный русский ? Перехватил запястье больного своими длинными пальцами, зажмурился, внимательно считая пульс. Потом осторожно провел по впалым вискам тряпицей, смоченной в уксусе, а видев руку Федора, скорчил гримасу и начал обрабатывать рану, мол, хочет бинтовать скорее. — Не глупи, — прошептал московит. — Не думаешь же ты, что я боюсь вида крови? Смех эхом отдавался в зале и звучал как-то неестественно, как смех сказочного домового, пересмеивающего самого себя. А лекарь, бедняга, задохся от страха! Больше всего боялся умереть дряхлым стариком в постели, обладал презрением к любой опасности, иззнеженный, разгульный, теперь он превратился в героя, осмеливался шутить над тем, что с ним сделали. Он делал это для себя самого, ибо знал, что стоит сдаться хотя бы в мелочи, и он неизбежно опустится физически. Было чрезвычайно мало общего с новой сферой жизни, и, чтобы прийти в состояние общаться, должен обвыкнуться, отринуть положение изгнанника среди этого народа, в религиозных догматах коего такая чересполосица, что по-разному исповедовались едва ли не в каждом приходе, горожане чересчур влиятельны, а высшие чины привержены материальным благам и настолько изнежены своей суетной и самовлюблённой королевой, что он мог бы поклясться, что мужчин в английском высшем обществе трудно отличить от женщин. А чего хотеть, если правит девица ? Не советовали выходить на улицу ночью одному: Лондон кишит грабителями, которые рыскают во тьме, ища жертву — одинокого прохожего, иностранца или подвыпившего благородного человека — джентльмена, вышедшего из таверны. А раньше помнится : пирамидальные шатры над крыльцами и лестницами и плоские крыши внутри дворцовых галерей и переходов – все освещено. Отчетливо видны раздутые в боках, похожие на кувшины колонки, на которых покоятся золоченые шатры крылец. Около больших бревенчатых кладовых, среди сугробов, по протоптанной дорожке пустынного двора неторопливо шагают взад и вперед неуклюжие в своих медвежьих тулупах караульные стрельцы. Эх, вдали лучше всего познается величавая простота, стыдливая и некичливая силушка Матушки-Руси! Но кончено все, нет возврата — доля темная, горькая судьбинушка. Хватиться бы за рубаху, рвануть оковы душащие, птицею взыть в небеса, но…не перед самим собой же лицедействовать ? Что до заботы о немощи, ему представился случай вернуться беспокойный мир интриги, отравленный ядом и подозрениями, причём не только с его стороны, как он считал. Галереи церкви имели вид узкого коридора, выложенного камнем, и заключали в себе множество разветвлений. В иных местах, где это было удобно и не представляло никакой опасности для сохранения тайны, коридор сообщался с поверхностью земли посредством труб, проводивших в него воздух и слабые проблески света. По временам на всем протяжении подземелья, в стенах попадались железные окованные дверки. Двое святых отцов, хотя нет, по одежде – молодых служек, в ночной час вели разговор. Проницательный Федор сразу увидел, с кем имеет дело : крепкие войны, отнюдь не черницы. Из жара его бросило в холод, и он проклинал сквозняк, гуляющий по зале. Пламя свечей колыхалось под дуновением ветерка и отбрасывало страшные тени. Должен ли он идти к боярам и предупредить царицу? Но о чём? Басманов закусил губу, чувствуя глупость своего положения. Что он скажет? Что, по его мнению, попы фарисействуют? Что ему не понравился взгляд монашка? Возможно, всё это показалось в бреду и он не имел права никого обвинять. Плотнее закутался в плащ и прислонился к стене. Если действительно замышлялось предательство, то смог бы свести счёты. Еще юнцом переплыл через реки крови и научился никому не доверять, кроме своих глаз. Затиаился в своё убежище в конце галереи и приготовился ждать. Напрягая слух, пытался понять, о чём говорили внизу. Но голоса были такими приглушёнными, да и в речи аглицкой невозможно было разобрать ни слова. Видимо окончив беседу, люди поднялись и направились к двери… Утром следующего дня незнакомец, проходивший мимо, незаметно вложил в нишу листок бумаги. В другой раз в тёмных коридорах второго этажа хотел выйти незаметно, даже при свете факела. Знали ли бы они, что не простой богомолец стыл в фанатических грезах, нет, следил и из-под опущенных черных ресниц. Спальню затопили лучи взошедшего солнца. Королева взяла серебряный колокольчик и позвонила. Половина шестого или около того, разобрать и написать массу бумаг, провести торжественную мессу. Сегодня ей было нелегко прислуживать; это признавала, рыдая, даже кроткая из фрейлин, сейчас госпожа ходила по своим покоям, требуя всех своих министров. Елизавете наскучило общество женщин, и она не стеснялась это демонстрировать. Послушав некоторое время их щебет, раздражалась и отрывисто приказывала замолчать. Но никому и никогда не скажет : еще одна, пронзительно вскрикнула, подбежала к умывальнику, и её стошнило. Пробудилась от кошмаров, в которых ей снился мучитель, стоящий с высоко поднятым топором над ее бедной шеей. Иногда здесь появлялась странная, темноволосая, нервная леди — это её мать; ещё в её памяти сохранилось воспоминание о светловолосом великане, таком тяжёлом, что под его шагами дрожал пол; он поднял её и поставил на окно. Когда она научилась сама взбираться на подоконник, все няни и пажи вдруг куда-то исчезли, а её стали называть просто Бесс. Избалованная девочка стучала кулачками, недоумённо требуя объяснить, куда подевалась её челядь и почему те немногие, что остались, обращаются к ней по имени и без поклонов. Никто не был в силах объяснить ей, что она больше не принцесса, что её отец развёлся с матерью и своим указом объявил незаконнорождённой. Тогда ее невинности пришёл конец, а казни и та опасность, которую ей пришлось пережить, едва не лишили её способности испытывать нормальные человеческие чувства. В несколько дней она стала взрослой — преждевременное и ужасное превращение, она всегда лгала своим обвинителям, не пролив ни слезинки. Ах, довольно, встанет и выйдет гордой, непобедимой, нет смысла воскрешать прошлое, коль скоро из него был извлечён полезный урок! Нужно учиться на чужих ошибках и стараться не помнить, кто их совершил. Присела за туалетный столик, указала на один из нарядов в охапке, которую держала перед ней горничная, это было длинное платье из жёсткой чёрной тафты с бархатной юбкой, которая была расшита серебром и алмазами. Застегнули колье в восемь рядов жемчужин, каждая из которых была величиной с боб; они ослепительно засверкали в ямках над грудью.