Золотой век

Дурак, какой же он, Федька, дурак — а всего-то стоило цепь кандалов лучше натянуть, раз грех на душу решил взять. Издал тогда последний хрип, хрип умирающего страшно и жестоко, ногтями деря пол. Смертельная бледность растеклась по челу и сползала на выю, синевой покрывая уста. Зрачки пошли вниз, словно голова пыталась посмотреть на саму себя, упал, как от удара, и, чувствуя, смутно понимая, что недоделал начатого… Лежал, как бревно, голые вытянутые руки и вывихнутые ноги, силуэт на фоне всезатмевающего света. Малюта со знанием поквитался — плоть уже обгорела дочерна и припечаталась к сухожилиям тела, сжалась до сложного сплетения мышц, облегавших кости. Боль достигла зенита и стала невыносимой, но это не имело значения, направлялся навстречу собственной смерти, а эта бесконечная на первый взгляд пытка была ерундой, обычной ерундой. Выдержал бы все, что угодно, палачам своим отомстить, даже жжение в очах, даже сознание того, что они сейчас расплавятся или взорвутся в солнечной печи и что лишится плотской оболочки. Все затмевала безжалостность, и казалось, в нем присутствует ярко выраженная черта неподдельного, вскормленного прихотью, безумия. Он гордился своими поступками не меньше, чем золотым костюмом и оружием. Оставалось только посмеяться над своим наказанием: все, все ушли, ускользнули, крепок был Вяземкий, а двенадцать гибких концов, словно змеи, ужалили князя. Афанасий даже не вскрикнул, только булькнуло что-то внутри, словно испил князь водицы, да захлебнулся. Опалился за что-то на Басмановых государь: младшего в темнице томил, на Пытошном дворе рвал сковал по чреслам претягчайшими веригами и определил в темницу сидеть вместе с душегубцами, не успеет солнышко взойти, и его усекут, на копье насадят… а старшего водил, показывал. Не ожидал, что будет гореть в груди, встанет комок в горле, не дающий выговорить ни слова, но ничего: они скоро встретятся. В аду, надо полагать, куда отправляются все грешники и самоубийцы, встретятся с каждым из своих деяний, самый чудовищный урок в мире: нет конца последствиям любого совершенного поступка. Бездомные дети, убитые в невинном возрасте, женки, бояре — все допустятся в это страшное место, полное дыма и огня, но лишь для того, чтобы обвинить. Хочешь — раскаивайся, хочешь — не раскаивайся, а только туда и дорога. Чего уж медлить-то? Глядишь, чем раньше черти на сковородке жарить начнут, тем раньше и закончат. А Иван останется жить! И не вылезти в окно и кануть в этой стылой, непроглядной сырости, от неусыпного надзора царского — может быть, даже от судьбы… Хотя от нее, уверяют знающие люди, как раз и не уйдешь. Летел в невесомости, раскинув обгорелые черные руки и ноги, и горел от мучительной пытки, как в аду. — Нет... не может быть, дайте отказаться от рассудка! Ох, горе-горюшко. — всхлипнул точно юная девица, увидев роговые наросты, что кожа съеживалась и сжималась, уже не мог согнуться, сжималась на лице, уста свои отверзал с мучительным взрывом саднящей боли. Все его существо представляло из себя единый нерв. Жалость к себе была так велика, что грозилась прорваться наружу рыданием. В ответ раздался протестующий крик. Чей-то голос умолял, чтобы этого не случилось. Мой голос, решил, — конечно, как же обойтись без самообмана? Падал все ниже и ниже, мимо сеток слепых окон и крыш домов, сквозь резкий и дико воющий ветер. Кончина будет медленной, очень медленной. Может быть, ей придется подождать, пока не потеплеет и не растает снег. Холодно, апатично и отстраненно думал о странных вещах, приключившихся с ним, бедовым. Ведь все было удивительно реально: Варвара, ее густые волосы прикрывал красиво расшитый головной убор. Похолодело сердечко, язык отнялся, — зовет сокола своего и не может. Одинокая, супругом покинутая. Нет ему, чтобы посидеть дома да, как господину в своем доме порядливому, жену доброму делу поучить, постращать ее наедине, наказать, а после того и пожалеть ее, приласкать по-хорошему. Она устремила взгляд, робко тянулась. Столько всего узнал, но ничего не мог вспомнить, не мог облечь в слова, и, диктуя повествование, не смог бы членораздельно восстановить эту историю, даже если бы попытался. Реально. Осязаемо. Испытална ощупь покровы алтаря, как пролилось вино, а еще раньше — как из яйца поднялась птица. Слышал, как трещит скорлупа. И все остальное. Откуда ни возьмись, рядом возник батюшка, неистовые и нечестивые голубые глаза, но не добрый отец, а какое-то жуткое, могущественное существо, выросшее будто колосс. Тускло-белый свет царапал плоть сквозь окутывавший саван, и каждую удлиняющуюся ночь новая боль сливалась с прежней. Однажды его отковали и попытались растормошить. Колеблющиеся движения, холод, немного ослаблявший муки, прикосновения воды через ткань — это было извращенно чудесно. На лицо упало покрывало. — Эх, жаль, не разглядели в тебе шута! — серьезно пожалел Малюта, хлопнув себя по бокам. — А то повеселил бы нас родненьких, скоморохи-то страсть как наскучили. Распотешишь ныне Царь-девицу, владичицу англицкую, милуют тебя, в земли отсылают, да милость та хуже самой лютой кары, сгинешь среди бесов без креста православного! А тебе, боярин, шутовской колпак пришелся бы в самую пору. Жаль мне, Федор, что приходится расставаться. Станет нам не хватать тебя, — разоткровенничался, наигранно вздыхая.  — Не печалься, мое место занять нетрудно… И тебе приспеется… — обуглились ли его губы? Ощутил соленую влагу, покатились слезы. Неужели они из чистой крови? Смотрели друг на друга с яростью, на какую способны затравленные и зажатые в угол звери. Им достаточно увидеть глаза друг друга, чтобы понять: один из них обречен. Малюта прекрасно знал, что не беспомощный отрок перед ним, который позволит себя придушить двумя пальцами, словно слепого котенка, его неприятель будет драться с отчаянностью ратоборца, от которого зависит судьба всего воинства. Усмирить не способны ни толстые стены, ни схимная ряса, ни тем более присутствие гостей. Наступило молчание, запахло скандалом. Иноземцы с вымученными улыбками переглянулись, длинные, худые, чудно одетые, короткие штаны, до колен, с раздутыми в пахах буфами, и чулки, плотно обтягивающие икры, бормотали на непонятном никому языке. Скуратов букой, хватил одного из них: — Сучий сын есть ваш подарок! Помяните мои речи — все жилы высосет. Ошибся, рыжий пес. Он прижигал калёными щипцами, растягивал на дыбе, подвешивал на цепях над огнём, поливал студёной водой на морозе, вырывал ногти, просто плетьми бил, уже мечтал о том, как он доложит об истреблении внезапно обнаруженного сонма преступников во главе с Басмановым, и вдруг… В лунном свете мягко струилась Москва-река; побелели к вечеру московские улочки и переулки. В сумерках уныло перекликались одинокие благовесты, развеваемые шквалами внезапных ветров. Обезлюдели площади, только сгорбившиеся на низкорослых косматых конях грузные сонные стражники слонялись в мутной сумрачной пустоте, стуча в трещотки. Кое-заброшенные среди полей и лесов русские села и деревушки, на милые, такие простые, бедненькие бревенчатые церквушки, на затянутые голубым октябрьским ледком озера и речки… В них отражается благословенное небо Отчизны, погруженной в глубокое размышление. Вспоминалась прежняя жизнь Федору, его походы с царем, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми осыпали. Не забыл свою вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи к хором, сосны и березки на гребешке, старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о королевиче, о побитых богатырем змеях-драконах и о многих других чудесах. Небо там ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река прозрачная — все камешки на дне пересчитаешь, — и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над ручьем, — здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки, ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки скачут в воду, заслышав шаги. Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни… Увы! Человек редко делает разумный выбор между добром и злом, и еще реже, на пути к своим амбициям, не причиняь бы тем кому-либо зла… Большой власти жаждал. Запомни-ка: кто не желает власти, на того не приходят и напасти. — Он ведь, сердечный, уж и сам-то идти не может, — пожалела какая-то купчиха. — Как же можно-то, живого-то человека? — Мало ему, злыдню, — отозвался из толпы коротконогий мужик в добротной шубе. И вправду, зря тетка добра, встреть опричника во славе и мощи, кинулась бы молить Вседержителя, чтобы не допустил до вас. Слыл большим пакостником и разбойником, холопья испуганными цыплятами бегали по двору, когда выходил из дворца. Бабы иной раз убегали с такой прытью, как будто вместо государевой рати видели уланов крымского хана. Так и в политике: не разглядел иной раз чего, а недруги подставили и на спину опрокинули. Волны со звоном разбивались о громадные камни на побережье. Тучи ползли низко, почти касаясь поверхности моря; чудилось, они задевают верхушки башен на замке, обволакивая их своими черными косами. Поверхность дышала холодной тоской, леденило кровь однообразным, унылым ревом… Серое, безотрадное, беспокойное небо! Погалал, ничего-то путного из тех царевых выдумок не выйдет, и народ латинянский не может стать дружественным. А впрочем, опальник, приговоренный к смертной казни, не должен быть разборчивым. Ну что же, если и еретики? В этом ли дело? Мало ли всяких бродяг из западных стран потянулось в Москву! Убытка от того им не было. Возвращаются домой, не раскаиваясь, с толстым брюшком и деньгами. Когда корабль отплыл, было еще темно. Через час стало так плохо, что свернулся на полу, целиком спрятавшись под мягкой, липшей к телу тканью старой рубахи, и старался по возможности не двигаться. В висках пульсировало, ждал в любой час бича. Как-то вечером, когда очи по-настоящему разлепились, когда веки действительно поднялись над глазными яблоками, осознал, что начал исцеляться. Истерзан, но мощный инстинкт заставлял пусть медленно, но все-таки двигаться в одном и том же направлении. Не мог перебраться через огромную реку, в которой по замыслу тех, кто сбросил с обрыва, долженствовал утонуть. Находил, что она делает огромную петлю, ему верный способ — сократить расстояние до цели и вновь выйти, но совсем в другом месте. Хоть и скуден умишком, но не глух, а потому собеседником и компаньоном был звук. Различал, когда мимо проплывала лодка, слышал, как скрипят деревянные опоры, а когда прижимался головой к каменной кладке стен, то ощущал, как раскачивается здание, словно оно стояло не на берегу, а непосредственно в воде. Впрочем, так и было на самом деле. Понюхав яство, плюнул, перекрестил нос, понравилось, но одно смущало: отравлено или нет? Жестом спросил потихоньку стоявшего поодаль басурманина. Тощий, бесцветный, парадно одетый английский купец весело ответил: ты как ребенок. Встали на якоре в порту, а на крутых уступах скал, окружавших гавань, где под декоративными арками сводчатой галереи горели факелы, раскинулся город — мрачные сине-черные здания с куполообразными крышами и колокольни. Как грациозные стрелы, беззвучно скользили между фасадами громадных домов, великолепных, как соборы, с узкими остроконечными арками, с окнами в форме лотосов, облицованными блестящим белым камнем. Сон не сон, а что-то неладное. Чудеса какие-то. Так чувствовал себя Федор, попав наконец после долгих странствований по морям в Лондон. Девки и бабы их «мел жрут, золу и сало», чтобы бледными быть, без кровинки в лице, да не такие, как в новгородской деревне, к ним и не подступишься — юбки на проволоке оттопырились вокруг стана, будто полка какая, хоть чаши либо сосуды на них ставь. Гордыня непомерная здесь, а гордиться-то и нечем. А туман? Серым покрывалом протянулся он над Темзой, клубами ползет между стенами и кровлями домов, обвивается вокруг каменных башен. И жилища выглядели на первый взгляд какими-то грязновато-темными, зеленоватыми, покрытыми черною копотью снизу. Единственно, что порадовало — лондонские сады и парки, убранные цветниками, заросшие широкими, развесистыми деревьями. Но… сырость! Все мокрое на тебе, словно бы из ушата облили. Ах, вот бы посадить сюда цезаря, пускай бы… А то ишь он, хитрый, там в тепле да в холе в Третьем Риме сидит. Шёл Фёдор тяжело, едва переступая босыми ногами и превозмогая жуткую муку. Суставы его были вывернуты, и он едва держал равновесие. Горло его удачно прикрывалось, но ткань порвалася, как будто он продирался в нем через заросли ежевики. Короче говоря, эта одежда больше подходила для привидения, чем для того, кто привык появляться в свете. Если и посетило его уныние, то ненадолго, прошло, подобно тому, как сходят струпья со старой раны, оставляя взамен затянувшийся шелушащийся рубец, и впрямь напоминает сильного хищника, для которого державные палаты всего лишь клетка. Вот оттого и мечется он из одного конца в другой, тщетно пытаясь отыскать покой. Ядовитая гадина с разинутой пастью, уж отравы на все царство хватит. Эхо проклятий давно исчезнувших боярских родов: слишком красивый, надменный, слишком бледный, — и сам от Дьявола. Что до королевы — целый воз тряпок да кружев, до самой и не доберешься! Платья широчайшие, а в поясе тоненькая-тоненькая, двумя пальцами обхватить можно, сверчок запечный. То ли дело сарафаны, что носят русские голубушки. И цветисто, и любовно, а у этих… ни красы, ни радости! Оттенком рыжая, нос с горбинкой, глаза прикрыты тяжёлыми веками, воплощенная надменность и непреклонность. Показала, умойся, дай взглянуть на раба своего. Поднес прядь волос к свету, но боль в руке стала невыносимой, и уронил ее, не в состоянии пошевелить высохшими, искривленными пальцами. Нельзя смотреть на то, что осталось от молодца удалого, воеводы храброго, на черное кожаное чудище, никакой смертный не перенесет такого зрелища. Обернулся и окинул ее злобным взглядом — любуйся, Матушка! — лишь для того, чтобы довести свою ярость до предела; оголил шею, рот исказился в гримасе, на устах заиграла смертельно опасная ухмылка. Пылал уверенностью и силой, словно бы не со своей панихиды, а с торжества он шел, где его чествовали как триумвира. Казалось, они скрестили сабли и искусно фехтуют намеками и полутонами. Ярился, отчаянно пытался достигнуть недостижимого, а она знала не только ценность награды, но и тяжесть наказания в том случае, если неправильно её оценил.Теперь ему удалось рассмотреть королеву во всех подробностях; она сидела совершенно неподвижно, прямая как стрела, на ней было платье из чёрного бархата с кулоном, усыпанным жемчужинами и алмазами. Перед ним сидела уверенная в себе, невозмутимая, взрослая женщина, которая смотрела с явной иронией. Понял, что она умна, умнее, чем он предполагал, считал, что она падка на лесть — и всё же сомневался, обманывается ли она на этот счёт. Он строил множество догадок относительно Елизаветы, которой должен был служить до конца своих дней, но ему было трудно сказать о ней что-либо с уверенностью. Да, на московских белотелых, пышных и стыдливых боярышень ни капельки не походила. И не получится с ней, как с доугими — вези в терем и делай наследничков на душистой соломе, как предками заведено было. А ежели более не мила (на то Господня воля!), со двора и определяй в монастырь. Решил неременно донять, наглость Федора не прошибить было и бердышом, вспыхнул, весь — страсть, весь — насмешка! Тонкие пепельные брови сошлись на переносице — она очаровательно хмурилась от сосредоточенности, гадая, не помутился ли от страданий разум. Но величайшим ее украшением в тот момент служили отсутствие страха перед его увечьем, грация белых, холеных рук, давших свой платок. Они, эти ручки, словно говорили: сами терпели беды и нужду и не унизим честь другого. Оставь шутовское ремесло, коль тебе оно не по нраву, залечи в покое свои раны. Но обещай, нет, клянись, что из всех своих подданных и советников я смогу положиться хотя бы на одного, о, сумасшедший русский! Теперь ты мой, Федор. Я — ревнивая госпожа; если отступишь от своих слов, я не оставлю в живых. С этого дня мы будем работать вместе. Слегка поморщился, но тотчас обрел свою привычную насмешливость. Ах, красна девица англицкая, не ведаешь, на свое счастье, коварства черного.