Сталь золотая, сталь серебряная

— Капитан, будешь кофе? Или чай? Могу за соком сбегать. Яманбагири вздрогнул. Он дремал, сидя на лавочке возле центрального входа в Токийский национальный музей. В столь позднее время там, порой, появлялись лишь влюбленные пары или вездесущие туристы, пришедшие посмотреть на ночную подсветку. Яманбагири вычитал из брошюрки-путеводителя, что фонтаны, расположенные в пруду, ночью светятся всеми цветами радуги. Но сейчас был январь и фонтаны не работали. — А Ямабуши где? — спросил он. — Замерз. Весь замерз, и я сменил его, — улыбнулся Муцуноками. Яманбагири шестым чувством догадывался, что в «замене» виноват Хорикава, надоумивший Ямабуши поменяться сменами, но никогда ему об этом потом не напоминал. За те несколько дней, что прошли с первого посещения музеев, отряды не придумали ничего лучше, чем по очереди патрулировать территорию, а так же те места в Токио, где находились другие мечи. Каким-то же образом происходили похищения, и, если судить по временным показателям, проходили они с определенной частотой. Надежда на то, что за мечами кто-то придет, и это даст хоть какую-то зацепку, была призрачной, но не равнялась нулю. Оставались целыми Миказуки, Цурумару, Ичиго и Угуисумару. — Мы можем и Осаку оббежать, если надо, — сказал как-то Хасебе. Он вел себя неестественно тихо, не впадал в панику, не предрекал всяческие ужасы. Как по секрету поделился Мицутада, третий отряд подозревал самое худшее: капитан смирился. Впрочем, смирение у многих членов отрядов если и было, то очень условное. Скорее это напоминало вялотекущее состояние жизни по инерции, когда где-то глубоко внутри еще жила надежда, но все происходящее казалось таким непонятным, что никто, даже самые старые воины-мечи, не могли сказать, что же им всем теперь делать дальше. — Смысл бегать по Осаке? — спросил Угуисумару. — Мы можем и в Киото отправиться. И по другим префектурам поискать. Но многие мечи находятся в частных коллекциях, и проверить их все мы просто не сможем. — А даже если и смогли, что бы это изменило? — разумно рассудил Хотарумару. Хотя сам он уже посетил Японский музей мечей, нашел своего брата Куниюки в целости и сохранности и грустно рассмеялся, сказав, что такой ленивый никчемный меч даже врагам не нужен. За Айзена он переживал отдельно, но танто работы школы Рай находилось в частной собственности, и они могли только дежурить возле этого места. — Суть от этого не меняется, — сказал Касен. — Нам надо найти первопричину, а не проверять подряд всех своих. — Из Пяти Великих мечей у нас в наличии только один, — рассеянно напомнил Яматоноками. Разругавшись с Касю, он стал невнимательным и много времени проводил в уединении. Он, как и некоторые другие члены второго отряда, сильнее остальных начинал сомневаться: стоило ли вообще покидать Киото 1864 года. И не был ли тогда прав Киемицу, желая остаться рядом с Окитой. Но из Великих мечей у них, действительно, был только один. Оодента и Джузумару были пусты, Онимару — не существовал, на данный момент, ни в какой форме, поскольку его первоначальная сущность была утеряна, а душу Ясутсуны никто из воинов-мечей не знал точно — Санива еще не призывал этот меч в помощь. Все чувствовали, что меч цел, но его могли украсть, не более: если сам Санива еще не смог вызвать его, то никто бы не смог. По крайней мере, Ясутсуна был в Токийском музее, и за ним тоже можно было следить. Отрядам оставалось только ждать. Информации, что им удавалось найти, катастрофически не хватало. Только какие-то полуоккультные практики, общие фразы, стандартные книжные сведения. От полиции тоже не удалось получить толковых данных о краже мечей. А два дня назад был украден Хаката Тоширо, который выставлялся в музее провинции Ивате. Конноске не знал, где находится центр по оживлению мечей, и никто из ретроградной армии им по-прежнему не встречался. — Тоже думаешь, что мы здесь застряли? — спросил Яманбагири, сидя на лавочке возле Национального музея. Шел мелкий снег, легко кружась в потоках воздуха. В пруду отражались фонари. — Не знаю. Но мне не страшно, — улыбнулся Муцуноками. — Я понимаю, что так нельзя, надо переживать за задание, и я переживаю, честно. Но я верю, что все будет хорошо. Мы не можем исчезнуть так просто. — Гм, — ответил Яманбагири. — Разве мог я когда-то подумать, что увижу мир после Ремы? Но я увидел его. А, значит, все возможно. Муцуноками закинул голову вверх, подставляя лицо колким снежинкам. Лохматые волосы смешно торчали в разные стороны. — Капитан, ты же знаешь, что все, что у меня есть — память о Реме. Я не самый красивый и не самый сильный меч. — Ну, уж знаешь, — Яманбагири едва не рассмеялся вслух, но вовремя одернул себя и только горько усмехнулся. — Не хандри, капитан. Ты вернешь всех назад. Даже, если никто не верит, я в тебя верю. Последнюю фразу он сказал, неожиданно резко наклонившись, совсем близко возле лица Яманбагири. В глазах мерцал отблеск фонарей. Тот, не смотря, на легкий мороз, вспыхнул красными пятнами от смущения и опасной близости Муцуноками. Руки мгновенно нагрелись так, что Яманбагири пришлось приложить их к холодной ткани куртки. — Я буду рад вновь увидеть Саниву. Благодаря ему, я смог увидеть этот мир снова. Капитан, ты только скажи, чем я могу помочь. И будешь, наконец, кофе? — Давай чай, — буркнул тот. Если бы Яманбагири знал, что Муцуноками тоже умеет смущаться, как мальчишка, пытающийся понравиться строптивой девчонке, ему бы стало легче. Но он не знал, а Муцуноками боялся сделать что-то слишком резкое и откровенное, чтобы не спугнуть свою маленькую муцунокамовскую радость. Они долго сидели, смотрели на падающий снег и молчали, прихлебывая теплый чай. В этом не было ничего необычного, если не знать, что один — ужасный болтун, а второй — не любит чужих компаний. Им было комфортно вместе. — Конноске уверяет, что скоро кого-то похитят и в Токио, — сказал Яманбагири. — Но «скоро» — это неопределенный срок. А если украдут, то, что мы сможем сделать? — Придумаем, — ответил Муцуноками. И не выдержав, все-таки положил руку на колено Яманбагири, заглянув тому в глаза. Золотисто-янтарный и пронзительно-голубой взгляды встретились. И Яманбагири впервые не стал отводить глаза. — Рема всегда делал то, во что никто больше не верил. И у него получалось. Понимаешь, капитан? Я глупый меч великого глупого романтика, но если не верить, тогда что? Снег невесомо ложился на горящее лицо, и Яманбагири почувствовал, что у него слегка дрожат губы. Он хотел вернуть отряд в Цитадель, сделать хоть что-то полезное, и потому смотреть на то, как из глаз других воинов-мечей уходит радость, ему было больно. Капитанское честолюбие компактно уживалось в нем с простым человеческим состраданием. По щекам у обоих растекались тонкие влажные дорожки от тающего снега. Яманбагири судорожно вздохнул и ткнулся Муцуноками в плечо, как, сотни раз до этого, утыкался в него самого Хорикава, и как он сам прижимался к брату Ямабуши. Он едва ли не впервые подумал о том, что глупый меч Сакамото Ремы и напоминает ему старшего брата. Такого же шумного, глупо улыбающегося, умеющего легко идти на контакт и вызывающего доверие. Они даже пахли почти одинаково: слегка солоновато, с тонкой ноткой чего-то терпко-мускусного. — Ты веди, куда скажешь, капитан. А я прикрою, — тихо сказал Муцуноками, осторожно кладя руку тому на плечо. — Это все, что я умею. В горле у него стоял ком. Муцуноками Ешиюки слишком хорошо помнил, как умирали частицы души Сакамото с каждым потерянным другом, которого тот не сумел спасти, и как умирал сам Рема, а он, его верный меч, в свою очередь, не смог ничего сделать. Муцуноками Ешиюки не хотел, чтобы история для него повторилась. За порывистым и шумным характером, крылась простая и любящая душа преданного меча. — Кстати, капитан. Мы так и не посмотрели на корабли и море. — Тебе очень надо? — глухо спросил Яманбагири. Ему было уютно сидеть, прислонившись к Муцуноками. Он, не смотря на теплую одежду, слышал биение другого сердца, такое же рваное, как и у него самого. И гнал прочь все мысли о том, что зря доверился кому-то, кроме братьев. — Ты же обещал, — улыбнулся Муцуноками, кладя вторую руку на плечо Яманбагири. — Завтра сходим. — Я запомнил. Снег шел всю ночь, пряча Токио в белое кимоно с яркими узорами. — Не смотри на меня так, — сказал утром Яманбагири Хорикаве. Часть отрядов, сменив ночных дежурных, ушла патрулировать, вернувшиеся — отсыпались в комнатах. Конноске с четвертым отрядом пошел в библиотеку. Яманбагири не спалось. Хорикава спать хотел, но сначала ему надо было увидеть брата. — Я не могу смотреть на своего брата? — Смотри, сколько влезет, — Яманбагири заварил чай и уткнулся взглядом в окно, стараясь не встречаться глазами с Хорикавой. — А еще я знаю, что ты хочешь спросить, — сказал тот. — И можешь мне поверить — ничего не было. Совсем-совсем. Мы, как два дурака, просидели всю ночь, вспоминая прошлое, а под утро Кане-сан просто заснул. — Надеюсь, ты не тащил его назад? Почему-то зная Хорикаву, Яманбагири не удивился бы, окажись это правдой. — Нет, конечно. Засмеялся он, но глаза у Хорикавы были грустные. Он мог очень, непомерно долго убеждать себя, что ему достаточно просто находиться с Изуминоками рядом. Это ведь было намного лучше, чем совсем ничего. Только с каждым разом становилось все горше, и Хорикава начинал винить себя в том, что это он такой никчемный и не заслуживающий счастья. А раз это с ним плохо, то не лучше бы было, окажись рядом с Кане-саном кто-то более совершенный и достойный? Даже если от этого делалось больно самому Хорикаве. В добром вакизаши Хорикаве Кунихиро умещалось очень много противоречивых чувств, обобщенных единым общим знаменателем под названием «Кане-сан». — Когда вернемся в Цитадель, то надо будет взяться с Ямабуши за тебя основательно, — угрюмо сказал Яманбагири. — И откуда это у нашего скромного мрачного капитана такая уверенность и храбрость? — Хорикава рассмеялся, чай попал не в то горло, и он долго откашливался, вперемешку со смехом. — Да ну тебя, — ответил Яманбагири и стушевался. Хорикава был искренне рад за брата. Он тоже понимал, что ничего необычного ночью не произошло, хотя все, что касалось Яманбагири, вылезшего из скорлупы своего драного плаща — уже было необычным. Впереди могли ожидать боль, разочарование, и это все разбило бы сердце брата так сильно, что он, возможно, никогда больше не стал бы пробовать ничего подобного снова. Но между неопределенностью и крошечным шансом сделать Яманбагири счастливее, остальное семейство Кунихиро, выбрало последнее. В Токио снова начал идти снег. Они спешно допили чай и ушли отдыхать. Муцуноками, широко раскинув руки, спал на футоне Яманбагири. — Совсем плохо? — тихо спросил сам Яманбагири, заходя в комнату к отряду и наклоняясь над спящим Цурумару. Лицо у того было бледное-бледное, и капитан отметил, что таким он не был даже во время нахождения в Киото. — Утром лучше, — сказал Ичиго. — Яген ушел с четвертым отрядом в библиотеку, сказал, что хочет найти там информацию о японских дýхах. Мы же не люди. — Хотя кажется, что люди, — произнес Яманбагири. И осторожно спихивая Муцуноками со своего футона, добавил: — Будем верить, что Цурумару не сломается. Он сильный. Вера, на самом деле, очень мощная штука. Она куда сильнее, чем простой оптимизм и холодный расчетливый ум. Ичиго был рад услышать такие слова хоть от кого-то. Братья, несомненно, понимали, что с товарищем по оружию происходит что-то неладное, но из всех них только Яген мог оценить весь масштаб бедствия. Он, возившийся с Цурумару в Киото, теперь был уверен, что рана на ноге напрямую связана с душевным состоянием, а оно было у всех членов отрядов далеко не радужное. Особенно его и Ичиго беспокоили кошмары Цурумару. Привыкший удивлять и удивляться, научившийся жить со своим прошлым, сейчас в нем словно пробивалось наружу то, что он старательно прятал не только от других, но и от себя самого. Неожиданно для себя, Ичиго стал находить странную радость в ночных бдениях возле бормочущего в бреду Цурумару. Он лучше, чем любой другой, понимал эту боль, и от того все казалось таким важным — помогать, чем умел. Ичиго теперь даже удивляла своя прошлая подозрительность: Яген, и в самом деле, испытывал к больному Цурумару исключительно практический интерес. Частичная потеря собственной личности, призрачные обрывки прошлых своих жизней, пожар в Осаке и бесконечные перековки, сделали Ичиго сострадательным и внимательным. Впрочем, его братья давно об этом знали. Ичиго Хитофури был тем, к кому хотелось прижаться. Он подолгу сидел около Цурумару, легко сжимая его ледяную ладонь, и чувствуя ответное шевеление пальцев. Это означало, что очередной кошмар пройден. Цурумару приоткрывал глаза и тихо улыбался в ответ. Доброта Ичиго перестала удивлять его, она сменилась благодарностью и чем-то изумительным, чему сам Цурумару не решался дать имя. Но это удивление было приятным. Птицы поют, Журавли летят. Где они поют? Куда они летят? В горах птицы поют. В села, журавли летят… Ичиго бережно, словно у маленького брата, перебирал слипшиеся мокрые пряди Цурумару и тихонько напевал под нос детскую колыбельную. Он часто мурлыкал ее в последнее время. Проснувшийся под вечер капитан Яманбагири, украдкой рассматривал, как Ичиго, осторожно положив голову Цурумару к себе на колени, убаюкивает его, сжимая дрожащую ладонь. — Тебе не кажется, что с Цурумару что-то не так? — спросил Яманбагири, натягивая плотнее капюшон куртки. С тех пор, как они обосновались в Токио, в любимый плащ приходилось облачаться только «дома». На улице Яманбагири натягивал капюшон, и в любой другой ситуации чувствовал бы себя неуютно. Впрочем, у него была одна неоспоримая прекрасная черта: в критической ситуации он всегда ставил интересы других выше собственных. А потому с курткой, равно как и с массой других вещей, пришлось смириться. — Кажется. Я же не слепой, вижу, как ему плохо. Ему же хуже, чем в Киото. Так, капитан? — Так. Яманбагири исполнил свое глупое обещание: не откладывая в долгий ящик, под хитрые улыбки Ямабуши и Хорикавы, ушел с Муцуноками смотреть на залив. Сначала они на синей ветке метро промчались по Радужному мосту, и Муцуноками надо было удерживать возле себя силой. Потом Яманбагири отвел его в Национальный музей развития науки и инноваций, и вытаскивать оттуда, где было просто бесконечное царство роботов, кнопочек и прочих крутящихся, мигающих и звенящих штучек для детей и взрослых, пришлось, перед самым закрытием, тоже силой. Вид на Радужный мост с острова Одайба покорил Муцуноками окончательно. Проплывающие под мостом огромные теплоходы и лайнер, лениво мигали огнями. — Я думаю, что чем быстрее мы вернемся к Саниве, тем быстрее вылечится Цурумару, — сказал Муцуноками, облокотившись о перила смотровой площадки. Глаза у него сияли. За время пребывания в Токио он давно бы мог сам отправиться в это путешествие, или даже взять кого-то с собой. Но оттого, что рядом был тот, кто не стал мешать восхищаться, кто не торопил больше, чем надо, а просто стоял рядом и, действительно, понимал, что чувствовал сам Муцуноками, было так приятно, что хотелось плясать от радости. Громкие фразы часто мешают видеть истинную суть вещей, в отличие от простой улыбки и дружелюбного кивка головы. — А ты не хочешь остаться здесь навсегда? — спросил Яманбагири. Стояла ясная морозная ночь, и гуляющих было не много. — Я же меч и не могу требовать большего. Мне и так повезло намного больше, чем другим, — Муцуноками рассмеялся. — Но тебе же здесь нравится. — Я попрошу Саниву брать нас с собой. Ведь за пределами Цитадели тоже существует мир? Капитан, знаешь, что всегда говорил Рема? Что мир большой, и тянется намного дальше, чем мы привыкли видеть. И теперь я это вижу. Он обернулся, глядя на Яманбагири в упор. Тот немигающе и зачарованно смотрел сквозь него, на радужную подсветку огромного моста, на яркие ночные огни, отражающиеся в воде, и ощущал, как в груди разливается чувство, сродни тому, что он испытал, рассматривая то, как Ичиго убаюкивал Цурумару. Опасная смесь восхищения, непонятной теплоты и умиления. — Капитан, мне нравится мир после Ремы. Я рад, что смог увидеть его. Но мы обязательно вернемся в Цитадель. Ведь вокруг еще столько всего замечательного! На последней фразе Муцуноками широко взмахнул руками, словно показывая весь тот необъятный яркий мир, лежавший перед ним. Город ярко и лукаво подмигивал огнями. — Отпусти немедленно, — охнул Яманбагири, заключенный в совершенно неожиданные и неуклюжие, но крепкие объятия Муцуноками. — Не, капитан, не отпущу, — рассмеялся тот. — Я рад, что ты здесь. — На моем месте мог быть любой другой. — Мог. Но почему-то оказался именно ты. — Поэтому я и говорю, что никакой разницы. Яманбагири вывернулся из обхвата Муцуноками и опустил голову, натягивая капюшон по самый нос. Было ужасно стыдно, неловко, и почему-то досадно. В самом-то деле, какая разница была Муцуноками, с кем здесь быть? — Рема считал, что случайных встреч не бывает. И на твоем месте мог быть любой другой воин-меч. Равно, как и на моем. Но оказались именно мы. И не знаю, как ты, капитан, а я счастлив, что все получилось именно таким образом. В Муцуноками жила порывистая, неугомонная, как само море, сущность. И стоя возле того, кому хотелось донести свои чувства и ворох эмоций, его разрывало между желанием сделать это глупым образом, чтобы скрыть замешательство, и чем-то более тактичным, но смущающим. — Только не бей, ладно? Муцуноками для храбрости глубоко вдохнул и осторожно обхватил Яманбагири за опущенные, сжатые в кулаки, руки. В зимнюю ночь ладони у того были горячие. — Спасибо, что не прогнал. Капитан Яманбагири, — тихо прошептал Муцуноками, наклоняя голову ниже, чтобы увидеть лицо под капюшоном. Потом Яманбагири всегда думал, что легко мог бы избежать всего этого и просто уйти, и сделать вид, что ничего такого, слишком человеческого, не было. Но даже он, любивший придумывать себе глубокие причинно-следственные связи в мрачных тонах, знал только одно: он сам этого хотел. Едва ли не впервые он хотел чего-то не для отряда, не для Санивы, не ради задания или братьев, а исключительно для себя. Просто поднял голову и, не отпуская чужие руки, потянулся к Муцуноками навстречу. Целоваться очень приятно, даже если оба были неумелыми дураками. — У тебя тоже губы шершавые, — смущенно сказал Муцуноками, бережно гладя Яманбагири по щеке и снова осторожно целуя губы и лоб, ероша волосы. Бушующее море всегда, рано или поздно, утихает, ласково обнимая своими волнами родные берега. — А, какая глупость в голову лезет! — фыркнул Муцуноками, довольно прижимая Яманбагири и грея его висок своим дыханием. И добавил: — Как хочешь, капитан, но я ужасно приставучий. — Я уже это понял. — Поэтому, не отвертишься. Я буду твоим… ээээ… Смущение Муцуноками проходило, потому что все шло как нельзя лучше, и стоять вот так, на морозе и соленом ветру, обнимая теплое и близкое существо, было удивительно. Еще одна шкатулочка характера Яманбагири Кунихиро оказалась очень приятной и уютной. — Эм, — продолжил фразу Муцуноками. — Просто буду твоим. Идет? — Как будто у меня есть выбор. Выбор существовал всегда, но в этой ситуации он был Яманбагири не нужен. — Теперь, даже если мы окажемся в других отрядах, нас тоже будет тянуть друг к другу. Как душу меча к его физической оболочке. И мы будем всегда возвращаться домой, в Цитадель. — Что ты сказал? — спросил Яманбагири, пристально всматриваясь в янтарные счастливые глаза Муцуноками. — Что мы всегда будем вместе. — Нет, не это. О душе и физической оболочке. — А, ну, мы же имеем свою настоящую стальную форму. И всегда сначала появляемся в виде меча. Потому что душа изначально связана со сталью, а не с человеческим телом, — пожал плечами Муцуноками. — Ты молодец. — Что? — Я не знаю, что из этого может получиться, но мы можем попробовать. — Капитан? — Сейчас расскажу, — Яманбагири хотел показаться серьезным, но тепло улыбнувшись и снова смутившись, первый притянул Муцуноками для поцелуя.