Кошмары во сне и наяву

      В этот раз кошмар решил не заканчиваться, и я увидел что-то, выступающее в гуще чернильного облака, что-то узнаваемой, но нечеткой формы. Где-то еще дальше замигал огонек. Но кругом по-прежнему была тьма — меня все-таки затянуло в черную дыру. Липкий страх запульсировал в висках, разгоняя по ним холодный пот. Мое погружение, наконец, закончилось: темная поверхность мягко образовалась под ногами. Неизведанное пространство сна пугало, обернется ли оно таким же кошмаром или мое подсознание хоть немного надо мной сжалится? Я старался успокоить себя тем, что хотя бы выбрался из черной дыры, и обреченно пошел к силуэтам во тьме, потому что больше идти было некуда: под ногами была лишь одна неширокая брусчатая дорога, в которую по бокам вгрызалось небытье. Вгрызалось небрежно: рядом парили крошки дороги, выпавшие из черной пасти. Я шагал медленно, стараясь не смотреть на свои ноги: они были тоже черными, в трещинах, обугленные. Каждое движение несло мучение: запекшаяся кожа растягивалась, рвалась, между черными корками текла яркая кровь. Я сейчас наверное был похож на голема, которого собрали где-нибудь в Гренландии из магматических пород.       А впереди были развалины. Те самые, злосчастные. Разве мог я тогда предположить, что это все закончится кошмаром среди среди сладкого сна? Развалины стояли теперь не припорошенные золотыми листьями, а почти плотностью черные, обглоданные невидимым пожаром. На них было больно смотреть, я бы хотел видеть их прежними, чтобы хотя бы мои воспоминания остались нетронутыми этой бедой. Но я горел, горела и моя память, что мне еще не удастся вытащить из этого полыхающего шторма, который ты устроил, Майкл? Радовало только то, что развалины в полутьме были едва различимы — плотный желтый свет лишь изредка проходился по их шершавым вершинам и я мог не боятся, что случайно наткнусь глазами на то самое место. Где ты нашел на стене «маты» на латинском. Где мы проходили, сталкиваясь локтями. Где мы сидели, болтая ногами, и ты заглядывал мне в рот, будто по буквами читал каждое вылетающее оттуда слово. Где я, в конце концов, сделал свой первый минет.       Я пригляделся: у горизонта кажется был маяк. Куда мне теперь, может, к нему? Я заметил, что развалины стояли ненатурально: они выстраивались в плотный лабиринт с узкими пролетами, из которых тянуло мраком. Сердце пропустило удар — кто-то шел из глубины. Шаги эхом отскакивали от пола, как мелкие камушки. Я непроизвольно попятился, но нога чуть не соскользнула в пустоту: дыра доела дорогу позади меня. У выхода в лабиринт лужей по полу растекся желтый дрожащий свет. Он полнел, наконец, вырвав из темноты фигуру. Это был мой отец с факелом в руках. От огня должно было стать теплее, но температура стремительно ушла в минус. Так всегда было рядом с моим папой. Он был в костюме, одном из бесчисленных, и так же хмурился.       — Джеймс.       — Папа, что ты… — я хотел спросить его, что он здесь делает, но подумал, что лучше не подыгрывать своему подсознанию, иначе сложнее будет отсюда выбраться. К тому же, я и в жизни с ним не разговаривал, почему здесь нельзя?       — Джеймс, ты хоть представляешь, насколько ты меня разочаровал?       Я молчу, как партизан.       — Я и представить не мог… Даже учитывая твои годы и вполне обусловленную ими тягу к расширению границ дозволенного, не вполне сформировавшийся гормональный фон и вытекающие из этого прихоти, что ты, мой мальчик, позволишь кому-то, а главное — кому? — так затуманить тебе голову, — он сорвал дыхание, закрыл глаза, отдышался, начал холодно и спокойно:       — Вот скажи, Джеймс, что тебя в нем подкупило? Шлейф обаяния поверх голой непосредственности и напористости? Не хватало плюрализма в кругах твоего общения? А ты не думал, что твой отец не зря так старался изо всех сил… — его лицо исказилось в злой гримасе на мгновение, как будто по нему прошлись током.       Такое я видел часто, когда они ругались с мамой, но привыкнуть было сложно.       — …оберегать тебя от такой жизни неспроста? М? Что, может, не дурак твой отец, и нет на самом деле ничего обаятельного в том мире, из которого он прикатил? Или это все так легко забывается перед его первобытным флиртом, Джеймс? Я был гораздо лучшего мнения о твоих вкусах, неужели ничто в твоем обучении так и не смогло их правильно сформировать? — он нервно подвигал очки на сжатой переносице.       — Знаю, ты ждешь от меня толерантности, и я готов тебе ее дать, но ты должен понять: у моей толерантности есть границы, и то, что он одного пола с тобой — это меньшее из зол, главное — вы с ним разного вида. А вид не исправить ни романтичными обещаниями, ни даже реальными усилиями. И ты променял мое к тебе доверие на него? — его голос снова дрогнул и он начал двигаться на меня.       Факел в его руке отозвался болью в моем теле, мне было очень страшно снова находиться рядом с огнем. Что если отец случайно или в порыве злости обронит искру, и я снова загорюсь? Вторую свою смерть я не переживу. Я начал обходить его, насколько мне позволяла срывающаяся в бездну дорога.       — Ты меня подвел Джеймс, — отец продолжал идти на меня, размахивая факелом, как огненной дубиной, — ты взял… — и тут он меня взял за плечо.       За мое выгоревшее черное воспаленное плечо. Я вскрикнул от боли и попытался уйти вниз, но отец держал крепко, а если бы я начал вырываться, то оставил бы в его пальцах сгоревший слой кожи, который итак легко отходил от кровоточащей плоти.       — Папа! Прекрати, мне больно!       — …и потратил мое доверие, как и все деньги что я с трудом доставал для тебя, вкладывал в твое образование и твои вкусы, и вот…       Факел мелькал уже болезненно близко ко мне, мимолетный жар от него заставлял меня непроизвольно трястись и потеть от ужаса.       — Папа, пожалуйста, отойди от меня, мне страшно! Ты делаешь мне больно, пожалуйста! — я говорил достаточно громко, достаточно испуганно, но он будто и не слышал, будто я все еще не переключился с китового языка, и он меня не понимал.       — …чем ты мне ответил? Ты предал меня, глупый мальчишка! Меня и всю мою веру. Все, ради чего я старался и гробил свою жизнь, себя, здоровье, свой брак — все это было ради тебя! Ради тебя, неблагодарная скотина!       Я не выдержал: не знаю, что было нестерпимей — его слова, его хватка или постоянная угроза еще большей боли. Я сорвался, вывернул свое плечо из-под его пальцев — кожа ожидаемо осталась в них, как хвост ящерицы в когтях хищной птицы, давая мне убежать в коридоры лабиринта. Но бежать приходилось сквозь ужасную боль от каждого движения, сквозь страх, что отец нагонит и продолжит меня мучить, сквозь слезы, хлынувшие без моей на то воли. Я бежал не разбирая дороги в темноте, рельефные стены резко бросались в лицо, преграждая путь и заставляя меня совершать еще больше невыносимых движений, чтобы развернуться и найти другую дорогу.       В одном из таких тупиков я чуть не врезался в Сару. Я был рад ее видеть, особенно вместо отца. А вот она, кажется, нет: Сара стояла, подперев грудь скрещенными руками, но в этом жесте не было ни вызова, ни недовольства. Она как будто ежилась от холода. Голову Сара отводила в сторону, пряча взгляд под пышными ресницами. За ее спиной на стене горел факел. Я не знал, что делать, и мы долго стояли в гулкой тишине, нарушаемой зловещим потрескиванием огня, пока я не услышал ее тихий всхлип.       — Сара? С тобой…       — А ты как думаешь, Джеймс? Все ли со мной в порядке? А с тобой?       Мне странно было отвечать на такой вопрос, хотя теперь я ее понимаю: на меня, наверное, действительно было сложно смотреть без слез.       — Я, знаешь, — она снова шмыгнула, — всегда знала, что ты можешь быть геем, но вот что ты можешь быть такой мразью, я узнала в тот вечер впервые. Тебе вообще было нормально, уводить моего парня?       — Сара, я…       — Что? Ты думал — он моя очередная игрушка? А подумать, почему мы с ним так долго вдвоем крутили, ты не мог? Или ты решил, что раз я тебя, несчастного, бросила, так у меня к другим чувств не может быть? Что я сука, которой лишь бы с другими потрахаться?       А вот теперь она начинала злиться. В глазах блеснуло привычное ей острие фамильного кинжала, руки под грудью сжались кольцом, а грудная клетка воинственно прыгнула вперед.       — Ты не думал, что, может, это в тебе была проблема? Что есть нормальные парни, которых не нужно обхаживать по сто лет, которым без проблем — пойти переспать с красивой девушкой, и ради этого им не придется рушить свои высокоморальные ханжеские устои и переступать через себя? Что есть обаятельные, харизматичные и веселые парни, как Майкл, которые нормально умеют флиртовать, а не обольщают свою пару оч-аро-ва-тельными лекциями про средние века, — она зло прыснула и я не выдержал:       — Зачем же ты тогда сама все начала? Я тебя не заставлял меня добиваться, у тебя в доступе были сотни нормальных парней, а ты…       — Я ошиблась в тебе, Джеймс. Но, как оказалось, ты не прощаешь ошибок, да?       Я хотел продолжить, но не смог.       — Мне было хорошо с ним. Правда хорошо, легко, приятно. А ты увел его! И не надо говорить, что тебе было до него дело тогда: ты сам не знал, что с ним делать, просто хотел сделать мне больно. Что ж, поздравляю, у тебя получилось. Где был твой нимб, Джеймс, когда ты так жестоко и самодовольно посмеялся надо мной? Куда делась твоя мягкотелость, воспитанность и деликатность? Знаешь, Джеймс, — она зло выдохнула и развернулась ко мне спиной.       Рука уперлась в стену рядом с факелом, длинные ногти с маленькими цветными шедеврами на них прошлись по обгоревшему камню, спуская вниз маленькую дорожку из пепла.       Что-то внутри меня сжалось.       — Если не умеешь носить нимб, его лучше снять и переплавить в рога — тебе бы пошло. Ведь ты просто злобный, ревнивый собственник, который не терпит, когда его обходят и оставляют позади. У меня было много мерзких подружек, но из них самой большой сукой оказался ты! — рука не выдержала и с чувством сжала рукоять факела.       Мои ноги раньше меня поняли, что нужно бежать: я обогнул Сару, почти вжимаясь в стену противоположную от факела, и бросился вперед. Судя по всему не успел — жгучая боль лизнула мне спину, в нее же вскоре врезались пущенные Сарой вдогонку оскорбления: «Ты стерва! Злобная, бесчувственная стерва, а не друг, Джеймс!» — и уже не скрываемые всхлипы.       Она не выдержала и я тоже готов был разрыдаться. Почему они так говорят, зачем они на меня взъелись? Все же не так было… Неужели я и вправду так мерзко с ними поступил? Я успокаивал себя весь путь, что это все происки моего больного подсознания, но убеждать себя становилось все сложнее.       — Томми? Только ты, пожалуйста, не начинай.       — О, а что, у тебя нет еще одной книги, чтобы меня задобрить?       Он тоже был зол. Я понял, что лучше уж сразу пробиваться мимо, но Томми преградил путь: ему было несложно со своим мощным телом.       — Не, ты послушай, Джеймс. Я понимаю, ты меня за дурака держишь, всех нас, — рука обвела воздух так, будто там действительно стояли все.       — Думаешь, подмазался к нам, золотой теленок? Книжку мне принес, да еще и с автографом, и уже герой. Не, я, конечно, благодарен, правда, но разве тебе это стоило хоть чевото? Ты же просто взял и спросил. А почему? Потому что знал, что тебя не погонят оттуда санными тряпками, такого хорошенького, не то что меня или Брана. И этим ты пришел хвалиться в мой паб? Возможностями, которые есть только у тебя?       — Томми, не надо.       Я начал мельком искать обходные пути: виднелся только узкий проем между стен, рядом с факелом.       — Ладно, я уже замолкаю про нас, — однако видно, что он вовсе не спустил эту тему. Пухлые руки теребили край фартука, поднимая его вверх к хлюпающему покрасневшему носу, чтобы вытереть. — Может, ты всех своих друзей покупаешь. Но Майкл? Он же не просто друг, он… Ты знаешь, Джеймс, может тебя не учили, но даже с купленными вещами нужно бережно обращаться. А ты его бросил! Купил во Франции предмет получше? Не, я, может, и понимаю, у французов много хорошего, парфе там…       Улучив момент, пока Томми поднимает глаза вверх, припоминая, какими еще кулинарными шедеврами известны французы, я шмыгнул в проем, но он оказался слишком узким. Я стиснул зубы и начал продираться, бугристые камни оцарапали едва образовавшиеся корки, и я не смог сдержать крика боли.       — Эй! Куда это ты, от друзей не уходят! — Томми кинулся ко мне и успел схватить за руку, как бульдозер уволакивая обратно.       — Томми, пусти! — я отчаянно упирался в стены свободными конечностями, обдирать себе кожу еще раз категорически не хотелось. — Мне больно!       — А мне как было больно, Джеймс! — голос Томми сорвался на неровный крик. — Когда я узнал, сначала сам Майкл, а потом ты так с ним! Обещали ведь!       Пухлые губы в пол-лица зашлись дрожью, и видно, что Томми собирался заплакать, но в какой-то момент одернул себя и зло бросил мою руку.       — Ну уходи, Джеймс. Тебе, наверное, уже привычно нас бросать. Или с нами нормально попрощаться тебе папа тоже не велел?       Я ожидал, что он повернется спиной ко мне, но Томми стоял и смотрел на меня в упор, будто ждал, что я останусь. Это было невыносимо. Я не чувствовал раньше вины перед ним, но сейчас прочувствовал ее сполна, глядя в блестящие темные глаза.       По моему лицу ударил яркий луч света и убежал дальше по стенам. Маяк стал ближе. Меня точно тянуло к нему, я будто знал, что там найду выход. Я скрепя сердце пошел дальше, стараясь не смотреть на Томми. Он крикнул вслед: «Я так и знал! Ты обманщик!»       Кажется, меня начало тошнить. Не из-за боли, от себя. Мне начало казаться, что следующей встречи я не вынесу и сам перехвачу у собеседника факел, чтобы поджечь себя. Начинаю думать, что я этого заслуживаю. Но телесная память одержала надо мной верх, и в следующий закоулок, освещенный огнем, я не пошел — встал у края стены, слегка касаясь камня как опору и стараясь не дышать. Там определенно кто-то стоял, я слышал, как кто-то переступал и фыркал. Пауза затянулась, я уже думал возвращаться, но, кажется, я углядел другой проход у противоположного края стены.       — Кудряшка? — сердце ушло в пятки, и на мгновение я забыл, что надо дышать. Но голос был не его.       — Эй бабочка, чего от меня прячешься. Или мне в глаза смотреть стыдно? Это был Бран. Отпустило, немного. Я заметил, как пятно от света дрогнуло и начало густеть: он шел ко мне. Я тихо начал продвигаться вдоль темной стены.       — Правильно, мне б тоже было стыдно. Ты ж в курсе, мы люди не богатые. Вот че у нас есть? По хате у черта на залупе, паб на троих, да мы, собственно, друг у друга.       Отблеск на бритой голове я заметил аккурат в тот момент, когда заворачивал за противоположный угол стены. Я весь сжался, грудная клетка ходила ходуном, мешая сосредоточиться. Я понимал, что Бран — пожалуй, единственный из всех моих знакомых, кто не погнушался бы мне врезать даже в таком состоянии. С ним разговор был коротким, поэтому я пытался его продлить.       — А ты мальчик умный, вот и решил забрать у меня самое ценное, да? — Бран говорил все еще размеренно, вытягивая гласные, но я чувствовал, как он начинал закипать. — Ты ведь не просто его увел, так еще и пидором сделал. Чего ты добивался, а, мажорик? Чтоб его знакомые с района зубами по асфальту повозили, чтоб он по мальчикам больше не ходил?       Бран больше не крался, стук от его грубых ботинок отчетливо нарастали. Я тоже прибавил шагу, больше не обходя по кругу, а двигаясь вперед, чтобы укрыться в следующем закоулке.       — Так можа я тебе покажу, каково это, чтоб ты тоже побоялся за свою драгоценную жизнь, а то ты, наверное, и не знаешь. Жить среди возможной угрозы от каждой встречной морды на улице, а не сидя в золотых стенах с личными охранниками и шофе-ерами, — презрение в его словах достигло предела и Бран брезгливо сплюнул лишнее.       Голос все еще приближался, и я вжался в стену, надеясь, что он свернет не туда. Но вскоре отблески огня заплясали в периферии моего зрения.       — Я-то знаю, что он бы сам — не в жизнь. Это ты его надоумил! Помотал своими кудряшками, как у девчонки, так он и попутал. Зачем ты его завлекал? Ты ж понимаешь, что парню жизнь похерил? Сам умотал поглубже, в свою гейропу, новым хахалем обзавелся, а он теперь мучается, не знает, че с собой делать. Захрена, Джаймс?       Огонь от факела тонкими струйками бил мне в спину сквозь расщелины в старом камне, и, когда я почувствовал жар, не выдержал и бросился в противоположную от Брана сторону. Я думал, что слышал, как твердая резина стукает по полу и визжит на поворотах, но голос Брана почему-то отдалялся. Я прошел еще несколько поворотов, прежде чем заставить себя остановиться и перевести дух. Непонятный гул из темноты доносил обрывки фраз: «…нормальный парень…в глаза смотреть…и каскадером теперь…поигрался и…»       Меня всего трясло от усталости, от ненависти. А правда, зачем, Джеймс? Ты же видел, что для него все это чуждо, видел, как ему приходилось ломать все ради тебя. Приятно, наверное, было, что для тебя хоть кто-то старается? Сейчас тоже приятно? Господи, как же я себя ненавижу.       От самоистязания меня отвлекли чьи-то шаги. Яркий свет ударил по привыкшим к темноте глазам, и я вслепую ушел влево.       — Джеймс? Ты где тут пря-ячешься? — голос был мне знаком, но так сразу назвать его носителя я не решался.       — Выходи, ты ведь итак знаешь, что я тебе скажу. Потому что ты сам должен был сказать себе это, — в злорадно-насмешливых растянутых гласных я узнаю Честера. — Тебе не кажется, что выбирать себе партнера из низшей категории это как-то, м-м, неуважительно, что к нему, что к себе? Не устоял перед соблазном погреться в лучах чьего-то обожания? Он ведь смотрел на тебя, как на ангела с небес, только не говори, что не замечал этого, — на мое счастье я уловил, что голос начал стихать, видимо, он не туда свернул.       — А что, обаяния, чтобы заинтересовать хоть кого-нибудь из своего круга общения, тебе не достало, Джеймс? Вот и решил очаровать деревен…       Голос стих, а шуму в голове прибавилось. Я почти умоляюще посмотрел на маяк, но тот только прошелся по мне безразличным желтым светом. Я так боялся, что когда я дойду к нему, он переместиться за горизонт, как бывает во снах. Но другого выбора у меня не было.       Через пару пролетов я вышел на Глорию. Она что-то кричала про то, что эмо-бои это пошлая вкусовщина и всем насрать на мои чувства, но я уже не слушал. Я бежал вдоль лабиринта и надеялся, что встречу там минотавра. Он умеет только мычать, ему не в чем будет меня обвинить, а при лучшем исходе, он меня разорвет.       Я влетел в широкую спину Томми, слишком резко выскочив из-за угла. Он был все еще зол и сказал, кажется, чтобы я лучше к Майклу так часто возвращался, чем к нему. Я был больше занят тем, что судорожно соображал, как же я вернулся к Томми, если он должен был остаться за спиной? Боже, неужели я заблудился и не продвигаюсь к маяку? Я начал задыхаться от паники и рванул от Томми, сам не зная куда.       Я уже перестал различать дорогу, и обгорелые стены, стрельчатые арки, полуразрушенные залы с колоннами-пнями превратились в один нуарный рисунок экспрессиониста: будто кто-то растушевал весь лист плотным углем, разбросав по нему желтые пятна света. Только картинка вышла еще и синестетическая, со звуками. «Ты разочаровал…как мог?!...он пошел на это ради тебя!...это ж надо было так мозги запудрить?!…зачем ты его дразнил, пидарас?...не страшно, что теперь ты никому не нужен?...у Майкла ведь мечта была, а ты решил, что она мелочная, да кто тебе право да…и где он теперь, а где ты?...надо вдоль резать, а не поперек…» Голосам не было конца, и я бы решил, что они лишь у меня в голове, но я то и дело сталкивался со многими людьми из моего старого и нового окружения. Я встречал и маму: она противным хрипло-заплаканным голосом кричала, что если бы я уделял ей хоть немного от того внимания, что я уделял своему Майклу, она бы не чувствовала себя декорацией. Я кругом облажался.       В какой-то момент в монологах моих невольных спутников стало меньше слов и больше криков, матов и угроз. Стен тоже стало меньше, а вот всполохов факелов все больше. Я понял, что кто-то уже протрубил в Рог Дикой Охоты, и я до одури боялся услышать вой гончих. Так боялся, что рефлекторно потянулся руками закрыть уши. Так я узнал, что мои раковины сгорели. Если было бы чем, меня бы вырвало.       Мои ноги уже сводило судорогой от напряжения из-за того, что я крутился, как волчок, пытаясь увернуться от людей, которые встречались мне все чаще. За мной оставались липкие кровяные следы, у меня не было возможности себя осмотреть, но я догадывался: кожи на мне оставалось все меньше. Под ногами был пепел, который вздымался сизым облаком вверх от каждого резкого движения на нем и затруднял и без того сбившееся дыхание своими едко пахнущими частицами. Что-то яркой вспышкой боли резануло мне по щиколотке, и я перелетел через голову, распластываясь на земле. Сил больше не оставалось, и я разрыдался, ожидая каждую секунду почувствовать на своей спине острые языки пламени. Но этого не происходило.       Я не знаю, сколько там пролежал. Наверное, я бы очень хотел поскорее проснуться, если бы и в настоящем каждое движение, каждое мое усилие к жизни не давалось мне с огромной болью. Может быть, я и в настоящем ходил такой же изувеченный, кроваво-черный уголек? Только вот никому не было до этого дела. Даже тебе, Майкл. Мне одновременно и одинаково сильно хотелось, чтобы ты дал о себе как-нибудь знать и чтобы больше никогда не появлялся в моей жизни. Я боялся, что ты согласишься с моим отцом и решишь, что нам не по пути, что ты позабудешь обо мне за эту вечность, издевательски названную лишь пятью годами; боялся и того, что ты сорвешься и явишься ко мне, ведь тогда для меня не будет существовать ни чести, ни обязательства, будешь снова только ты. Иногда мне хотелось сделать какое-нибудь безумство, закричать так, чтобы ты из самого Хакни меня услышал и позвонил, встревоженный, и сказал бы… да что угодно сказал. Иногда же я хочу забыть тебя и все, хоть косвенно связанное с тобой, и особенно твою глупость, которая превратила мое существование в один бесконечный кошмар во снах и наяву. Но я готов и это тебе простить Майкл, лишь бы ты пришел сейчас сюда и вытащил меня из этого ужаса, спас от этой боли. Что мне нужно сделать, чтобы ты заметил меня и мои чувства оттуда, с маяка?       Я ошибался: вот так лежать, в кромешной темноте, без времени и пространства вокруг, — отныне мой предел мечтаний. Просто темнота, успокаивающая, тихая. Никого нет, ничего нет, и меня нет.       Мне бы хотелось, но моя тишина была полна звуков: быстрых шагов, громких и нервных выкриков, потрескиваний огня, зазывных «Джеймс», и, конечно же, бесчисленных «Майкл». Почему даже весь мой нереальный мир крутится вокруг тебя, а, Майкл? Я начал подниматься, не знаю, зачем. Сел и вперился пустым взглядом в камень, не представляя, что делать с ним и с собой. Казалось, что-то не так в этом камне. Я долго думал, пока не сообразил: это был кирпич, а не камень. А рядом со стеной — верстак на кривых обгорелых ножках, и захламленные стеллажи, и… Все почти так же, как было, только обгорелое, полуразрушенное и без тебя. У мастерской даже не было крыши, и я только сейчас заметил, что высоко надо мной всполохами света от маяка плескался океан. И словно тоже заметив меня, океан уронил вниз каплю. Одну, вторую. Начинался дождь, я высунул язык: солено. Слезы непроизвольно потекли, мешаясь с морской водой. Черт возьми, спасибо, спасибо тебе, Майкл, что тебя нет среди этой толпы инквизиции, спасибо, что не обвиняешь меня, что не злишься. Я почему-то стал как никогда уверен, что ты ждешь меня в маяке, ищешь, светом даешь ориентиры, и что, когда я приду к тебе, ты меня успокоишь, как всегда успокаивал после моих ночных кошмаров.       Я выглянул из-за полуразрушенной стены: маяк был почти рядом! Я сам и не заметил, как лабиринты стен кончились, но впереди вместо них меня ожидал лабиринт из утилизированных машин. Люди с факелами сновали чуть ли не через каждые пять метров, но у меня появилась слабая надежда и силы. Мне было куда идти, и я пошел, сгорбившись, чтобы спина не выглядывала из-за помятых кузовов, стараясь даже не дышать и юркая за металлические бока, словно мышь, каждый раз, когда огни приближались. Сердце стучало так громко, что я боялся: его услышат. Дождь усиливался, дополняясь ветром, но факелам было словно нипочем. Я пару раз скользил, падая локтями и коленями в пепел с осколками от битых окон и зеркал. Сам не знал, как выношу эту боль без криков. Вдобавок агрессия людей все росла, отчего они стали сновать быстрее и резче менять маршрут. Я думал, что сойду с ума от страху. Охота была в самом разгаре.       Не знаю, как и с помощью каких сверхъестественных сил мне удалось добраться до края свалки, но маяк возвышался почти передо мной, отделяемый от меня лишь небольшим количеством машин и узкой дорогой, ведущей к нему.       Не знаю, как это случилось. Как я позволил этому случиться. Я думал, такое только в фильмах бывает, для достижения максимальных эмоций у зрителя. Я снова облажался: нога запнулась об рычаг домкрата, и я повалился на снятый кузов. Ржавый, как старая жестяная банка, и такой же хрусткий. Бран, которого я недавно обошел, победно взвыл за моей спиной, созывая всех остальных. Я не соображал со страху, может быть, я даже не пошевелился, только глаза зажмурил. По ощущениям, кто-то вздернул меня под локоть и, не дождавшись, пока я встану на ноги, поволок куда-то под одобряющие крики налетевшей толпы. Меня бросили спиной на землю, и я распахнул глаза. Мы были на открытом пространстве за свалкой, все смыкались в полукруг.       Это все происходило не со мной. Мне показывали какое-то страшное кино в средневековой тематике. Вот снизу вверх показывают страшные, искаженные ненавистью и неровным светом факелов лица горожан, чьи крики сливаются в зловещую какофонию, с четко различимыми словами «смерть ему!» и «сжечь!» Тут даже взбешенная собака есть, лающая так, что звенело в ушах, и капающая на пол пеной изо рта. Не гончая правда собака, а волкодав, ирландский, серый. Старик еле сдерживал его за поводок, сильно отставив одну ногу вперед для равновесия. Кто-то из толпы вернулся, волоча на плече длинный деревянный брус. Рядом суетились люди, зардившиеся найти среди хлама что-нибудь, что можно будет поджечь. Все в классике жанра: атмосфера прежуткая, нагнетаемая шквальным ветром и хлестким дождем; люди презлые, тычут головками факелов в повинного; жертва — перепуганная насмерть. В картину разве что не вписывался пронзительный визг шин по мокрой дороге и рев мотора.