Кошмары во сне и наяву

      Теперь фильм превратился в немое кино: люди передо мной застыли, оставив на лицах те же злобные кричащие гримасы, только без звука, и вперили удивленные глаза мне за спину. Видимо, звуки автомобиля были не фантомные. Мне было страшно поворачиваться, но я чувствовал, как ситуация начала на меня давить, принуждая. Я повернулся и почти что уткнулся носом в гладкий белый бок авто, которое оказалось лимузином. Дверь рядом со мной рывком открылась, и из темного салона выпрыгнула рука. Мужская, с толстой грубой кожей, коротко стриженными широкими ногтями и ощетинившимися заусенцами. Мне почему-то захотелось тотчас же схватиться за нее и никогда не отпускать больше, даже не задумываясь, кому она принадлежит. Но владелец дал о себе знать: где-то над макушкой прозвучало мягкое «Джаймс». Я неверяще вздернул голову вверх и оторопело уставился в обеспокоенные серые глаза. Они подбадривающе улыбнулись бровями:       — Ну же, Джаймс, хватай! Я вижу, тебе страшно.       Время за моей спиной, видимо, ожило вместе с толпой, и послышались грозные выкрики и топот. Я быстро вложил свою черную руку в крепкую теплую ладонь, рывок, и я валюсь лицом вниз в мягкую кожаную обивку сидений. Хлопнула дверь, в нее врезались чьи-то кулаки, отбивая ритм клокочущей беспомощной ненависти по стеклу, но тут взвизгнули шины и угроза осталась позади.       Внутри меня что-то лопнуло, и я разрыдался пуще прежнего, но было чертовски приятно. Пройденный путь казался мне 12 подвигами и укладывался, по крайней мере, в несколько веков и миль. Я не мог остановиться и просто размазывал слезы по сидению, мотая головой и бормоча, как умалишённый: «Майкл… как же… Майкл… мой хороший… я так…ты не представляешь…» Когда же вся моя вселенная успела схлопнуться в одно единственное слово?       Видимо, пробрало не только меня: я услышал хлюпанье где-то передо мной. Я нервно усмехнулся и сел, смахивая слезинки с чудом выживших ресниц:       — Майкл, ну что ты, теперь все будет…       Но у тебя, кажется, все и так было хорошо. Неоново-синий свет от подсветки переливами обнимал твою фигуру и лицо с прикрытыми глазами, бликами мерцал на твоих влажных губах, обхватывающих чужие губы. Жадно, неприкрыто, с всепоглощающим интересом. Парень рядом с тобой нетерпеливо стонал, подаваясь вперед не только губами, но и всем телом. Синие, замутненные страстью глаза сверкали ярко и зазывающе, как проблесковые маячки. Светлые кудри колыхались, как пшеничное поле, под твоими пальцами. С родных губ слетело чужое имя: «Кевин».       Мне казалось, лимузин уехал без меня — меня сжигали там, за свалкой, как мусор. А здесь сидела моя проекция, неподвижное, неживое изваяние из окаменевшей магмы. Ему не больно — ему никак, это же камень: просто сидит и смотрит пустым взглядом на то, как парни напротив раздевают друг друга. Тот, что покрепче, со смешными волосами и шрамами по всему торсу, укладывает кудрявого на сиденье, почему-то выпачканное в каком-то белом порошке, и пьяно расцеловывает от плеч до кромки штанов. Синеглазый переливается синими волнами своего тела под ним, выстанывая «Майкл».       Изваяние на мгновение ожило и отвернуло голову в сторону, так же безразлично уставившись в окно. По стеклу барабанил дождь, в какой-то момент превратившись в один сплошной нисходящий поток воды. Стоны и всхлипы нарастали, послышались характерные шлепки одной влажной кожи о другую. Камень, как от мощной звуковой волны, треснул и пошел трещинами по телу. А за окном был настоящий потоп: линия воды поднялась до уровня стекла и не остановилась.       Мне внезапно захотелось опустить стекло, и я не нашел ни причины отказать себе в этом: к черту ковчег, если я последний единорог в нем. Хотя скорее последний осел. Поток хлынул стремительно, прыгая с сиденья на пол и врезаясь в противоположный ряд. Но мне было недостаточно: я открыл дверь, и меня вымыло из машины.       Я не шевелился в воде, лишь надеялся, что не опущусь на следующий круг ада. Хотя казалось, что будет так. Пусть будет, мне уже все равно. Спина уперлась в что-то твердое, и вода надо мной стремительно рассосалась, будто кто-то вытащил пробку из стока, и я остался на дне. Но океан еще оставался: высоко надо мной, на «небе». Только теперь мелкие частые волны сгруппировались в большие и грозные, с пеной на гребнях. Шторм набирал силу, дождь поливал меня крупной частой дробью. Иногда перед глазами мелькала знакомая желтая полоса света.       Я медленно поднялся и обнаружил себя у начала дороги, ведущей к маяку. Она была неширокой и извилистой, а по краям бушевало море. У линии, где сизые барханы горького пепла переходили в бушующее черное полотно, лежали огромные туши китов. Их было много: гряда уходила далеко, утопая в темноте вместо линии горизонта. Рифленые плавники торчали вверх, как обломанные мачты разбитых штормом кораблей, белые бороздчатые животы слепили глаза из темноты, словно призраки. Теперь я понимаю, как никогда, почему они выбрасываются, я бы с радостью прилег вместе с ними, но ветер, кажется, этого не хотел, толкая меня в спину по направлению к маяку. Сопротивляться не было ни сил, ни желания. Китам наверное так же противно, когда вопреки их ожиданиям на пляж высыпают люди и выталкивают их полумертвых обратно в ненавистный живой океан.       Мне было все равно: идти или стоять. Я чувствовал себя одинакового хреново, что стоя, что лежа, что в огне, что под водой, что во сне, что в жизни. И тебе вдруг становится безнадежно все равно, когда озарение спускается густым влажным туманом и ты понимаешь, что тебе будет плохо всегда и везде, и ты нигде не будешь к месту, и тебе никак не может быть хорошо. Внутри щелкает заводной механизм, и ты просто идешь, потому что так хотя бы что-то происходит.       А смотреть было на что: штормовой океан привлекал своим чистым гневом. Маяк задержал свой луч на участке волн слева от меня, и из воды вдруг что-то начало проглядывать и расти. Это были острые зубья скал, врезающиеся друг в друга. Они остановились также внезапно и успокоились, изламываясь в плоскость. На ней за секунды вырос красивый ухоженный сад со светлым частный домом, огражденный по периметру забором. В воротах стоял тонкий юноша с красивыми темными кудрями. Бледный, даже под желтым столпом света, с неровной напряженной улыбкой и ссадиной на скуле. Ему явно было нехорошо, и судя по плавающей координации — он крепко выпил. Напротив на мотоцикле сидел тот, из лимузина. Он нервно представился Майклом и быстро уехал за предел островка, который тотчас же разрушился.       Я чувствовал себя андроидом, которому переустановили карту памяти. Смотришь в нее, и там вроде бы ты и твоя жизнь, но ты видишь этого человека впервые и понятия не имеешь, кто он и что делает.       Ветер нетерпеливо толкнул вперед, и я продолжил движение. Маяк ожил и нацелился справа от меня. Вырос новый остров моей памяти, но подлиннее. Те же мальчишки рассекали по щербатой взлетной полосе на блестящем синем кабриолете, и их заливистый смех перекрывал даже мощное рычание мотора. Я стоял и завороженно смотрел на эту сцену, подсвечиваемую маяком так, словно её показывали в театре как пьесу. Я заставил себя идти дальше: я знаю, это будет трагедия.       Следующее действие со скрытым смыслом: парни сидят на диване в кинотеатре, и по их прикрытым в неге лицам можно подумать, что они наслаждаются показом. Но так только кажется, я знаю, они наслаждались друг другом. В следующей сцене кудрявый сидит один за уличным столиком на краю оживленного проспекта Парижа. Он грызет яркие губы и нервно поглядывает в телефон, будто что-то там настойчиво не дает ему покоя, заполняя все мысли. Мне захотелось кинуть в него камень, чтобы тот одумался, но я был лишь зрителем. Следующая сцена подходит скорее для молодежного фильма: парни снова вместе, танцуют так, словно хотят украсть у друг друга часть чужого тела, а беснующаяся публика вокруг только поощряет. Дальше, как и положено, начинается драма: кудрявый снова один, только теперь он это осознает — сидит потерянный за столом на двоих и смотрит по сторонам так отчаянно, будто не видит ни одной души вокруг в шумном зале ресторана. А на этом островке он совершенно другой: страстный, наглый, глазами так стреляет в своего партнера, что сразу ясно — он этого рыжего со связанными руками никуда не отпустит. Только он пока еще не знает, что он-то может и не отпустит, а вот его могут отпустить.       Почему так вообще случилось?       Я не заметил, как ускорился и перешел на бег. Ветер с дождем нещадно хлестал по лицу, пытаясь замедлить меня и заставить смотреть на поставленный спектакль. Я протестующе щурился, мотал головой и закрывался от порывов локтями: зачем? Я и так все видел: и прогулки по парку с собакой, и вечерние сеансы в кино, и безлюдные узкие переулки, и приятный ветер в ушах за твоей спиной в мотоциклетке, и она же в грязи и ярких пятнах крови. Куда это все делось? Пролетело, как зеленый пригород Лондона при скоростной поездке по трассе, которых тоже было бессчетное множество. Так пусть все и остается за моей спиной.       Когда я выдохся и встал, чуть ли не повалившись с ног, маяк указал на солнечную улицу, прыгая бликами по разноцветному металлу машин. Малоэтажные миловидные домики встали по обеим сторонам. Парень с кудрями шел, задумчиво покусывая губу и напрягая брови. На другом конце улицы остался второй, с какой-то тоской во взгляде, направленном в спину кудрявому.       — Остановись! Останови! — я не выдержал и заорал, что оставалось сил, падая на подкосившиеся колени.       Но тот меня предсказуемо не услышал. Дурак, чувствовал же тогда, что что-то не так, что проклятый ирландец будет не ирландцем, если не поступит по-своему. И свет погас, оставляя эту трагедию с открытым концом и меня, смотрящего туда, где только что была ясно видна моя жизнь, а теперь лишь черные пенистые гребни перекатывались в темноте.       Я повернул голову и понял, что уже добежал до маяка. Только вот ни радости, ни грусти у меня это не вызывало. Внутри вообще было как-то гулко, как в жерле усопшего вулкана. Я поднялся и подошел к его двери, не потому что хотел, а потому что этого хотели от меня, впрочем, как и всегда. Я зачем-то постучал по сырой древесине, будто меня кто-то сидел и ждал в этом злосчастном маяке. Но дверь внезапно открылась, представив передо мной фигуру Винсента. Внутри у меня все как-то сжалось, хотя казалось — нечему. Это как у лягушек на столе биологов: тело уже мертвое, но все равно двигается, если по мышцам пустить электрический заряд. Вот и я, видимо, ожидал, что в меня сейчас чем-то запустят: не током, так злым словом. Логично, что Винсент остался в конце, как последний перевал: я понимал, что если Винсент и сделает выстрел — он будет финальным, потому что я доверял его слову и его мнению.       Но Винсент стоял и смотрел на меня, как на призрака. Наконец он ожил:       — Джеймс? Что с тобой стряслось? Ты насквозь промок! Проходи, тебе надо обсохнуть.       Из залитой теплым светом квартиры в темноту вынырнула рука. Мужская, широкая, с гладкой мягкой кожей, ухоженными ногтями и наверняка очень теплая. И сразу было понятно: такая не бросит. Не бросала ведь меня вдрызг пьяного в зашоренных парижских пабах, не бросала одного в слезах и вспышках самоненависти, не бросала даже до чертиков злого, проклинающего весь мир и свое одиночество в нем.       Вот тебе моя рука и вот тебе мои губы.