Кошмары во сне и наяву

      И снова все тот же сон. Кошмар. Он повторяется из ночи в ночь, иногда и изо дня в день, когда я на лекции проигрываю успокоительным и проваливаюсь в дрему, как в трясину. Так хочется завести себе пса Баскервилей, чтобы тот хотя бы своим леденящим воем будил меня, и я в холодном поту просыпался в реальности. Но с собаками у меня тоже не складывается.       А может, я и люблю эти кошмары. Чуть-чуть или даже сильно. Потому что только там ты приходишь ко мне. Всегда — в Чидеоке, на пляж. Я стою, скользя кедами по обледенелому песку, который из-за темноты и талого снега напоминает амальгаму или вулканическое дно. Мне холодно, и не только физически: свинцовое небо и темная клякса океана до жути меня пугают, мне кажется, вот-вот что-то из них превратится в черную дыру и утянет меня.       Навсегда, в бесконечно одинокую пустоту. Где будешь только ты, твое тело в невесомости и твои мысли — якорем вниз. И тишина, бесконечная, как до начала времен. Рано или поздно она тебе надоест, а собеседник останется только один — ты сам. И тебе ничего другого не останется, кроме как разговаривать, но это в любом случае будет адом.       Если ты хорошо себя знаешь, то ты, как граммофон, будешь вечно воспроизводить одну и ту же мелодию — балладу о своей жизни. И твоему положению даже мертвые не смогут позавидовать: они видят всю свою жизнь всего раз перед смертью, а ты — вечно. Ты бесконечно будешь падать со своего первого велосипеда, бесконечно терять друзей, бесконечно ссориться с родителями, бесконечно и безнадежно влюбляться в человека, который бесконечно будет разбивать твое сердце.       Если плохо себя знаешь — тем хуже. Это как получить пожизненное заключение в камере с чужим человеком, и как бы тебе не хотелось его знать, вам все равно придется познакомиться, и ты будешь молиться, чтобы этот человек оказался тебе приятным.       А если не будешь пытаться заполнить тишину разговорами — рано или поздно услышишь, как бьется твое сердце, как внутри тебя циркулирует кровь, как шелестит твое дыхание. И вот с этого момента ты начнешь сходить с ума.       Меня всегда пугали черные дыры, почти до дрожи.       Я обхватываю свои локти, чтобы было за что держаться, когда все начнется, и поворачиваюсь к этой пропасти спиной, не потому, что так легче пережить падение, а потому, что так видно твой крохотный силует, выходящий из ветхого дома вдалеке. Мне всегда хочется побежать к тебе навстречу, затолкать обратно, к матрасу и одеялам, которые пахнут одинаково и нами, и многими людьми, что были здесь до нас. Сесть там, притвориться больным, чтобы у тебя и мысли не появилось выходить наружу, чтобы ты сидел и грел меня у камина, а салюты мы и из окна посмотрим.       Но я даже не пытаюсь бежать: пробовал много раз, не получалось. Ноги, как у мультяшного персонажа, перебирали по одному и тому же месту, будто черная дыра за спиной уже начала свое притяжение и не пускала меня вперед.       И я стою, жду тебя, растираю локти и дышу горьким пороховым запахом фантомного салюта, который еще не прогремел в небе. Волны за спиной рокочут и шипят — боюсь повернуться и встретить грудью девятый вал, обрушивающийся на нас с тобой катастрофой. Земля под пятками начинает уползать назад — это разрастается черная дыра. И в мгновение, когда падение в невесомость кажется неотвратимым, приходишь ты. Почти беспечно, не вынимая рук из карманов джинс, будто тебе ничего не стоило спасти весь мой мир. Будто ты вышел прямиком из голливудского блокбастера, и наш дом сейчас взрастет гигантским огненным грибом за твоей спиной, а ты и не обернешься. Улыбаешься, слегка щеря зубы, такой счастливый. Перекладываешь шампанское из-за пазухи в песок, садишься на сырую скамейку, широко расставляешь ноги и хлопаешь себе по колену. Это волшебный жест, я знаю: после него мои ноги оживают и я могу ходить.       Я всегда бросаюсь к тебе в распростертые руки, комкаю в своих дрожащих, оледенелых пальцах ворот твоей куртки, из-под нее синтетическим током бьет старый свитер. Я никогда не мог удержать слез и возгласов:       — Майкл! Майкл! Останься, пожалуйста, побудь со мной! Еще, и не здесь, а там! Скажи мне, где ты, где ты Майкл? Почему не приходишь, как сейчас?       Мои мольбы всегда были разными, все надрывнее и жалостливее, но твоя реакция всегда одна — ты смотришь на меня мягко и слегка удивленно, успокаивающе обнимаешь и гладишь по спине. Иногда мне даже во сне неудобно пугать своим горем твое счастье. Ты ведь был тогда счастлив, Майкл? Ты, наверное, думал, что впереди только мы и миллиарды минут, что будут нашими? Что справимся, решим все, а как — неважно?       — Тише, слышишь?       Я обычно кричу в ответ, что не хочу ничего от тебя слышать, не хочу эту твою речь, которую я знаю наизусть, потому что это уже не просто слова, застывшие маленькими водяными капельками в воздухе, это уже прописано в моем коде днк. Я помню и свой ответ, но специально отвечаю по-другому, в надежде, что эта временная петля оборвется либо там, у прибрежной черты, и я вымолю у тебя другое решение, взвешенное, надежное, либо сейчас, у меня на взбитой простыне, а за высоким окном кампуса — ты, прислонившись лбом к стеклу, губами шепчешь извинения. Но ты не слышишь меня даже во сне и продолжаешь, как мантру, слова, что станут для меня реквиемом.       Я стараюсь не слушать, рыдаю тебе в шею, не стесняясь оставлять там мокрые соляные разводы. Мне всегда так не хочется поднимать лицо и смотреть тебе в глаза, ведь я прекрасно знаю, чем это кончится. Но это желание всегда оказывается сильнее меня, и я смотрю. Смотрю, как в свинцовом ареоле зрачка тонким хвостом сверкает первая молния, высекая искру в доменную печь — в твое сердце. И от грудной клетки поднимается жар теплой пульсирующей волной, приятный, успокаивающий, завлекающий, как и огонь фейри. И я льну к тебе всем телом в сжимающие объятья. Внутри тебя во всю идет работа: визжат болгарки, тихо шуршит сварочный аппарат, выплевывая рой искр в металлический диск твоих глаз. Их становится все больше, их движение все хаотичнее — будто кто-то поставил документальный фильм про рождение галактики на ускорение. Мне почти не страшно, ты даришь тепло и свет, один такой среди этого графитового мира холода. А еще ты даришь погибель. Я верю, ты не специально — достаточно было одной маленькой неосторожной искры. Ты любил рисковать, а я за это любил тебя. А 1500 фунтов это же такая маленькая ставка, правда?       — Никого нет, а мы — есть, — звучит финальный аккорд и одна маленькая неосторожная искра острым жалом вонзается мне в кончик носа и разгорается, почти мгновенно.       Алой болью полыхает все лицо, кроваво-красной мукой отзывается тело. Одежда не спасает, ничего не спасает от этой боли. Моё успокоение, моя отрада превращается в яд, в котором я задыхаюсь, пытаюсь вздохнуть, но вместо воздуха — лишь вязкое полыхающее тепло. Я не могу сдержать крика боли, падаю на колени, скребу ногтями лед сквозь это зарево — оно не унимается. Я поднимаю взгляд на тебя: ты же поможешь, Майкл? Ты же носил в себе этот жар все время, значит, тебе было не больно? Ты другой, совсем другой, ты из более прочного теста, может, этот жар — нормальная температура твоего тела? Я надеюсь, очень надеюсь, что тебе не было больно все это время, но я пойму, если было, если ты, охваченный этим жаром как агонией, совершил тот поступок. Это могло бы быть оправданием. Но в твоих глазах я не вижу ни сочувствия, ни облегчения, ни ответов: шахта печи угасает, плавкий металл превращается в безразличную сталь в глазах. Жестокую, немилосердную, глухую, как бетон. Ты смотришь, как я извиваюсь на земле, и ничего не делаешь. Это — вот это больнее огня. Но я уже не могу об этом думать, больше ни о чем не могу. Все мои мысли, все мое сознание и существо занимает одно лишь слово — боль. Больно, мне дико больно, адски, жжется, все жжется, мне БОЛЬНО. Я, как наркоман при ломке, готов на любые меры, лишь бы это прекратилось, лишь бы не чувствовать. И я срываюсь, забыв про свой главный страх, кидаюсь к морю на подкошенных ногах. Спотыкаюсь, падаю, скольжу, поднимаюсь, барахтаюсь, взбиваю коленями пену, разрываю икрами воду, снова падаю, пена мешается с кудрями.       Все еще больно. Глубина, как-то стремительно выползшая из-под ног, простирается черной бездной подо мной, безгранично пустая, холодная. Наверное, холодная, я всегда думал, что в океане должно быть очень холодно, но сейчас я этого не чувствую.       Я пылаю даже под водой. Рыжее зарево уже не туманит глаза, в них маленьким неясным бликом мерцает синий запонок — последний отголосок ночного неба среди поглощающей меня тьмы. Мне все еще безумно страшно, все еще безумно больно — огонь исчез, но теперь разгоряченное тело жгла ледяная вода. Когда заканчивается воздух, я начинаю глотать воду, а по ощущениям меня будто казнят за фальшивомонетничество в средневековой Европе. Вот только я ничего подобного не делал, так за что мне это? Хочется кричать и дотошно вопрошать кого-нибудь там, над сомкнувшейся водной гладью: «За что? За что? За что?!» Но вместо слов у меня изо рта вылетают густые пузыри и китовый вой, трубный, оглушающий даже меня самого. На него скоро слетится китовая стая. Они накатывают живой волной так быстро, что я боюсь, как бы кто-нибудь из них не задел меня плавником или хвостом, которые разрезают воду, как винты, в сантиметрах от меня. Я каждый раз думаю: принесут они на своих горбатых спинах мне спасение или погибель? Так хочется надеяться, но надежда словно осталась на берегу — во мне лишь боль, переходящая в протяжное отчаяние. Протяжное, как и мое погружение. Но киты, приплывшие на мой зов, меня не слышат и не видят. Глупо было надеяться, что они меня заметят, такого крошечного. Они плывут дальше по своим китовым проблемам, таким же огромным и значительным, им не до меня. А я все опускаюсь на дно, меня словно окутывает чернильное пятно и я просыпаюсь весь в холодном поту, в скомканной простыне и с иссохшими, изгрызенными в кровь губами. Просыпаюсь и понимаю: сон закончился, а кошмар продолжается.       В этот раз я не проснулся.