*
Всё валилось из его рук. Он чуть не выронил поднос, обжёгся горячим кофе; сидел, не видя перед собой ничего. Не хотел, чтобы к нему подсаживалась Анжела, но когда Вселенной было дело до его желаний?.. — Эй, всё в порядке? Она участливо на него взглянула, занимая бо́льшую половину стола. С ней всегда так: приходится тесниться у края, но это Эллиота не напрягает, ему ни к чему много места. — Как обычно. Будто она знала, какое оно, его «обычно». Конечно, он лгал: было хуже, чем всегда. Он и так вечно ходил, ссутулившись, потому что всюду носил с собой вопросы, сожаления, страхи — почти непосильную поклажу, к которой только что добавились секреты Тайрелла. Он ещё не решил, реальная или нет, но — боль Тайрелла. Он не знал, так ли похожая на его собственную, но — жажда Тайрелла. Эта тяжесть могла раздробить его плечи, но нет: он ещё мог передвигаться. За поворотом ждала опасность, но прятаться от неё не хотелось: напротив, хотелось броситься в её объятья. В огонь, в ледяную воду, на растерзание волкам. Пусть хотя бы перед смертью сердце ускорит своё биение. — Спасибо, что помог мне тогда. Анжела улыбнулась, и Эллиот увидел отблеск новой надежды в её глазах. — Чем?.. — Дал совет насчёт беседы с Тайреллом. Ты был прав, не стоило бояться. Эллиот сомневался; спросить, какую разгадку подарил ей Тайрелл, было бы слишком. Но он хотел знать, что за чудесная речь заставила бедняжку Анжелу вновь увидеть свет в конце туннеля. В одном он был уверен: ему Тайрелл не сказал бы то же самое, не смог бы отделаться красивой сказкой. Значит, так он не причиняет никому зла? Раздавая ложную надежду, как фальшивые лотерейные билеты? — Страх — это кокон. Пока не выберешься, не взлетишь. Ничего лучше Эллиот не придумал. — Точнее не скажешь. Но Анжела заглотила и это. Отчаянно голодной рыбке — простая наживка. С рыбой покрупнее, вроде Тайрелла, это не пройдёт. — Может, тоже попробую в следующий раз. Конечно, если он будет. — За это стоит выпить! Кажется, он… — Анжела подняла кружку латте и наклонилась вперёд, словно собираясь поведать тайну. — Тебя выделяет. Он спросил… — О чём?.. Выпить бы явно не помешало. — Как ты устроился, общаешься ли с кем-то. — Так заботливо с его стороны. Он испугался, что Анжела примет это за сарказм и будет права. Но она только кивнула, ослеплённая призрачным светом. Эллиот не доел маффин: он был до тошноты приторным. Или его просто тошнило. От этого места, от Тайрелла, от себя.*
После работы он подумал, что был бы не прочь пойти к Кристе. Неважно, что она скажет, пусть это будет банальная утешающая чепуха, плевать. По крайней мере, она не лжёт. Даже если её слова — пустышка, она в них верит. Это всё, чего желал Эллиот: очиститься от лжи. Но до сеанса было ещё два дня, так что ему оставалось только идти в свой домик и тонуть в мыслях. Или просто тонуть. Точно.*
Он надеялся, что в бассейне никого не будет. Надежда не оправдалась, но могло быть и хуже — его делили всего три любителя водных процедур, и ни одного из них Эллиот не знал лично. Он спустился в прохладную воду. Только такой она и могла быть: что угодно, но не тепло. Он представил, как замерзает, лёжа в сверкающем снегу. Где-то на Северном полюсе, голый, с бессильно распростёртыми руками. Пусть холод сделает всё за него. Пусть убьёт до того, как его медленно разорвёт медведь. Пусть вгрызается в кожу вместо развёрнутой пасти. Так картина его смерти будет идеально-белой, никаких алых узоров и россыпи внутренностей на снегу. Ничего лишнего. Эллиот погрузился с головой. Но как бы глубоко он ни погружался, всегда было, куда глубже. Была тёмная, тянущая глубина. Опустись он даже на самое дно — оно разверзлось бы под его ногами, открывая новую бесконечную глубину. Воздуха почти не осталось. Всего-то и нужно, что продержаться ещё чуть-чуть. И всё. Никакого больше погружения. Но он не смог. Трусливо вынырнул, ругая себя. В этом весь он — слишком жалкий, чтобы пойти до конца. Способный лишь бежать, хватаясь за новые вопросы. Даже не за надежду — всего лишь за разрушительное «что дальше?». С него достаточно. Эллиот выбрался из воды, спешно оделся и зашагал к выходу. Какая ирония: ему навстречу шёл Тайрелл. Казалось, поравнявшись с ним, он остановится, скажет что-нибудь, спросит, не суть — ведь теперь их объединяет груз общей тайны. Однако Тайрелл только приветственно кивнул, не притормозив. Но взгляд выдавал что-то: тревогу, как у загнанного зверя. Готовность наброситься и растерзать, как у голодного зверя. Крик о помощи, как у раненого зверя. И всё это в долю секунды, под маской шаткого равнодушия. И всё это здесь, сейчас, под кожей. Приди он парой минут раньше — увидел бы его раздетым. Почему-то это испугало Эллиота, почему-то по спине пробежал холодок. Почему-то — может, всё из-за того же любопытства — в этот миг он был рад, что не остался под водой.*
«Мы здесь не держим двери закрытыми» — стучало в его голове. Эта фраза не давала ему покоя. Была ли она фигуральной, или двери в самом деле были всегда открыты? Если так, то он в любой момент мог войти в домик Тайрелла. Если так, то Тайрелл в любой момент мог войти сюда. И — привет, разрушение — не в надежде ли на это Эллиот не запирает дверь? Следуя, возможно, вовсе не реальному правилу. Да и что реально? Что, кроме череды реакций на раздражители, кроме зависимостей от тех или иных веществ, состояний, эмоций, вообще существует? Эллиот терял нить реальности. Не вполне понимал, что происходит. Он хочет, чтобы Тайрелл пришёл, чтобы… Сказать что-то ещё? Убедиться, что он будет молчать? А если последнее сомнительно — убить его? Зачем ещё ему приходить?.. И почему Эллиот вообще ждёт? Почему вообще он здесь? Уж не потому ли, что голос-по-ту-сторону-трубки, хоть и был ровным, полоснул его жажду острым краем, превратив старый шрам в открытую рану? И она до сих пор кровоточила, убивая его с каждым днём. И он хотел, чтобы Тайрелл пришёл — вовсе не для того, чтобы остановить кровь и перевязать рану. Чтобы воткнуть в неё нож и повернуть рукоятку вокруг своей оси. А затем снова. И снова. Чтобы кровь хлестала, как из артерии, а плоть превращалась в рваные ошмётки. Вот для чего. Для этого. Ночь дышала в полную силу. Стоило выключить свет и затушить камин, чтобы в окне не мерцало ни единого огонька, чтобы нельзя было подумать, что он ещё не спит. Чтобы никто даже не заподозрил, что он сидит в кресле, и его сердце, отбивая привычные шестьдесят в минуту, почти не бьётся. Но едва он решил, что так и сделает, едва щёлкнул выключателем, как в дверь постучали.*
Он открыл слишком быстро, как Тайрелл тогда. Значило ли это, что они ждали друг друга одинаково?.. Эллиот пытался изобразить удивление, но по выражению лица Тайрелла понял, что актёр из него паршивый. Казалось, Тайрелл не в себе. Его глаза болезненно блестели; как одержимый заведомо невозможным, он стоял у двери и — пять, четыре, три — ничего не говорил. — Что ты здесь… — Не притворяйся, — Тайрелл прервал плохую попытку Эллиота. — Кажется, ты меня ждал. — Если и так, это не отменяет вопроса, — Эллиот не сдавался. — Зачем ты пришёл? Тайрелл глубоко вдохнул, словно пытался затянуться невидимым косяком, а потом взглянул на Эллиота так, будто у него получилось. — Меня как будто… — он пошатнулся, словно качаемый ветром. — Тянет сюда нечто свыше. Словно я должен тут быть. — Пришёл рассказать сказку на ночь? Эллиоту стало смешно от слов Тайрелла, от самой сцены, от всей человеческой жизни. — Это не сказка. Это как мысль, которая кажется понятной, пока не произнесена. Но стоит ей сорваться с губ, и она теряет всякую логику. Эллиот ничего не сказал. Слова — вообще, любые — показались ему несусветной глупостью. Ведь Тайрелл прав: есть только мысли, но даже им нет веры. Даже они исковеркают, запутают, обманут. Он прошагал в комнату, не предложив Тайреллу войти: сам догадается. Будет лучше, если уйдёт, но… Эллиот знал: он останется. Знал так же точно, как то, что огонь — горячий, а из этого окна можно увидеть луну. Он сел в кресло; Тайрелл подошёл к камину и замер. Прямо как ночью, когда Эллиот приехал: он стоял к нему спиной, и реален был лишь его голос. Теперь всё изменилось: Тайрелл молчал. Тишина обволокла комнату. Эллиот был не в силах смотреть куда-то, кроме силуэта Тайрелла. В полумраке, в отблесках огня он казался палачом, пришедшим забрать его душу. Может, так оно и есть. Может, это — не что иное, как ад, а Тайрелл — дьявол. Эллиот вспомнил, каким было то прикосновение: уязвимым, отчаянным, но бесстрашным. По силам ли дьяволу такое? — Всё так странно, — вдруг приглушённо произнёс Тайрелл, не оборачиваясь. Он даже не представлял, насколько прав. Мало того, что всё напоминало абсурдный сон, так Эллиот ещё и ловил себя на том, что не хочет просыпаться. Да и зачем, если здесь темно и почти тепло? И он не знает, каким будет следующий шаг. — Так ты скажешь, зачем пришёл? Только не надо сказок. Он не заметил, как впился пальцами в подлокотник. — Можешь не верить, но… — Тайрелл повернулся и сделал несколько шагов в сторону Эллиота. — Я не бросаю слова на ветер. — Да? А как же слухи о том, что ты — посланец высших сил? А что насчёт надежд, которые ты раздаёшь, как конфеты на Хэллоуин? Внезапная смелость лишь добавила ему тревоги, как буревестник, летящий по чистому небу. — Иногда надежда — единственное, что может удержать на плаву. Иногда мы ничего не можем сделать, кроме как бросить её кому-то, как спасательный круг. — Просто слова, — подвёл черту Эллиот. А за ними — пустота. Может, как и за этими глазами. — Нет, — парировал Тайрелл уверенно, но без грубого утверждения своей правоты. — В глубине души ты и сам знаешь. Нет надежды — нет смысла держаться. Он смотрел на Эллиота так, словно видел в нём больше, чем тот видел сам в себе. Словно знал — или хотя бы догадывался, или просто верил — что не всё для него потеряно. Что где-то затаилась та самая надежда — или хотя бы её обрывок, или просто тень. — За это мы и держимся. Эфемерное. Надежды, высший разум, жизнь после смерти… Всё, что угодно, лишь бы не что-то реальное. Потому что нам страшно, ведь реальное потерять куда проще, чем несуществующее. Эллиот не понял, сказал он это вслух или промыслил. То, как смотрел на него Тайрелл, помогло понять: он говорил. Сотрясал воздух жалкими фразами, а теперь готов был убить себя за многословность. — Ты прав, — Тайрелл сделал ещё несколько шагов. — Нам страшно. Мы так боимся терять, что предпочитаем просто не иметь. Он надвигался неотвратимо, как стихия. Было поздно не только спрятаться — даже представить масштаб разрушений. — Я тоже держусь за надежду, а она рассыпается. Утекает сквозь пальцы, но я сжимаю последние крупицы. А хотел бы… — он замер рядом с сидящим в кресле Эллиотом. — Держаться за твою руку. Эллиот закрыл глаза. Темноту его сознания осветили кадры прошлого, переполненные болью. Череда разбитых иллюзий и потерь. Комната с ободранными стенами, прыжок, голос отца. Только это он и помнил так ясно — его голос. Совсем не матовая бумага. Совсем не то воспоминание, которое стоит хранить. Везде есть подвох. Здесь и сейчас — тоже. Особенно здесь и сейчас. Та самая надежда — последний оплот умирающего. Костёр, у которого пытаешься согреть руки, а он сжигает тебя целиком. Нет никаких надежд. Есть лишь увядшие, осыпающиеся от случайных касаний цветы. Он чувствовал себя таким цветком. То, что он сделал в следующий миг, противоречило всей его сущности, но этого он и хотел: разногласия. Не открывая глаз, он поднял руку и разжал кулак. Казалось, его пальцы дрожат, а дыхание наоборот замедляется. Казалось, он протягивает в темноту, вверяет неизвестности свою душу. Казалось, нет ни малейшей вероятности, что он делает правильно. Тьма вползала в самые дальние уголки его души, проникая туда, куда не под силу добраться свету. Задержав дыхание, Эллиот ощутил, как на его ладонь опустились тёплые пальцы. Как вцепились и вгрызлись, словно зубы в плоть. Тайрелл так сильно сжал его руку, что, казалось, она вот-вот сломается под этим напором. Но так и было нужно: не легко, не несмело, чересчур. Вдруг хватка ослабла и стала почти нежной. Пальцы скользнули ниже, на запястье, проникли под рукав, нащупали пульс. Сердце билось. Не было никаких надежд. Была только жажда — одна на двоих — и последняя капля воды на дне бутылки. Тайрелл потянул его за запястье — вроде бы ненастойчиво, но Эллиоту показалось, что у него нет выбора. Он должен поддаться, подняться, ощутить чужое дыхание на своём лице. Пока он не открыл глаза, можно было не верить, что рядом с ним — Тайрелл. Тайрелл не боится его тьмы. Тайрелл обхватывает ладонями его лицо. Тайрелл его целует. И Эллиоту вновь кажется, что выбора нет. Нет варианта оттолкнуть, отстраниться, уйти. Можно лишь поднять голову ему навстречу и даже не пытаться дышать. Это длилось секунд тридцать, и каждую из них Эллиот чувствовал, как балансирует над пропастью, как хочет сорваться вниз. Как незнакомое, пугающее тепло течёт по венам. Как что-то щекочет грудную клетку изнутри, словно запертая там птица машет крыльями, пытаясь взлететь. Но не может. Ведь, взлетев, она разорвёт его грудь, она убьёт. И, открывая глаза, ошеломлённо смотря на Тайрелла, цепляясь за разрушительный хаос его взгляда, Эллиот думал об одном: каково это, когда она взлетает? Когда грудная клетка развёрстывается, как жерло вулкана, и кровь, словно лава, сжигает воспоминания. Ему казалось, что Тайрелл думает о том же.*
Хотелось вновь закрыть глаза, но он не мог. Это стало бы очередной попыткой побега. Сколько их было, сколько ещё будет?.. Птица махала крыльями тише, словно понимая свою обречённость. Он смотрел на Тайрелла: в его взгляде застыла смесь страха, горечи и странной, на грани безумия радости. Было там и что-то ещё, чему Эллиот не мог дать определения. Хотел бы он знать, что застыло в его собственном взгляде. Хотел, но боялся даже представить. С тех пор, как пришёл Тайрелл, не прошло и часа, но Эллиоту чудилось, что он видит, как в домик проникают рассветные лучи. Тревожные, они сулят новый день, новые вопросы и бездны. Он не верил в телепатию, но собрал все силы и постарался передать Тайреллу простое сообщение. «Пожалуйста, ни слова больше». Слова были неуместны, они лишь осложнили бы всё, сделали только хуже. Люди часто полагают, что разговор — ключ ко всему. Люди часто ошибаются. Похоже, Тайрелл понял. А, может, он и сам не хотел говорить. Может, всё, чего он хотел — стоять в рассветных сумерках и искать ответы в чужих глазах. Может, только это и было им под силу — искать. В тёмном небе, в лицах незнакомцев, между строк, в каждом дне и каждой ночи, в пределах возможностей. Но даже на след не напасть, даже маленькой зацепки не обнаружить. Казалось, Тайрелл дрожит. Так сильно хочет что-то понять, но не может. Он может лишь сдвинуться с места, тяжело прошагать по комнате и уйти, оставив дверь открытой.*
Как только он вышел из домика, Эллиот бросился к двери, с силой захлопнул её, прислонился спиной, сполз вниз. Закрыл лицо руками. В висках стучала уже знакомая фантомная боль. Хотелось кричать — истошно, до хрипа — но всё, что он мог — молчать. Слиться с тишиной, довести её до абсурда, слышать, как по венам движется кровь. Не было никакой надежды. Но именно её лживый голос он изо всех сил старался заглушить.***