Эрос и Деструдо

      Несмотря на то, что прогноз обещал проливной сентябрьский дождь, погода стояла на удивление солнечная. Федя вышел из супермаркета с увесистым пакетом продуктов, когда заметил перечеркнувших бледно-синее небо птиц — острые штришки, беспорядочно мелькающие там и сям, перекликаясь друг с другом: «Чирр-чирр-трик! Чирр-чирр-трик!» И вдруг по ведомому ей одной сигналу стая сгруппировалась в одну плотную чёткую фигуру, скрылась за крышей магазина, затем взмыла над головой огромной чёрной завесой и, проделав над площадью полный круг, разбилась на множество мелких косячков — ускользающих лучиков тёмного солнца. Эти ласточки были последними: большая часть улетела ещё летом. Федя нечасто видел их в городе, хотя слышал, что они охотно селятся на кирпичных стенах домов, устраивая под крышами и сточными желобами целые колонии. Ласточки больше напоминали ему о море. А именно о Чёрном море, куда они часто ездили в детстве, всей семьёй или с Сашкой в летний лагерь. Там ласточки строили громадные, прилепленные одни к другим гнёзда прямо в прихожих и подъездах советских отелей, столовых, кинотеатрах и залах, устроенных под дискотеки. Вместе с этими светлыми, отдающими йодом и солью на губах воспоминаниями почему-то запомнились слова мамы: если ласточка поселилась в твоём доме, обязательно будешь счастливым.       Он возвращался домой пешком. Жадно втягивал ноздрями свежий ветер, едва уловимо отдающий дымом то ли от дорожных выхлопов, то ли горелой сухой листвы, огромные кучи которой нерадивые дворники поджигали в медленно вымирающих, годами запущенных дворах. По ночам над ними занималось яркое зарево, и эти костры инквизиции не прогорали до самого утра (если никто не звонил в пожарку), а на рассвете небо заволакивало смогом, после чего несколько дней над городом витал тот самый дымный сладковатый запах, всегда навивающий странный трепет. Пускай тяжесть пакета и оттягивала руку, шагалось легко. Прохожие проплывали мимо мутными пятнами, чаще серыми или чёрными, лишь ненадолго цепляя внимание резкими нотками духов и душных химических «айкосов». Караваны машин лениво утекали за дальний край улицы и неслись обратным течением — естественный цикл природы, созданной человеком.       И тут, как стихийное бедствие, в будничную монотонность ворвалось нечто громкое, цветастое, быстрое: в потоке машин пронёсся микроавтобус с развевающимся за ним радужным флагом. Из открытых окон и люка, откуда вывалилась толпа такой же яркой молодёжи, фальшиво поющей и размахивающей руками, орала «I want to break free» голосом Меркьюри. Феде вспомнилось, что в Киеве намечался очередной прайд. Как по немому сговору в потоке оживились и другие водители, по цепной реакции «радужных» ребят стали крыть со всех сторон трёхэтажным басистым матом, который, к счастью, заглушали неодобрительные сигналы. Компанию это только раззадоривало. Когда автобус пронёсся мимо Феди, забитые цветными татуировками, сверкающие пирсингами и вырвиглазными прядями в волосах девчонки помахали ему из люка. А он машинально улыбнулся в ответ, салютуя двумя пальцами и ворча про себя: «Вот это позорня-як!» Ну правда, почему из всей толпы именно он?!       Тем временем из уносящегося микроавтобуса уже орал «Ленинград» с их песней про Стаса, навевая недвусмысленные ассоциации. Феде вспомнился недавний вечер в «Гоголе». Расслабленная пьяная атмосфера. Кружащий голову неоновый дым кальянов. Колышущаяся в одном ритме толпа, и кровь, пульсирующая в венах под те же монотонные басы — так бубен шамана вводит в транс пляшущих туземцев. Ему хотелось рассеяться. Быть таким непроницаемо-пафосным и аморфным, как прочие дикари вокруг. Не выпив ни грамма алкоголя, он сидел за столиком напротив Стаса как будто в полусне, и блики лазеров скользили по его лицу, холодному и безупречному (любимая кукла наследника Тутти, как поддразнил его Стас). В нём поднималось мазохистское желание уступить своей тёмной личности, поддаться похоти. И был в этом привкус отвращения, неискренности, вины перед Стасом — за то, что на него навалилось и чему ещё предстояло случиться.       Он знал, что Стас не хотел торопить события. А ещё — что тот к нему неровно дышит. Он понял это сразу, при первой встрече — уловил некими рецепторами. Мозг человека не заточен под животные инстинкты — слишком тонко настраиваемая самообучающаяся машина. И всё же один такой есть — человек на мгновенье поднимает брови, видя кого-то привлекательного перед собой. Это выражение мелькнуло на лице Стаса, когда они впервые соприкоснулись взглядом. И оно же выдало Стаса с головой, когда Федя отпустил слишком жирный намёк, чтоб оставить его незамеченным.       Он чувствовал исходящее от Стаса напряжение. Чувствовал власть над ним, несмотря на все его взрослые увещевания. Стоит продавить его немного сильней, и шестерёнки завертятся сами собой. Ничего не нужно делать — всего лишь попросить. Стас ведь отзывчивый. Ему хотелось закрыть этот вопрос раз и навсегда, как девственнику, чьи друзья уже все потеряли невинность. Может быть, назло Дэну.       Тем томным вечером в «Гоголе» Федя не хотел оставлять Дэну и шанса. Стас назвал бы их отношения абьюзивными, больными. В них не было откровенно ничего, кроме эмоциональных качелей — от ненависти к похоти и обратно. Со Стасом ему было бы хорошо. Спокойно. Стас старше, рассудительней, он смотрит на всё по-взрослому и никогда не обидит Федю. Наоборот, он сделает для него всё и даже больше. В тот момент Феде хотелось, чтобы он сделал всё сам. Передать всю ответственность в его руки. Как же это было подло, если подумать.       Погружённый в собственные мысли, он не заметил, как оказался дома, а нарядная мать забрала из руки тяжёлый пакет. Она встречала его уже в макияже и с завитыми волосами, спрятав под фартуком чёрное коктейльное платье с пышной юбкой, надетое раз или два на праздники то ли корпоративы. Отправила скорее мыть руки и переодеваться: уж очень ей не терпелось приступить к готовке всех тех вкусностей, какие она выписала себе на листочек, штудируя рецепты в интернете. Парой минут спустя Федя уже стоял у раковины, намывая овощи, мясо и рыбу. Мать командовала, одним глазом поглядывая в шпаргалку на столе, одновременно стуча ножом по разделочной доске и ища любимую музыку на YouTube. Мало-помалу её приподнятое настроение стало передаваться Феде. Спустя полчаса-час, когда в кухне-студии уже стоял дым коромыслом, а работа спорилась, бурлила, шкварчала, они вместе распевали хиты Винника и Поляковой, то и дело взрываясь смехом.       Идея устроить семейный ужин была, можно сказать, обоюдной. И Федя, и мама чувствовали, что им нужна долгожданная разрядка, повод побыть вдвоём целый день — без экстренных вызовов, без посторонних звонков, без отговорок, — выговориться, прояснить старые недомолвки. Речь вовсе не шла о каком-то званом ужине с царским столом на десять блюд, плюс горячее, плюс десерт — маму саму дико утомляли все эти подготовки ко дням рождения, новым годам и восьмым марта. Если бы жаркое случайно сгорело в духовке, она бы особо не расстроилась (уж точно не впала бы в неистовство, как некоторые хозяйки), однако ей хотелось устроить себе и сыну атмосферу праздника: прихорошиться, надеть каблуки, как в фильмах 50-х.       Наверное, впервые в жизни мать попросила Федю откупорить вино самому (обычно это делал отец). С покалывающим в груди чувством самоудовлетворения он окрасил два бокала насыщенно-красным, и под звон хрусталя в голову ударила сладкая истома. Так они выпивали и готовили, готовили и выпивали, беззаботно болтали обо всём и ни о чём, пели, шутили и снова выпивали, пока веселье не достигло той пиковой точки, когда срывает моральные ограничители и несёт фестивалить.       Такой пьяной маму Федя никогда не видел. Оказалось, умение накидаться с пары бокалов передалось ему именно по материнской линии. Пока в духовке запекалось жаркое, наполняя квартиру невозможным ароматом, ей пришло в голову перекинуться в картишки. Скоро копошение за чайным столом в гостиной перешло в танцы на том же столе под те же попсовые песни, закончившиеся падением на диван, с дивана — на пол и наконец перекрикиванием с соседями на балконе («Полицию можно не вызывать — полиция на месте!»). Словом, Федя отрывался так, как ни на одной вечеринке у Фаркаш. А разбитую хронической усталостью маму словно подменила его ровесница и лучшая подруга, та ещё оторва, надо сказать.       Он хотел рассказать ей про Стаса. Наверняка, она бы не одобрила отношения с таким взрослым парнем и уж точно запретила шляться по клубам и оставаться у него дома. Но Феде просто хотелось проговорить это: что у них всё вроде как серьёзно, что теперь он уверен в своей гомосексуальности, что он, чёрт возьми, созрел для занятия сексом, и ему охренеть как нужна поддержка близкого человека (можно даже без выдержек по сексуальному образованию). Как будто слова могли облечь его сомнения в камень непреложной истины. Жаль, что мама смеялась без умолку, не давая и слова вставить.       На удивление жаркое не сгорело и вышло очень даже аппетитным на вид. Всё так же навеселе они красиво накрыли на стол и, избавившись от фартуков, нарядные и с сияющими глазами, сели ужинать. Не хватало лишь одной персоны, чья тарелка с приборами пустовала между ними.       Мать набрала отца. Федя жутко нервничал перед встречей, ведь прошлая попытка примирения закончилась уходом отца к любовнице, где, собственно говоря, он и находился тем вечером. Мать молча выслушала неразборчивое бормотание в трубке, уж слишком смахивающее на ругань, затем отложила телефон и спокойным тоном сообщила, что папа не придёт и уговаривать бесполезно. Что ж, это было ожидаемо. О чём можно разговаривать с без пяти минут бывшей женой и сыном-геем? Всё-таки настроение обрушилось так же стремительно, как кредит доверия в семье Макаровых, и мать предприняла отчаянную попытку исправить положение:       — Значит, обойдёмся без папочки Артура, — она хитро стрельнула чёрными глазами, снова набирая чей-то номер. — Только не спрашивай — пусть будет сюрприз!       На другом конце города другая семья из трёх человек ужинала на тесной кухне, тускло освещённой последними закатными лучами и мигающим светом телевизора. Денисенко ели котлеты с лапшой в полном молчании, поминутно поднимая тяжёлые взгляды к телеку на холодильнике — так, будто ужасно увлечены просмотром. Дэн пытался набить рот как можно быстрее. Он уже предвкушал, как запрётся в комнате на весь остаток вечера, когда стук отцовской вилки о столешницу разогнал случайные грёзы:       — Почему лапша холодная? — Дэн всего на миг столкнулся взглядом с матерью, но этого хватило, чтобы считать замешательство. К счастью, она не стала выкидывать глупостей (ну, хотя бы припоминать, что звала отца ужинать два раза, пока тот вытащил жопу из кресла) и без слов сунула еду в микроволновку.       Казалось, отец сдался и спокойно закончит ужин, как в голову ему стукнула новая прихоть:       — У нас курево есть?       В этот раз Дэн отчётливо увидел в матери панику. Его спасла открытая, но практически полная пачка сигарет, завалявшаяся в кармане худи. Молча вытянувший одну сигарету отец почему-то не спешил подкуривать: фильтр глухо застучал о стол, заменив собой вилку:       — Молодец, сына. Вижу, как ты к поступлению в физкультурный готовишься, о здоровье думаешь…       Дэн проглотил непрожёванный кусок котлеты, который мерзко застрял в горле. Отец продолжил:       — Ты вроде говорил, к вам должен был тот пловец прийти, Волков?       — Он ещё в начале сентября был.       — И что? Хвалил?       — Не меня, — прохрипел Дэн саднящим горлом. Как, бляха, жаль, что провалиться под землю нельзя в буквальном смысле.       — Ну-ну, — отец дотянулся до ящика стола, доставая спички. Его лицо как будто ничего не выражало, но Дэна уже распирало изнутри дурное предчувствие. — А мне кажется, они все там пидарасы. В сборной. Друг с другом в жопу долбятся — и Волков этот, и остальные…       — Может, хватит уже? — мать не выдержала. Как Дэн ни показывал ей глазами, её задели за живое, и это не обещало ничего хорошего. — Денис плавает. С детства — ты это знаешь. У него всё получится, я уверена. Конечно, если через Волкова проще попасть в сборную… — её увещевания могли бы показаться воодушевляющими, если бы за ними не стояли тупой расчёт и честолюбие.       Отец и не думал слушать. В своей подкожной манере он преспокойно чиркнул спичкой, закуривая сигарету, и всех троих охватило облаком удушливого дыма, тут же обволакивающего нос и горло. Не проронив и слова, отец ликовал от того, как налились злобой глаза матери, а её руки на столе невольно сжались в кулаки:       — Не дыми на еду, скотина!       Дэн инстинктивно отшатнулся назад, когда стол с грохотом сошёл с места, опрокидывая на пол посуду. Отшвырнувший чужой стул отец прижал мать спиной к стене — даже пальцем не коснулся, лишь двинулся на неё непреступной глыбой. Была лишь секунда молчания, чтобы прокрутить в голове происходящее. А затем тишину прорезал крик матери. Он прижёг ей шею окурком. Он никогда не делал этого при Дэне, и в пылающем мозге догорала мысль о том, что сейчас его место — в углу своей комнаты, за закрытой дверью, но никак не здесь, никак не перед матерью, которую пытают у него на глазах! Он просто не может такого видеть!       Словно кто-то другой взял контроль над телом Дэна, сунув руку в карман брюк. Нож раскрылся с щелчком, а мгновеньем позже он удерживал отца за грудки, намотав на кулак футболку и держа лезвие у лица. Безумный взгляд отца сделался жалким. Дьявол будто вышел из него и вселился в Дэна, по-звериному оскалил зубы и выпучил глаза, точно глядел в дуло охотничьего ружья.       — Мама! — Дэн судорожно глянул через плечо отца. Мать застыла, прижавшаяся к стенке, и определённо не понимала, что происходит. — Меня затрахало это! Давай, звони в ментовку. Будешь писать заявление. Хватит, блять!       Отец напрягся, попытался выдернуться, но нож прижался к самому глазу, а рука была такой твёрдой, что выколола бы его без малейших колебаний.       — Денис! — взвыла мать, отвлекая внимания Дэна на себя. — Боже мой! Что ж ты делаешь, Денис! — страх в её глазах сменился слепой ненавистью, голос ослаб. — Уходи. Оставь отца и уходи отсюда! Чтоб я тебя больше не видела!!!       Дэн вылетел из квартиры, не успев застегнуть куртку и зашнуровать кроссовки. Истошные крики матери слышались даже в подъезде: как только Дэн отступил, она бросилась к отцу, зажимающему косую рану через всю щеку — от брызнувшей крови та казалась ещё страшнее. Инстинкты диктовали Дэну бежать, уносить ноги как можно быстрее и дальше от этих мразей, зовущихся родителями. Его преследовала почти смертельная угроза. Сил обдумывать происходящее не было: каждая навязчивая мысль разъедала изнутри, и всё же они окружали его, вонзались ядовитыми зубами, словно гады в змеиной яме, стремились уничтожить его. Когда на улице голову обдало холодным порывистым ветром, в нём не осталось ничего, кроме глухой слепой ярости. Что будет с матерью? Что эта тварь сделает с ней без свидетелей? Продолжит пытки, покалечит, убьёт? И что, что он может сделать? Она сама не дала себя защитить! Что он, нахрен, может сделать в таком положении?!       Бездумно двигаясь широкими шагами через двор, Дэн лихорадочно думал, куда теперь ему податься. К друзьям-укурышам, которые живут с родителями? К тётке с мужем-алкоголиком? В село к бабушке с дедом? Нет уж, лучше на вокзал. Лишь спустя минуту мозгового штурма Дэн заметил, что в кармане разрывается телефон. В сердце кольнула догадка: конечно, мать образумилась и сейчас позовёт его обратно домой. Но звонила вовсе не мать:       — Да, Ольга Евгеньевна. И вам… добрый.       Не дождавшиеся таинственного гостя Макаровы приступили к ужину, когда часы показали полдевятого вечера. Обычно они не болтали за столом, хотя оба и не вспомнили бы, когда в последний раз садились есть вместе. Однако вкуснейшие закуски и красное развязали обоим языки, и, треща за ушами, они говорили то о том, то об этом, не забывая подкладывать друг другу горячее с салатом и передавать тарелки.       — Есть один вопрос, мам. Знаю, ты говорить не захочешь, но это типа важно. — Федя думал заговорить о Стасе, но изо рта вылетело совсем другое — сам не понял, что. — Этот твой напарник. Он, что, твой любовник, мам?       — Илья?       На её лице на миг застыло нечитаемое выражение, и тут интригу разрушил звонок в дверь. Федя подорвался из-за стола вслед за мамой, делая вид, будто убирает пустые тарелки, но несмелые шаги сами повели к прихожей в нетерпеливом ожидании. Когда растрёпанная, но всё ещё ослепительно красивая мама радушно пропустила гостя внутрь, сердце рухнуло в пятки. На пороге угрюмо мялся Дэн, всклокоченный вечерней моросью, в «дутой» куртке и с недовольно опущенными уголками губ. До этого момента Федя тешил себя наивной надеждой, что Стас с мамой каким-то образом скооперировались и решили сделать ему сюрприз. Или она пригласила Катю, или Ника. Да тот же Илья был бы сейчас уместней, но никак, блин, не Дэн! Тот в свою очередь проходить не торопился, даже не разулся, молча буравя Федю взглядом из-под надвинутых бровей.       — Так, Денис, маме отговорки оставишь, — мать решительно сняла с Дэна куртку и тут же двинулась к Феде, который собрался было протестно замахать руками. — На столе всё стынет, тебя только и ждём! Проходи, не стесняйся!       На кухне, куда его затолкали силком, Федя разразился злобным полушёпотом:       — Зачем ты его позвала?!       — Тихо, Федь! — шикнула мать, мельком поглядывая назад. — В чём дело? Денис тебя спас!       — Бляха, да меня не надо было спасать! — он снова взбрыкнулся, сбрасывая с себя чужие руки.       — Так, ты можешь говорить что угодно, но мы перед ним в долгу, — от бескомпромиссности в её глазах делалось тошно. — И я хочу, чтобы вы помирились, Федя.       — Мы не помиримся, мам.       Она будто и не заметила его закатанных глаз или просто не хотела замечать:       — Помиритесь. И Денис этого хочет. Видишь же, он пришёл.       — Ты его плохо знаешь.       Мать наконец отстала, торопливо возвращаясь в прихожую:       — Один единственный ужин, Федюш! Ну, ради меня, прошу!       Федя сам не понял, зачем ей уступил. Может, потому что всё так идеально началось и рушить хрупкий мир с мамой, не успев его построить, уж очень не хотелось. И всё же, мило трапезничая с Дэном за одним столом, он не мог отделаться от абсолютной дикости и нереальности ситуации. Так бывает, когда лет в шесть вы подерётесь с сыном маминой товарки, а потом родители сажают вас есть за общий стол. И делать нечего — приходится терпеливо наворачивать борщ, даже если слёзы вот-вот покатятся в тарелку, и держать под столом локти, нето влетит отцовский подзатыльник.       К счастью, на сей раз обошлось без подзатыльников: мама каким-то неведомым образом разговорила Дэна, и тот раз в десять-двадцать минут бурчал что-то о плавании и заработанных наградах, нехотя отрываясь от жаркого и фаршированной щуки. Федя не мог разгадать, что творилось у него на душе: старался даже не смотреть в его сторону лишний раз, а когда мельком поднимал глаза, на чужом каменном лице, кроме вечного недовольства, ничего невозможно было прочесть. В основном говорила мама: Дэн с неожиданным интересом слушал её криминальные истории и даже рецепты блюд. Когда все порядком набили животы, из колонки зазвучал мамин любимый медляк, и, разомлевшая от сытного ужина и вина, она потянула Федю танцевать в центр комнаты.       Они лениво топтались на ковре: одна ладонь обнимала сзади, вторая сжимала чужую ладонь. Утыкались носом друг другу в плечо, обнимались, гладили лица друг друга, заглядывая в глаза с затаённой улыбкой. Кажется, Дэн наблюдал за ними, застывший у стола. После ужина они отправили маму смотреть телевизор, вызвавшись помыть посуду сами. Феде и хотелось уединиться с Дэном, и в то же время было как-то боязно знать, с чего вдруг тот припёрся первый раз за кучу лет их сомнительной дружбы. Моя тарелки и аккуратно складывая их на тумбе, Федя старался не дай бог не задеть руки Дэна, который те же тарелки протирал. Тот будто оживился: ледяные осколки растаяли в его глазах, которые теперь смотрели на Федю с нескрываемым интересом:       — Как там Станислав?       Федя невольно громыхнул посудой, порывисто обернувшись к Дэну и тут же вспоминая, что этого делать нельзя — никаких больше манипуляций! Не сейчас.       — Знаешь, а я бы хотел на него посмотреть, — затёртая досуха тарелка в руках Дэна невыносимо заскрипела. — Может, покажешь?       Федя продолжил остервенело работать губкой, натирал едва не до трещин и мозолей на руках. Как он ни пытался игнорировать Денисенко, тот притягивал к себе боковым зрением снова и снова, как карманные часы гипнотизёра.       — Он уже вставил тебе? — возможно, размытые детали дорисовало воображение, но с каждым метящим в самое сердце вопросом Дэн словно выходил из себя: зрачки немигающих глаз заострились, вздулись желваки.       — Нет. — Федя спокойно, как в замедленной съёмке, повернул голову. Холодный и обезличенный — Дэн видел в нём собственное уродливое отражение, будто в зеркале, обличающем все человеческие пороки. — Я ему вставил.       Разумеется, парой коктейлей тогда в «Гоголе» всё не закончилось. Стас отвёз его к себе. Довёл до душа, уложил в кровать. Федя тогда ничего не делал: просто принимал ласки, заботу, поддавался поцелуям и нежным касаниям в каком-то притворном, но столь приятном ленивом оцепенении. Стас ничего от него не требовал — только отдавал, с головой окуная в тёплый океан удовольствий, которых он никогда не знал до этого. Ему было хорошо. Слишком хорошо. Так, что хотелось плакать навзрыд. Стас раскачивал маятник медленно, но неумолимо. Его пальцы, губы, язык оказывались именно там, где больше всего ныло, зудело от удовольствия: в итоге они побывали везде где только можно. Стас раскрепощал его очень деликатно, умело, боясь причинить боль. Снимал его панцирь почти с хирургической точностью, чтобы добраться до живого и уязвимого, которое мало кто открывает, но уж если доверит чутким рукам… А руки у Стаса очень чуткие. Федя никогда не слезал бы с этих пальцев, если бы не предвкушение чего-то большего, окатившее ледяной волной голову. Он ожидал, что вот сейчас, пока горячо и отступил мандраж, Стас захочет войти в него. Он спросил об этом прямо, но тот лишь обиженно закусил губу: «Я на мужлана похож? Типа готов поработать ртом, лишь бы быстрее вставить?» Стас хотел, чтобы всё было идеально. Сказал, что в первый раз уж точно спешить некуда, а заработать печальный опыт, после которого ни один хрен к себе подпускать не захочется, проще простого. И тогда началось самое интересное, но подробностей Дэну знать не следует. Обойдётся самим фактом.       Конечно, новость шарахнула Дэна по голове похлеще баскетбольного мяча в школьном спортзале. Федя ожидал увидеть растерянность, может, злость, однако Денисенко широко осклабился своей ослепительной улыбочкой, закусывая губу, как будто ему это нравилось, как будто Федина дерзость его заводила. Он улыбался так волнующе, так заразительно, что губы Феди и сами невольно дрогнули, копируя чужую эмоцию.       — Значит… ты для меня приберёг свою анальную девственность? — нет, это не была фальшивая клоунская улыбка. Дэн реально торжествовал.       И Федя зашёлся смехом. Хохотал от души, как придурок, так что слёзы прыснули из глаз и отнялись руки, пока мама силком не развела их по углам, домыв оставшиеся в мойке тарелки («Ничего вам нельзя доверить!»).       К концу вечера засыпающий на ходу Федя застал на балконе странную сцену. Дэн с матерью говорили о чём-то в полумраке — за закрытой дверью не разобрать, — а потом мама притянула того за шею, совсем как Федю, и они обнялись, коротко и неловко, но так трогательно. Будто с ней был не Дэн, а его противоположность. Позже они вновь собрались в смежной с кухней гостиной: подошло время расходиться. Когда Дэн подал голос первым, Федя ожидал скупых благодарностей за приглашение с последующим прощаньем, вот только в конце Денисенко почему-то понесло не туда:       — Кстати, тётя Оль, Федя предложил мне остаться у вас… Вы же не против?       Ещё бы она была против! Мигом выдала Дэну и полотенце, и отцовский халат с тапочками, и бельё, чтобы на диване в гостиной постелить. Пока она хлопотала, как квочка, Федя сам вытолкнул обнаглевшего Денисенко в коридор и спустил бы с лестницы, если бы тот его не осадил, довольно убедительно и без улыбки:       — Да я свалил бы хоть сейчас, если б было куда! Пришёл к вам, только потому что с отцом подрался. — Дэн рассказал, как отец, адекватный с виду дядька, тушил о мать окурок, как та бросилась его защищать, поливая сына последними словами, когда он единственный раз попытался вступиться за неё. — Она ни в чём не виновата. Всё это херня. Она из-за него… И, Макаров, только попробуй кому-то ляпнуть, — он запнулся, явно проглотив что-то едкое и нецензурное, сверкнул зелёными глазами исподлобья. — Так я остаюсь?       Ночью к Феде пришёл один из тех тяжёлых снов, которые, как считалось, призывают своей флейтой демоны кошмаров, сидящие на груди у спящих. Он где-то читал о катаплексии и даже о том, как из неё выйти, но слишком увлёкся небывалым видением. Продвигаясь сквозь сон, будто в вязком киселе, становящемся всё гуще, удушливей, делающем движения конечностей и даже мыслей невыносимо заторможенными, как у паркинсоника, сознание всё дальше отдалялось от материального тела, пока не зависло под потолком, откуда он видел себя, скрюченного на боку с краю разложенного дивана. Тот второй Федя был охвачен сонным параличом и не мог повернуться назад, чтобы увидеть стоящего над постелью человека. От беспомощности кровь стыла в жилах. Он вынужден был наблюдать, просто наблюдать, приклеенный к потолку, как тот самый безымянный двойник, а может, и не он вовсе довлеет над ним молчаливым призраком. А потом двойник зашевелился, тихо перебрался на постель и прилёг на бок лицом к Феде. Не смыкая глаз и вовсе не думая засыпать. Долгое время как будто ничего не происходило. Тут Федя услышал сырой запах, то ли цветения, то ли тины. Простыня под двойником стала пропитываться влагой: она расходилась дальше и дальше, так, словно тот источал воду всей поверхностью кожи, таял на глазах. Федино тело слабо дёрнулось. Ему бредилось, как он царапает ногтями диван, пытаясь сползти на пол, но неподъёмное тело не слушается, даже крик превратился в сдавленное мычание. Его осенила страшная догадка, что это Саша пришёл за ним. И вмиг прояснилось то, что лежало на поверхности: речной запах, вода… И это дыхание в спину, холодное дыхание смерти, что поднимает волосы на загривке. Саша поднял руку с постели, медленно потянулся к чужому плечу. И Федя снова завыл, не размыкая губы, вновь беспомощно дрогнул, и хоть покинул собственное тело, с мучительной ясностью ощутил то самое мокрое и ледяное касание смерти, вырвавшее его из сновидения.       В комнате было спокойно и сухо. Красные цифры часов на письменном столе неспешно отмеряли полночные минуты. Он сонно перевернулся на другой бок: душу ещё не покинул страх чужого присутствия. Однако в этот раз Федя не ошибся. Подсказанное шестым чувством реальное ощущение каким-то образом отразилось в амальгаме его сна размытым дагеротипом. Рядом лежал Дэн. Пялясь в потолок с подсунутой под голову рукой, он бесцветно сказал:       — Ты нёс какую-то стрёмную ахинею во сне.       Непохоже, что Дэн стал его будить. Последний раз они лежали так близко в больнице, когда тот сломал ногу. Федя тогда положил голову ему на подушку, пока он кемарил: Дэн дышал так умиротворённо. Люди вообще такие милые, когда затыкаются и с ними можно делать что угодно. Кто знает, почему ему вспомнилась больница: может, потому что Дэн наконец утихомирился, а может, потому что он лежал в похожих футболке и трусах.       — Что ты здесь делаешь? — Федя измученно провёл по лицу ладонью.       — Лежу, — ответил Дэн мелькнувшему блику фар на потолке, пропущенному сквозь неплотно закрытые жалюзи. — Думал подрочить, пока ты не проснулся.       По-хорошему этого шутника стоило сбросить с дивана, но Феде слишком хотелось спать, так что он лишь придвинулся к Дэну на локте, нависая сверху, чтобы видеть глаза:       — Скажи прямо. Ты пришёл к нам из-за меня?       На лице Дэна, точно изваянном из белого мрамора, не шевелился ни один мускул. Он опустил ресницы, длинные-длинные, так задумчиво, отрешённо, а затем перевёл взгляд на Федю, и в нём, в этом взгляде, было что-то особенное, очень личное, что до этого было скрыто. Он всегда уходил от прямых ответов, да и сейчас Федя не надеялся на чудо, но вместо этого Дэн просто притянул его за шею и поцеловал. Не так, как в тот единственный раз в раздевалке. Тот поцелуй был чем угодно: пыткой, издёвкой, глумливой шуткой, грязным шантажом, но не признанием в чувствах. Сейчас его губы были мягкими, податливыми, как и крепкое, но ласковое касание горячей руки — совсем как в Фединых фантазиях, когда он часами глазел на ту самую фотку с Дэном, которой больше не существует. Федя понимал, чем всё может закончиться, и сонливая покорность давала о себе знать. Потому отстранился, как только губы Дэна раскрылись, углубляя поцелуй. Наверное, вышло чересчур резко — так, будто Дэн до него домогался. Лучше отойти подальше. Даже не смотреть на него.       Силясь унять сердцебиение, Федя переметнулся на свою сторону дивана, пальцы страдальчески зарылись в волосы. Ну вот это, блять, уже слишком! Вот это, Макаров, уже был перебор, откровенно говоря. Стас и так знает о Дэне, и что бы ни заливал о взаимном доверии, никогда не перестанет к нему ревновать. И не зря, ох не зря! Так кинуть своего парня, с которым только-только всё началось, который сочинил целую грёбаную стратегию, как устроить любимому лучшую гей-презентацию! И ради кого? Денисенко, серьёзно? Федя никогда не чувствовал себя настолько тупым животным. Этот блядский половой инстинкт, отсекающий все нравственные аспекты, лишь бы кончить в первое попавшееся ебабельное тело. Но как же сильно, как мучительно, как до смерти и мурашек по коже хочется поддаться! Это нечестно. И так унизительно.       — Иди спать в гостиную, — почти умоляюще бросил Федя, не оборачиваясь.       Дэн промолчал. Будто выждав время, пока Федя мог передумать, спокойно скрипнул пружинами, стукнул пятками о пол, и ровно три тяжёлых шага отмерили расстояние до дверей, чей замок с глухим щелчком открылся.       — Дэн! — Федя рывком повернулся в постели: сам не сообразил, зачем и почему вдруг так больно защемило сердце. Дэн тоже стоял в пол-оборота, по-прежнему серьёзный, но с затаённым блеском в глазах. Федя выдохнул. — В ванной. Через пять минут.       И рухнул в подушку, как только захлопнулась дверь.