Эрос и Деструдо

      Весь день Дэн думал о том, где бы курнуть. Во дворах за школой есть гаражи, где обычно можно было скурить косячок после уроков, конечно, если туда не притаскаются бомжи или торчки из соседних домов. Но в этот раз видеть их гнусные рожи было не охота: настроение подпортила разбитая губа. Да и дома мать встретила с недовольной миной. «Опять припёрся, спиногрыз», — читалось у неё на лице, хоть вслух она такого никогда не говорила. Да, опять, как и каждый день до этого уже шестнадцать, сука, лет. Всё не привыкнет никак. Но будет молчать, как партизанка: суп подогреет, грязные шмотки с пола и стульев соберёт, ещё обнюхает каждую, не воняет ли травой, ищейка хренова.       А уж если найдёт хоть грамм — неделя полоскания мозгов обеспечена. «Ты же на спорте, Денис! Что скажет тренер, Денис? Мы ж с отцом в тебя все силы вложили, чтобы ты в сборную попал, чтоб страну представлял на олимпиадах, гордо жёлто-голубым флагом помахивая с пьедестала! Чтоб карьера, контракты дождём сыпались, и бабок, бабок побольше: на евроремонт для бабушки, на квартиру в новострое (а лучше в Киеве!), на Египты и Турции, ну и прочие мелкие расходы. Ты не слушаешь, Денис!!!» А ведь он и так отдавал ей все деньги, как тогда, после победы в городском школьном заплыве. Хотел себе телефон новый купить, но фиг с ним — её набор сковородок важнее.       Пока сёрбал холодный суп на кухне, она прицепилась к разбитой губе — надо ведь разговор с сыном поддерживать. Ну и с кем на этот раз, спрашивает, а в глазах презрение. Так, будто не ему морду развалили, а он кому-то. Дэн еле сдержался, чтоб не спросить в ответ, почему у неё самой-то просвечивает фингал под жирным слоем тоналки. Пустой трёп — он и так прекрасно знает, почему.       Когда-то ему всё это казалось в порядке вещей. Пока в один прекрасный день не остался у Макаровых на обед. В дружном кругу семьи, так сказать. Федина мать тогда их встретила после школы — видно, что умотанная, но весёлая такая, улыбчивая. Федьку в щёку поцеловала с порога, забрала тяжёлый рюкзак, быстренько накрыла на стол, а из кухни уже так вкусно потягивало, что слюни текли. И всё с шутеечками, расспросами: как там в школе, как тренировка, очень ли устали? Федя жаловался потом, что она изменилась, и всё-таки в памяти отпечатался этот клишированный материнский образ с прихваткой в зелёный горошек и лучистыми морщинками у глаз.       Моя за Дэном тарелку, мать велела вынести мусор и заодно сгонять за сигаретами. Скоро придёт отец, а он не любит, когда дома нет курева. Уёбок. Сперва мрачно наворачивает круги по комнате, бездумно щёлкает пультом в кресле перед телеком, потом уцепится за какую-то мелочь, промолчишь — так подступится с другой стороны, заставая врасплох, и не перестанет ковырять до тех пор, пока матерный ор и битьё посуды не заставят забиться в угол своей комнаты, за пределами которой мир на время вроде как прекращает существовать.       Занять себя, правда, нечем: Дэн только и спасался, что старой доброй правой рукой и Лериными фотками. А в последнее время милая переписка с Макаровым скрашивала томные вечера. Вертеть им подчас было приятней дрочки, а уж какое огненное хоумвидео он подогнал в тот раз, золотой мальчик, папочкин чемпион! Будто кто-то щёлкал переключателем, когда Дэн расслаблялся на часик в полном одиночестве: одна рука с телефоном, вторая в штанах. Изящные русалочьи формы Леры перед глазами подкрепляли фантазию, но бывало на пределе удовольствия глаза жмурились сами собой, и в воспалённом сознании вертелись одни и те же картинки, от которых крышу рвёт: слегка прикрытые тёмно-карие глаза с поволокой слёз, нежные подрагивающие губы, чуть грубоватые, но такие манкие, когда проводишь по ним пальцем, заставляешь раскрыться шире, надавливая на язык, мокрый, горячий, охренительно нежный, хотя дело ещё не дошло до минета. В общем, Дэн слишком часто думал о сексе. И да, он в курсе, что у Леры глаза серые.       Не успел порог подъезда переступить, как стал накрапывать дождь. Дэн и не заметил, пока плёлся домой со школы, как небо всё гуще застилает тёмными тучами. Хорошо хоть додумался под куртку надеть толстовку с капюшоном, кое-как укрывшим от мерзкой нарастающей мороси. А в общем, хрен с ним с дождём. Он даже кстати, пока в наушниках басами грохочет рэп, а ноги уже сами бодро несут к ларьку, не огибая зыбящихся луж.       Продавщица сигареты отдала со скрипом, хотя Дэну никогда не дают меньше восемнадцати. И без того поганое настроение испортила, стерва крашеная. Домой возвращаться не хотелось. Без травки начинало подламывать, и, сидя на железной ограде у дороги, словно намокший ощетинившийся кот, Дэн позволил себе стащить из пачки одну сигарету, размышляя, где бы всё-таки ему курнуть.       У ларька подозрительно столпилась стайка алкашей. Впрочем, Дэна мало колышет, кто, где и почему. Просто бесит, когда ошиваются в пределах видимости слишком долго: дымят дешёвым табаком, матерятся, харкают на асфальт. О чём бы он в такие минуты ни думал, задней мыслью всегда пробегает: ну давай, подойди, докопайся до меня с чем-то, урод. Кулаки так и чешутся начистить чью-то тупую опухшую харю. Может, поэтому гопники обходят его сторонкой даже в самых дальних чигирях.       От затяжки рана на губе запекла. Дэн отплюнулся, чувствуя привкус крови. Так бы и сидел здесь, пока не включатся фонари и небо не заволочёт глухой чернеющей синевой. Руки замёрзли, и ветер пробирался под мокрую куртку. Хорошо. И никого не надо: ни друзей, ни тёлок. Только ты и твои мысли, и ритм в ушах, и строчки, такие острые и правдивые — в самое сердце.       Позвонил кореш. Они с пацанами собрались попыхтеть чутка на хате в другом конце города — как мысли читали. Не то чтобы Дэн повёлся на чужую траву или не нашёл бы места получше, просто придумывать отговорки было как-то лениво. Слово за слово, он условился подъехать к ним, а тут как раз вовремя трамвай загремел колёсами в конце улицы.       Ехать пришлось с пересадкой. От мерной тряски, электрического треска и стона рельс на крутых поворотах слегка укачивало, да и глазел в окно Дэн без особого интереса: профильный забор, бетонный, сетка, опять исписанный тегами профиль, жуткий парк вокруг давно закрытого старого госпиталя, громадная стройка новой семинарии с не менее монструозным билбордом перед ней: золотые кресты с куполами прям ослепляют великолепием. Едва не пропустив свою остановку, Дэн вывалился на затопленную обочину в знакомом районе с новыми жилыми кварталами и торговыми центрами. До автобуса придётся пройтись ещё метров двести. Хорошо хоть дождь поутих.       Усыплённый музыкой и журчаньем воды в ливнёвке, Дэн как всегда безразлично перебирал ногами, особо не глядя по сторонам. Темнело, и взгляд неизвестно почему зацепился за силуэт припаркованной у тротуара машины на зрительной периферии. Он знал эту модель и номера — выучил за пару-тройку лет, как Макаровы сменили свою старую «хонду». Дэн замедлил ход. До чего знакомая стройная фигурка на скамейке под платанами, сгорбленная какая-то, зашуганная. Он и не думал подходить — так, любопытство взяло, а когда фигура подняла тяжёлую голову, отняв руки от лица, сваливать было поздно.       — Денис? Ты чего здесь делаешь? — в обычно ровном голосе Фединой матери и прямом взгляде следака на дежурстве чувствовалась некая расхлябанность.       — А чё, нельзя, что ли? — съязвил Дэн, сунув руки в карманы. Брови недоверчиво нахмурились. — Колесо пробило, Ольга Евгеньевна? — как же бесит выговаривать это длинное «Ольгевгеньевна», аж ностальгия пробрала.       — А ты хочешь поменять?       — Я пошёл, — лучше не связываться с этой бабой в погонах, да и всей их придурковатой семейкой. Ещё закроет в обезьянник. С этим Дудкиным делом совсем поехавшей стала Евгеньевна.       — Стоять, Денисенко! — не успел Дэн дать по газам, как «баба в погонах» грозно вскочила со скамейки, разве что не целясь в затылок табельным оружием. Разбушевалась, Лара Крофт украинского формата. — Ну-ка объяснись, что там за разборки у вас с моим сыном сегодня были?       Дэн медлительно развернулся, непоколебимый, как кусок гранита. Язык с мазохистским удовольствием задел корочку на губе:       — Вы типа не в курсе? — молчит. Ну, раз так, время включать режим мудака. — Федюня ваш в драку полез на физре. Обиделся, что его пидором назвали.       Федина мать многозначительно подняла брови, глядя из-под ресниц с лёгким снисхождением. Резкие широкие замашки вообще ей не свойственны.       Так думал Дэн до тех пор, пока хрупкая рука не вцепилась ему в грудки.       — И, как видно, справедливо съездил тебе по роже, придурок малолетний, — только сейчас, заглянув в безжалостные глаза, так похожие на Федины, Дэн увидел, что те остекленели. Ольга Евгеньевна, без каблуков едва дотягивающая ему до подбородка, дышала так горячо и так зло сжимала губы, что становилось реально не по себе.       Дэн нервно рассмеялся, но прозвучало так, как будто с издёвкой:       — Ольга Евгеньевна, да вы обдолбанная!       И тут упало забрало. Не оборачиваясь на прохожих, она едва не вытолкнула его на проезжую часть, а потом со всей дури стала лупить по груди, по плечам, по всему, куда её ручонки дотягивались, с рыком, оскорблениями, пока её саму не отбросило назад осознание происходящего. Да, она была обдолбанная. Но ещё больше — разбитая тем, как поступили с её Федей. Как Артур поступил с ней, со скандалом собирая чемодан и ставя на уши соседей, потому что, видите ли, их сын гей! Да, сейчас в ней добрая горсть таблеток. А ещё она второй час ездит по городу, разыскивая пропавшего Федю.       — Вот что, сучёнок, — задыхаясь, продолжила Макарова. — Ты к моему сыну больше близко не подойдёшь. Он никогда не пожалуется, но я всё и так вижу. И просто так не оставлю! Попробуй ещё хоть раз его пальцем тронуть, или ляпнуть что-то, или подбить кого-то что-то ляпнуть… Я за своего ребёнка постою, уж поверь! И не посмотрю, что ты сопляк.       По привычке хотелось заржать или ответить ей, даже слова нужные на языке застыли. Однако Дэн просто обомлел от того, как яростно Федина мать его защищала. Как обухом по голове. И грудь так больно сдавливает зависть. Его мать никогда бы так за него не вступилась. Никогда. Она боялась рот раскрыть и позвать на помощь, когда её саму метелил отец. Был лишь один единственный случай, когда она набросилась на него из-за Дэна. Он подслушал, как родители орали друг на друга из кухни. И мать, рыдая, говорила о том, как отец, когда Дэну было четыре, покалечил его: врезал с такой силой, что сломал челюсть. Дэн не помнил этого. Отец вообще никогда его не бил. А мать… она всегда любила врать. Слабая, никчёмная. Не такая, как мама Феди.       — А чего он сам-то ко мне полез? — ссутулившийся Дэн сверкнул глазами из-под надвинутого капюшона. — Записки пидорские подбрасывал, фоткал меня, пока я сплю…       — А это преступление? — запросто ответила Федина мать, скрестив руки. — Ты, слава богу, взрослый — пора понять, что, когда тебя любят — это счастье! Ты думаешь, так будет всегда? Проблема — это когда ты никому не нужен. Ты поймёшь это, поверь. Когда станешь взрослым. Потому что уже сейчас не ценишь других. А Федя другой! Он хрупкий, понимаешь? Он всё чувствует очень тонко, переживает в себе… Он хотел довериться тебе, потому что вы с ним друзья, потому что ты важен ему… — она твёрдой рукой смахнула слезу. — А ты жестокий тупой баран, который и пальца Фединого не стоит! Уяснил теперь?       Уяснил, как тут не уяснить. Минутой позже оба уже по-приятельски сидели рядом на скамейке, потрёпанные и притихшие после бурного выяснения отношений. Федина мать, перейдя на полушёпот и хлюпая носом, смягчилась, пустилась в извинения:       — Денис. Я не должна была поднимать на тебя руку, прости. Надеюсь… ты не станешь никому говорить, что я истеричка и наркоманка. Просто так случилось…       — Проехали, — не оборачиваясь, отрезал Дэн, задумчиво упёрший локти в колени. Это она ещё не в курсе, что он чуть было не присунул Феденьке на той неделе, иначе бы так не распиналась. А может, признаться ей, раз уж выдался вечер откровений? Не-е, лучше не надо — у неё вон под боком кобура. — Так это… вы чего здесь вообще?       Она повела руками по волосам со вздохом вселенской усталости. Выпрямилась, будто вспомнила о долге службы:       — Федя пропал. Домой после школы не явился, на звонки не отвечает. Что я должна думать после всего? — и мельком зыркнула на Дэна, укоризненно так. — Поехала его искать. Слушай, может, ты его наберёшь? Может, он ответит?       — Бляха, — тяжело выдохнул Дэн, закатывая глаза, а рука уже потянулась к карману за телефоном. Взгляд строго вперился в чужое осунувшееся лицо и не отрывался, пока в трубке не зачастили долгие гудки. — Короче, он не от… Да, привет, Федь!       Минутное молчание длилось целую вечность. По коротким односложным фразам Дэна стало ясно, что с Федей всё в порядке, однако разговор оборвался на гнетущей неопределённости.       — Короче, он за городом, но не то чтобы далеко, — вскинул ладони Дэн, предвидя очередную истерику Фединой мамаши. Уточнять, что Федя за каким-то хреном поехал к реке, он, конечно, не собирался. — Я знаю, где это.       — Поехали! — Федина мать ринулась было к машине, но крепкая хватка Дэна поумерила её пыл, пускай и ненадолго.       — Так, без обид, но я лучше прям сейчас под колёса брошусь, чем с вами поеду. Понимаю, ваши с мигалками только под кайфом за руль и садятся…       — Я услышала, хватит иронизировать! — мягко высвободилась Макарова и тут же опустила руку Дэну на плечо. — Тогда возьмём такси. Ты со мной поедешь?       — Нет уж, — хмуро поднялся Дэн. — Вы как хотите, Ольга Евгеньевна, а я еду сам. Это… наш с Федей разговор.       Старый недоверчивый дядька-таксист выпучил глаза за толстыми стёклами, услышав, в какую глухомань ему предстоит тащиться на ночь глядя. Но объяснений не требовал, что уже радует, и Дэн спокойно промолчал всю долгую дорогу, почти дремля на переднем сидении, пока мимо проносились заброшки, промзоны с длинными стоянками для фур и сельскохозяйственной техники, чёрные столбы тополей до самого неба и короткая ярко-жёлтая полоса грунтовой дороги, изрытая чёрными провалами ям. Позже тучи рассеялись, явив надгрызенный бледно-жёлтый край луны, и по неверному волнующемуся блеску в глухой, едва приводимой в движение ветерком темноты, Дэн сообразил, что едут они вдоль воды, а значит, осталось недолго. Найти бы только то место, куда вот уже год никто не возвращался, не пропустить, где дорога сворачивает проторенной тропкой в спрятанную за ивами сырую низину. К счастью, таксист сам рыбачил в этих местах, и пускай это было лет десять назад, остановил машину ровно там, где по его памяти возвышались над водой рыбацкие мостки, и каменные ступеньки сбегали к топкому илистому месту с зелёными мшистыми остовами старых лодок и поваленных ивовых стволов. Топчущийся на обочине Дэн какое-то время слушал длинные телефонные гудки и тихое животное копошение тут и там, пока смазанные от тряски красные огоньки не скрылись за пригорком, а машинный гул и шелест шин полностью не растворились в сумеречных звуках. Наконец в полной тишине он еле-еле различил глухую прерывистую вибрацию где-то внизу у реки. В голове жалящим уколом мелькнула мысль, а не послать ли нахер эту геройскую затею, пока не поздно. Матерясь и кусая губы, Дэн стал продираться в глубь неприветливой колючей неизвестности, туда, откуда шёл звук. Кроссовок зацепился за что-то твёрдое, колено тут же ушиблось о скользкую землю, и Дэн едва кубарем не скатился на ту самую поляну, где они с одноклассниками отмечали начало лета. Последнего для Саши Макарова лета.       Всё это время он сжимал ярко светящийся телефон в руке и снова и снова набирал номер Феди, чтобы не оборвать незримую нить, ведущую теперь уже к воде, тихий плеск которой слышался за камышами. Ковыляя с ноющей болью в колене, Дэн наткнулся на что-то пластиковое в траве — стёртый красный фрисби. Дальше двигался интуитивно. Вскоре между высоких качающихся трав обозначились ступени, и, спускаясь наощупь, Дэн пошёл за уже разборчивой мелодией, а там на рыхлом после дождя берегу обнаружился горящий белым прямоугольник.       На секунду в голове пробежала шальная мысль: что если он опоздал? Плюющийся ругательствами Дэн метнулся дальше вдоль реки, затем вернулся обратно, и сколько, мать его, было радости, когда в воде, метрах в десяти от берега, показалась тёмная фигура, стоящая в пол-оборота к нему без единого движения.       — Федя, блять! — сделав шаг, Дэн тут же отдёрнул набравший воды кроссовок. Гаркнул раздражённо. — Искупнуться решил?!       Фигура как будто нерешительно отвернулась в сторону, взбаламутила доходящую до голых щиколоток воду. Отныне Дэн больше не сомневался, что это Макаров: эти его заторможенные мягкие движения. И всё-таки жуть брала от такой картины: ночь, холодная лунная река и парень, до одури похожий на того, которого водолазы вытягивали на берег, словно разбухшую от воды тряпичную куклу. Дэн был здесь в тот день вместе с Федей, видел всё собственными глазами и ещё долго не мог поверить, что говорил с Саней за каких-то пару часов и угощал того косяком.       Макаров вновь обернулся, серебристый свет бил ему в спину, и на лице лежала непроницаемая тень, но Дэн почувствовал безмолвный вызов в его резком повороте головы. Он позвал Федю снова, а тот вдруг попятился назад, погружаясь в воду по колено, затем по бёдра. Вот же ёбнутый, а! На взводе Дэн вновь сделал неверный шаг и вновь отступил, хоть чувствовал всё яснее, что ни к чему хорошему эта встреча не ведёт, что самонадеянный мудак Макаров вот-вот бросится в реку и чудо, если доплывёт до середины, не схватив судороги. Ладно, если б это было по тупости на замутнённую травкой голову, как в случае Саши, но Феде-то жизни не жалко, он уже пробовал и чуть не скопытился в тот раз, суицидник долбаный.       Что делать? Спасать? Так не догнать же с такого расстояния! Макаров плавает быстрее, и никогда ещё Дэн не признавался в этом так честно. Даже после первого заплыва со сросшейся костью его так отчаянно не грызло осознание себя вторым. Не слушая спутанных мыслей, ноги сами ловко сбросили промокшие кроссовки, вслед за ними в грязь полетели куртка с толстовкой. Нет уж, хрена, он не дебил — плыть за этим контуженным! И зря только припёрся к нему, а завтра так вообще с простудой сляжет!       Федя оттолкнулся рывком, врезался в гладь воды с разворота, поднимая фонтан брызг, и погрёб брасом к другому берегу. Дэн сам не сообразил, как в тот же миг бросился за ним со всех ног, жарко сопя от прострелившей колено боли. Очень скоро течением его затянуло на глубину, и он не колебался ни секунды, отдаваясь во власть реки: выбросил руку вперёд как можно дальше, ещё, и ещё, и ещё, как делал миллион раз до этого. Брызги заливали глаза, и чужой затылок вдалеке, то скрывающийся, то выныривающий на свет с длинными резкими штрихами работающих рук расплывался, грозясь исчезнуть совсем. Вместе с прилившей кровью в висках пульсировали мысли: медленно, слишком медленно, этого недостаточно! Конечности сводило от холода, и Дэн понимал, что судорога не заставит себя ждать, что времени мало, а Федя слишком далеко. И он толкнулся сильней, вложил в гребок всю до остатка силу, больше не глядя на отдаляющуюся точку впереди, и снова вторгся всем телом в тёмную толщу, которая поддалась, подчинилась и теперь несла его сама. Он вспомнил, что усталость — это всего лишь уловка жалеющего последних сил тела и второе дыхание откроется, если ты не дашь себе остановиться.       Когда пали на дно невидимые оковы, Дэн не заметил, как крохотная фигурка Феди стала стремительно расти и до лица долетали поднятые тем брызги. Перебирающий руками ритмично и упрямо, как хорошо смазанная деталь отлаженного механизма, Дэн настиг его в несколько гребков, накрыв всем своим немалым весом. Он перехватил шипящего трепыхающегося Макарова поперёк груди, кажется, вмазал раз или два по роже, и, хоть течение было сильным, силком поволок за собой за шкирку, гребя уже одной рукой. Нащупавший ступнями вязкое дно, этот ебанутый ещё и сопротивляться стал: орал, вырывался, нелепо плюхаясь в воду и едва не захлёбываясь ей. Они дрались, падали, поднимая бесформенные столпы брызг, снова через силу поднимались, и снова толкали друг друга, отплёвываясь и хлеща водой по коже. Федя боролся не на жизнь, а на смерть. Так глазами сверкал, будто Дэн у него победу из-под носа вырвал. А в общем, так оно и было! И как бы Федя ни бушевал, как ни бросался в стороны, уходя от чужих цепких рук, мало-помалу они приближались к суше, пока еле волочащий ноги Дэн с размаху не вышвырнул утопающего на берег.       Стучащий зубами Федя упал на локти, хорошенько наевшись грязи. С длинных волос ручьём стекала вода, брюки с футболкой превратились в облепившие тело грязные обноски. Наглотавшийся воды, он дышал с надрывом, едва не выплёвывая хрипящие лёгкие и обмякая всякий раз, как пытался встать на колени. Невидящий взгляд шало блуждал по хлюпкому месиву, в котором валялся Дэн — сил бороться больше не осталось, ни душевных, ни тем более телесных. Но Федя всё ещё дышал, всё ещё сопротивлялся земному притяжению, хоть трясущиеся руки под ним и подламывались.       Ну а Дэн был трупом. Рухнул на спину, как только ватные ноги вынесли на сушу, и лежал так, тупо пялясь в безлунное небо, без единого движения, если не считать озноба, который Дэн принял за внезапное пятибалльное землетрясение. Он не думал и не боялся уже ничего, даже сдохнуть. Они с Федей уже мертвы: перемолоты жерновами смерти и выплюнуты в безжизненное ледяное чистилище. Душа рвалась из дерущей пересохшей груди вместе с бешеным сердцебиением. В теле ни одной целой кости, пульсирующие органы истекали кровью, и боль такая невыносимая, что кроме неё ничего уже не было. Лишь боль и кристально чистое прозрение: ничто и никогда не будет нормально.       Он только что отдал душу на растерзание. Вот так взял и отдал за этого педика несчастного, за этого урода, который лезет в его жизнь с назойливостью мелкой шавки. За слабака и ничтожество, возомнившее себя хер знает чем, смазливого пидора под прикрытием золотого медалиста, любимчика тёлок и папочки-тренера. За его поганую жизнь, которую он ни в грош не ставит. А ещё за эти его блядские глаза, которые в самую душонку твою заглядывают, живые, огромные, с алыми искрами ненависти, как два тлеющих угля. И самое дерьмовое, что ничего уже не вернуть. Ничто. Никогда. Не будет. Нормально.       Мысль о Фединой матери заставила Дэна прийти в чувства. Тело ещё не слушалось, но из головы мигом выветрились апокалиптические картины, уступив место предельно простому и приземлённому чувству долга. Спина отлепилась от земли с нечеловеческим усилием и в то же время облегчением — всё работает, ничего не сломано. Правда, перекатившись на колено, он снова скривился от прострела — грёбаная больная нога. Отбивающий зубами чечётку Федя уже сидел на заднице, измазанный грязью, съёжившийся и дрожащий так крупно, как едва вышедший на свет слизкий лысый щенок. С ним надо было что-то делать — беспомощное, сука, создание! Дэн нашарил на земле брошенную толстовку, грубо стянул с Макарова его насквозь промокшую футболку (ох уж этот испепеляющий взгляд оскорблённой целки!), толстовка обтёрла отстраняющееся лицо, волосы и торс, и на плечи легла сухая куртка Дэна, которую Федя натянул с лихорадочной поспешностью. Самому же Дэну досталась влажная толстовка, еле налезшая на мокрое тело не без отвращения, зато порадовавшая чудом не промокшим косячком в кармане.       Так плюхнувшийся обратно Дэн, грея ледяные руки зажигалкой, сделал первую долгожданную затяжку, наверное, самую приятную в жизни, а другой рукой набрал номер Макаровой, и хорошо бы той поторопиться с парочкой комплектов тёплой одежды.