***
Гитлер и вправду был взбешён. Рифеншталь надавила на его самое больное место, и теперь фюрер буквально рвал и метал, лично составляя расстрельные списки. Своего ближайшего сподвижника он оставил напоследок, решив лично присутствовать на аутодафе. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, но не небо пламенело так, будто там высоко разом устроили шабаш тысячи ведьм, принося своим богам многочисленные жертвы, кровью которых пропитались ватные облака. Примёрзлая трава жалобно хрустела под сапогами, морозный воздух неприятно покалывал кожу. Двое молчаливых эсесовцев, Адольф Гитлер и Лени Рифеншталь должны были стать свидетелями трагичного конца министра пропаганды. Увидев лидера нации, Геббельс только чудом едва не упал в обморок, голова закружилась, а ноги стали ватными, но крепкие руки конвоиров не позволили ему потерять равновесие. Но самообладание покинуло экс-гауляйтера, и из из его глаз хлынули горячие слёзы. — Мой фюрер, — благоговейно прошептал он, пытаясь поймать на себе отсутствующий взгляд Гитлера. — Твоё последнее слово, Йозеф, — жестко бросил нацистский вождь. — Я… я не, — сглотнув, попытался было выдавить из себя идеолог и умолк, осознав насколько жалко он смотрится со стороны. Хотелось сказать что-то вроде «я не виновен», «я всегда был предан тебе и Рейху», но слишком уж беспомощными были эти шаблонные фразы, а Геббельс меньше всего хотел, чтобы его запомнили беспомощным и ничтожным. Нужно было сказать что-то гордое, что-то сильное, толкнуть пламенную речь, не хуже той знаменитой о тотальной войне, но слова застревали в горле. Тогда он молча подошёл к Рифеншталь и, запустив руку в карман плаща, достал оттуда несколько рулонов кинопленки — той самой, ради которой режиссёр и приехала в Берлин. А пока потрясённая Лени рассматривала и прятала свои сокровища, рейхсминистр, невзирая на больную ногу, которая усложняла преодоление разницы в росте, дотянулся до ее лица и легко поцеловал в щеку. И этот, вроде как совершенно невинный поцелуй, был гораздо интимнее самых пылких и страстных. Затем все также молча Геббельс кивнул эсэсовцам и с встал у стены бункера с таким невозмутимым видом, словно его собирались не расстреливать, а фотографировать для нового выпуска знаменитой газеты «Фелькишер Беобахтер». Гитлер подал едва заметный знак и на долю секунды их взгляды встретились, а затем грянул одинокий выстрел…V. Аутодафе
25 января 2020 г. в 03:02
Рифеншталь чуть прикрыла веки, мысленно возвращаясь к событиям прошедшей ночи. Внезапная, беспощадная в своём отчаянии близость с Йозефом Геббельсом казалась странным сном, но лиловые отметины на шее министра пропаганды говорили о том, что это была реальность. Реальность искажённая и неправильная, и в то же время столь невероятно притягательная.
Лени тихо вздохнула, вспоминая, как главный идеолог Рейха, проснувшись среди ночи от тревожного сна, шептал ей признания в собственных чувствах, и как она лишь скептически хмыкнула на это: «скольким женщинам вы говорили то же самое, доктор?» — в ее голосе звучала насмешка и ее недоверие было оправдано.
— Ни одной, — тихо и серьезно ответил Геббельс. Рифеншталь лишь покачала головой.
— Боюсь, что столь очевидная ложь на меня не подействует, — усмехнулась режиссёр и уже собиралась перевернуться на другой бок, когда пропагандист осторожно привлёк ее к себе.
— Я не лгу, — горячий шёпот опалил кожу и пустил по спине целый табун мурашек. — Только не вам. Только не сегодня.
И Лени позволила себе расслабиться, позволила целовать себя, позволила себе дышать полной грудью, не задумываясь о том, правильно ли то, что происходит с ней, и каковы могут быть последствия.
— Простите меня. Я отвратительно вёл себя по отношению к вам в прошлом, — похоже, что первый лжец Германии и вправду сожалел о содеянном. Похоже, что этому человеку, давно заложившему свою совесть в ломбард, было действительно стыдно. — Я не хотел причинить вам зла.
Рифеншталь вздрогнула от его тона, полного какой-то безучастной скорби и вспомнила, как резко пресекла робкую попытку обнять себя в ту злополучную встречу у неё дома. И как впоследствии мстил ей отвергнутый рейхсминистр, пытаясь сорвать съемки ее первого фильма. Геббельса из прошлого, бесцеремонного, мстительного, эгоистичного, всерьёз полагающего, что никто не вправе отказать ему в его желаниях Рифеншталь справедливо презирала. Нынешнего Геббельса, отчаявшегося, подавленного, замкнувшегося в себе, но все еще не сломленного презирать не получалось.
— Я знаю, — ответила режиссёр, накрыв ладонь идеолога своей собственной. — Вы всю жизнь искали того, кто полюбит вас таким, каким вы есть, и одновременно панически боялись привязанности. Ваши бесконечные романы были лишь попыткой заглушить душевную боль: кто-то глушит ее алкоголем, кто-то — охотой, кто-то победами на любовном фронте. Удивительно, что я не догадалась об этом раньше.
Воцарилось звенящее молчание. Бомбежки почти прекратились, лишь где-то вдалеке ещё звучало угасающее эхо последних разрывов. Ночная тишина уверенно вступала в свои права.
— Лени, вы даже не представляете насколько вы близки к истине, — дрожащим голосом наконец прошептал Геббельс. — Я бы никогда не признался в этом, но…
— Ничего не говорите, я все прекрасно понимаю, — мягко перебила рейхсминистра Рифеншталь, бережно обнимая его худые плечи. — Я была к вам несправедлива.
Режиссёр почти невесомо коснулась губами лба идеолога, заботливо поправив ему одеяло, так как кожей ощутила проскользнувшую в комнату прохладу.
«Удивительно», — подумала она, чувствуя как скользят по ее позвоночнику изящные как у пианиста пальцы. «За эти сутки я смогла посмотреть на ненавистного мне ранее человека с абсолютно другой стороны. И я солгу, если скажу, что эта сторона мне не нравится».
Тихие шаги отвлекли Лени от воспоминаний. Вернер Науманн, столь внезапно исчезнувший во время ее разговора с Гитлером, появился в холле словно из ниоткуда.
— Вы не на шутку разозлили фюрера, фройляйн, — мрачно произнёс недавний статс-секретарь, усаживаясь в кресло напротив: он успел отлучиться в бункер, но секретарь Герда Кристиан, ставшая свидетельницей грандиозного приступа ярости лидера нации, посоветовала ему ради собственной безопасности вернуться обратно в рейхсканцлерию. — Я полагаю, что вам стоит немедленно покинуть столицу во избежание возможных неприятностей.
— Я бы с удовольствием, — от Рифеншталь не укрылись внезапные перемены в облике новоявленного рейхсминистра: теперь тот говорил с ней холодно и снисходительно, будто не воспринимал как равную себе, — но я пообещала Йозефу Геббельсу, что останусь с ним до конца и содержу своё обещание.
— Меня удивляет такая безрассудная преданность, — усмехнулся бригадефюрер. — Уж кто-кто, а вы должны меньше всего беспокоиться о судьбе герра доктора, не говоря уже о риске, которому вы себя подвергаете ради него. Я решительно не понимаю почему. Почему вы это делаете?
— В таком случае позвольте задать вам встречный вопрос: почему… почему вы его предали? — Лени прищурилась, с удовольствием наблюдая как Науманн стремительно меняется в лице. Несколько секунд он недоуменно таращился на собеседницу, приводя мысли в порядок, а когда уже собрался что-то ответить, с грохотом отворилась массивная входная дверь и в рейхсканцелярию вошли четверо: Йозеф Геббельс, Гюнтер Швегерманн и двое конвойных-эсесовцев.
Бывший пропагандист держался довольно уверенно и только погасший взгляд выдавал его настоящее состояние.
— Рад, что вы не уехали в министерство, Вернер, я уж думал, что не умею проститься с вами, — экс-гауляйтер прихрамывая добрался до софы и расположился по центру. Швегерманн уселся по правую руку от шефа, эсэсовцы двумя мрачными атлантами выстроились по обе стороны от арестованного. Науманн перевёл вопросительный взгляд с Рифеншталь на своего недавнего начальника, но тот не спешил продолжать.
— Гюнтер, отыщите-ка нам шахматную доску: время перед расстрелом нужно провести с пользой, — обратился к адъютанту Геббельс. Швегерманн молча кивнул и в сопровождении одного из молчаливых конвоиров скрылся в недрах здания, чтобы через минуту максимум вернуться с комплектом древнейшей индийской игры.
— Благодарю, — кивнул вчерашний рейхсминистр, невозмутимо расставляя фигурки. — Так вот, Вернер, перед тем, как мы попрощаемся навсегда, спешу выразить своё восхищение вашей небольшой, но очень эффективной диверсией — вы провернули сложную многоходовую операцию, признаться, я поначалу думал на Бормана, но сейчас с абсолютной уверенностью могу сказать, что мое нынешнее положение — всецело ваших рук дело.
Науманн нервно сглотнул, заметно побледнев.
— Это неправда, — необычайно звонки голосом сказал он. — Я бы никогда не посмел так подло поступить с вами.
— Бросьте, Вернер, — Геббельс аккуратно протер чёрного ферзя рукавом пальто и поставил на место. — Ради карьеры и красивой женщины люди шли и не на такое, уж поверьте. Будь я на вашем месте, возможно, поступил бы также, только вот все ваши усилия были совершенно напрасны: до конца войны остаются считанные недели, в лучшем случае — месяцы, так что не думаю, что вам удастся в полной мере насладиться должностью министра пропаганды и народного просвещения, особенно, учитывая то, что наше ведомство в любой момент может оказаться в руинах как и большая часть Берлина, а что касается Магды, то спешу огорчить: она не любит никого, кроме Адольфа и себя самой, так что если вы питаете слабую надежду на тихое семейное счастье — забудьте. Безусловно, Магда умна, красива и преисполнена страсти, но сердце ее всегда будет принадлежать только фюреру и никому больше, она не будет любить вас, как не любила меня. Лени, вы играете?
Рифеншталь механически потянулась к белой пешке, не сводя при этом взгляда с сидящего рядом бригадефюрера: тот буквально вжался в кресло, а от былой надменности не осталось ни следа. Казалось, что он окончательно и бесповоротно утратил дар речи.
— Шах, — бывший комиссар столичной обороны моментально потерял всякий интерес к своему недавнему подчиненному и всецело сосредоточился на игре. Его противница незамедлительно прикрыла короля конем, заставив экс-министра разочарованно вздохнуть, но уже в следующий миг пропагандист совершил хитроумный манёвр и под угрозой оказались сразу две фигуры режиссёра. Безучастные эсэсовцы тщетно пытались скрыть свой интерес к развернувшейся на их глазах интеллектуальной баталии, и лишь Науманну было не до того.
— Вы чудовище, Йозеф, — только и смог вымолвить недавний статс-секретарь.
— Чудовище? Забавно, — даже не удостоив собеседника взглядом усмехнулся Геббельс. — Забавно, что человек, совершивший довольно изощренное предательство считает чудовищем того, кого он отправил на смерть. Впрочем, не буду впадать в морализаторство — это не по моей части, скажу лишь, что в сложившейся ситуации есть определенная доля иронии: вы получили все, что хотели, но это не принесёт вам радости, я же потерял все, что имел, и наконец обрёл счастье. Странно, не правда ли?
— Может, оно и так, но вы сегодня умрете, а я останусь жить, — процедил бригадефюрер, тщетно стараясь вернуть себе прежнее бесстрастие. — И в этом ваше главное поражение.
— Несомненно, — на удивление легко согласился идеолог. — Разумеется, вы проживете дольше, чем я, хотя насколько дольше это, конечно, отдельный вопрос, только все дело в том, что мне не нужна такая жизнь как у вас. Значит ли это, — бывший министр занёс ферзя над доской, выдержав паузу, от которой по спине предателя пробежала нервная дрожь, — что я проиграл?
Науманн взглянул на доску — Геббельс поставил мат.