***
Вернер Науманн проснулся от того, что одинокий солнечный луч нахально пробился сквозь темноту старого шкафа, ставшего убежищем статс-секретаря в эту жуткую ночь, и бессовестно опустился ему на веки. Заместитель рейхсминистра недовольно моргнул, затем протёр глаза, привстал и распахнул дверцы шкафа. В кабинете, где он находился, было довольно прохладно из-за выбитых стёкол, а на полу валялись довольно крупные осколки, но больше никаких повреждений не было: бомбы обошли стороной правительственный квартал, хотя некоторые упали в опасной близости от рейхсканцелярии. Сонно зевнув, Науманн кое-как привёл в порядок помявшуюся форму и выбрался в коридор. Тишина давила на барабанные перепонки и лишь усиливала тревожность. Гюнтера Швегерманна поблизости не было, как и любой другой живой души. От этого становилось откровенно не по себе, и бригадефюрер уже собирался было заглянуть к начальству, как вдруг раздался телефонный звонок. Доносился он явно из холла, но благодаря абсолютному молчанию, слышно его было в любом уголке здания. Охваченный внезапной тревогой, Науманн бросился в холл и дрожащими руками снял трубку — звонил сам Адольф Гитлер. Он был совершенно спокоен, словно знал наверняка, кто именно ему ответит и приказал статс-секретарю немедленно спуститься в бункер. Тот, позабыв и своём шефе, и об его адъютанте и о Лени Рифеншталь, поспешил в сад рейхсканцелярии, где его уже ждали несколько дюжих эсесовцев, которые проводили пропагандиста к нацистскому лидеру. В разговоре с Науманном фюрер буквально олицетворял невозмутимость и совсем не походил на человека, который стоит на краю гибели. Он попросил в подробностях рассказать о событиях, предшествовавших попытке самоубийства Геббельса, и, выслушав всё, в очередной раз убедился в том, что его бывший соратник — трус и изменник. — Ничтожество, — ледяным тоном процедил Гитлер, глядя немигающим взглядом сквозь собеседника. — Он предал меня тогда, когда я больше всего нуждался в нём, — Науманну показалось, или в голосе вождя прозвучали едва уловимые нотки гнева с примесью отчаяния. Впрочем, в мгновение ока от них не осталось ни следа. — Но вы, как известно, не подвержены подобным склонностям, — фюрер обратился напрямую к своему гостю. — А это значит, что вы достойны стать новым министром пропаганды и народного просвещения, — с этими словами он сел за письменный стол и, достав из одного из ящиков ручку быстро застрочил что-то на чистом листке бумаги. Потрясённый статс-секретарь не мог вымолвить ни слова. — Мой фюрер, — наконец с подобострастием прошептал он, — мой фюрер, это слишком высокая честь для меня, ведь я… — Вы и только вы, Науманн, заслуживаете этой должности, — решительно прервал его нацистский лидер. — И я уверен, что вы, в отличии от Йозефа Геббельса, оправдаете возложенные на вас ожидания, не так ли? Под пристальным взглядом вождя нации бригадефюрер почувствовал себя необъяснимо маленьким, поэтому не имея другого выбора, лишь утвердительно кивнул. — Прекрасно, — Гитлер был явно доволен. — В таком случае можно считать решёнными сразу две крупных проблемы. Прекрасно поняв смысл этих слов, новый министр пропаганды невольно содрогнулся.***
Геббельс придирчиво рассматривал себя в маленькое зеркало, любезно предоставленное ему лечащим врачом. Рифеншталь спокойно стояла у окна, откуда открывался удручающий вид на итоги ночного налёта. Никто не осмеливался проронить ни слово. — Как же я предстану перед детьми в таком виде? — наконец раздражённо пробормотал гауляйтер, проводя пальцами по лиловым кровоподтёкам на шее, которую едва прикрывал воротник рубашки. — На вашем месте я бы воздержался от встречи, герр доктор, — вежливо, но твёрдо посоветовал врач. — И дело здесь не только в… кхм-кхм… эстетической составляющей, но и в том, что несмотря на ваше неплохое самочувствие ваша рана… — Я знаю, — резко оборвал его пропагандист. — Только какое это имеет значение, если в ближайшее время для меня всё кончится? Я обязан попрощаться с теми, кто мне дорог, прежде, чем уйду. Возражений не последовало. Геббельс осторожно набросил на плечи пальто и в шаге от двери вдруг почувствовал, как в ладонь вложили что-то мягкое. Обернувшись, он увидел, что Рифеншталь протянула ему свой шарф. Он почему-то пах корицей и каким-то неведомым рейхсминистру теплом. Два пропагандиста встретились в коридоре. По иронии судьбы, один из них был в чёрном, словно вестник апокалипсиса, другой — в бежевом, который в блеклом призрачном свете казался ангельски белым. На лице одного читалось торжество, на лице второго лежала печать безграничной усталости. — Герр доктор, фюрер только назначил меня новым министром пропаганды и народного просвещения, — сообщил Вернер Науманн, окинув бывшего шефа далеко не дружелюбным взглядом сверху вниз. — Поздравляю, — бесцветным тоном бросил Йозеф Геббельс. — Желаю вам справиться с этой должностью лучше, чем справился я, — с этими словами бывший комиссар обороны Берлина, прихрамывая, прошёл мимо крайне удивлённого бригадефюрера: тот ожидал чего-угодно, но только не штатной фразы и пугающего равнодушия. — Ах да, Вернер, — идеолог остановился в нескольких метрах от своего недавнего подчинённого, — Швегерманн отвезёт меня на Герман Геринг штрассе, а потом поступит в твоё полное распоряжение в качестве адъютанта. — Разумеется, — Науманн тупо смотрел на своего предшественника, стоявшего к нему спиной и гадал, имеет ли он дело с потрясающей и, честно говоря, довольно нетипичной для как для пропагандиста выдержкой, либо же с не менее нетипичной апатией. Озадаченный, он совсем не обратил внимание на Лени Рифеншталь, созерцавшую всё эту сцену из дверей кабинета. А в душу режиссёра как постороннего наблюдателя, начал закрадываться кое-какие подозрения. Едва Геббельс покинул рейхсканцелярию, Рифеншталь попросил связать её с Гитлером. Науманн сделал это с большой неохотой, однако режиссёр добилась своего: в трубке зазвучал до боли знакомый голос. Нервно сглотнув, Лени сумела заставить себя не предаваться воспоминаниям, а перейти непосредственно к делу. Сделать это у неё получилось далеко не сразу, так как фюрер был далеко не в восторге от её появления в Берлине и разразился целой тирадой насчёт её недавних действий и окончания сотрудничества с Рейхом. Рифеншталь покорно выслушала всю эту эмоциональную отповедь от начала до конца. Время от времени она порывалась бросить трубку, но, вспоминая о своей цели, быстро останавливалась. Наконец нацистский вождь немного успокоился и режиссёр на свой страх и риск осмелилась заговорить с ним об инциденте с бывшим министром пропаганды. Науманн только услышав её первые слова, моментально ретировался, понимая что диалог затянется надолго. — Мой фюрер, вы знаете герра доктора как никто другой, вы знаете, что его преданность вам не подлежит сомнениям. Неужели вы не допускаете мысли, что кто-то мог его подставить? — горячо убеждала Гитлера Лени. — Как бы там ни было, Йозеф совершил непростительный проступок, который я расцениваю как слабоволие и предательство, — отрезал немецкий лидер. — И наказание я считаю соответствующим. Пусть радуется, что это всего лишь расстрел, ведь я бы мог предоставить его в распоряжение герра Мюллера, который явно страдает от скуки в последние дни, или же просто повесить. — Это очень великодушно с вашей стороны, — стараясь скрыть сарказм, сказала Рифеншталь, — но всё же я считаю, что в лице герра Геббельса вы потеряете своего самого верного сторонника. Подумайте, быть может, кто-то именно этого и добивается, ведь в вашем окружении полно подозрительных личностей, совершенно незаслуживающих вашего доверия, — с учётом возрастающей паранойи фюрера это было попадание в яблочко. Режиссёр кожей почувствовала как передёрнуло собеседника на другом конце провода. — Не вам судить о моём окружении, фройляйн, — с холодной яростью в голосе изрёк Гитлер, явно давая понять, что разговор окончен. — И уж тем более — говорить о доверии после всего, что вы наделали. Учтите, что я беседую с вами лишь благодаря вашему великому таланту, перед которым я преклоняюсь и по сей день. Вы отлично снимаете кино, но не более того. Политика не должна вас касаться. Для вашего же блага советую вам больше не поднимать подобные темы. Рифеншталь нервно сглотнула. Она явно разозлила вождя Рейха, но тот каким-то чудом не обрушил на неё весь свой гнев. — Я поняла вас, мой фюрер, — как можно спокойнее сказала режиссёр и, чтобы сгладить углы, добавила: — Сегодня же я покину столицу. — Это будет правильным решением, — процедил нацистский лидер. — Прощайте. В трубке послышались гудки. Окутанная нехорошим предчувствием, Лени повесила трубку и рухнула на диванчик к холле — ей было о чём подумать.***
Прощание с детьми далось Геббельсу нелегко: присутствие Магды и парочки широкоплечих эсесовцев, явившихся по его душу, лишь добавляло тревожности. Вдобавок, сами дети были напуганы и смотрели на отца со смесью недоверия и страха и причина такой реакции выяснилась очень быстро. — Это правда, что ты хотел нас бросить? — серьёзно-серьёзно спросила Хельга. — Мама сказала, что ты хотел уйти от нас, даже не попрощавшись, — добавила Хильда. Бывший рейхминистр почувствовал, как к горлу подкатывает ком, даже не ком, а самая настоящая лавина и становится трудно дышать. — Неправда, — душа в себе нарастающую истерику, дрожащим голосом пробормотал пропагандист. — Я никогда не оставил бы вас, никогда. С этими словами идеолог с необычайной нежностью заключил в объятие всех шестерых детей. Для этого пришлось практически раскинуть в стороны руки и совсем позабыть о перчатках, что немного сползли вниз, открывая синяки на запястьях., но недавнему гауляйтеру было всё равно. Чувствуя, как по щекам непроизвольно заструились тёплые струйки слёз, Геббельс на короткое мгновение поднял глаза и встретился взглядом с Магдой. На лице её читалось смутно знакомое зловещее торжество. И уже в следующий миг бывший комиссар столичной обороны вспомнил, где раньше видел подобное выражение: этим утром на него точно также смотрел Вернер Науманн…