Ведьмин час

      Комнату министра пропаганды Лени Рифеншталь покидала полная непоколебимой уверенности в себе. Не дав Швегерманну и Науманну что-либо спросить, она приказала немедленно выйти на связь с самим Гитлером, а заодно и с фрау Квандт. Адъютант и ближайший помощник Геббельса не стали противиться, хоть и считали такое распоряжение наполовину безумным. Терпеливо дождавшись пока один из немногочисленных чиновников, ещё остававшихся в полупустом здании, закончит свой разговор, Науманн позвонил прямиком в фюрербункер. Бригадефюреру ответила секретарь Герда Кристиан, его старая знакомая. Выяснилось, что нацистский лидер занят, в отличии от бывшей супруги главного идеолога. Узнав, кто именно хочет с ней поговорить, Магда очень удивилась, но не отказалась от беседы и спустя полминуты статс-секретарь услышав её голос, передал трубку Рифеншталь. — Добрый вечер, фрау Квандт, — поздоровалась режиссёр. — Добрый вечер, фройляйн Рифеншталь, — в голосе самой образцовой жены и матери Рейха слышалось нескрываемое любопытство. — Не ожидала вас услышать — даже не представляю, что могло вас заставить поехать в Берлин в столь неспокойное время. — У меня были дела, — сдержанно сказала Лени. — Однако некие непредвиденные обстоятельства спутали мои планы настолько, что я сейчас говорю с вами, причём не от своего имени, а от имени Йозефа Геббельса. Магда презрительно хмыкнула, моментально сменив светский тон на холодный, словно воды Северного моря. — Мой муж своим совершенно не поддающимся здравому смыслу поступком предал фюрера, — сквозь зубы процедила фрау Квандт. — Для меня его больше не существует. — Для вас — да, — не стала спорить Рифеншталь, — но как насчёт детей? — Пусть забудет о них, — отрезала Магда. — То есть вы не позволите своему бывшему супругу даже попрощаться с родными детьми? Даже если это его последнее желание? — с нажимом спросила режиссёр. Собеседница по ту сторону провода скривилась так, словно проглотила дюжину лимонов. Она не знала, что ответить, как вдруг в помещение забежала Хельга. — Мам, с кем ты разговариваешь? — полюбопытствовала девочка. — Это папа, да? Он в порядке? Фрау Квандт побледнела. — Нет, милая, это не папа, — чуть севшим голосом ответила она. — Но с ним всё хорошо и уже завтра вы сможете увидеться. Лицо старшей дочери Магды озарилось счастливой улыбкой. Довольная, она поспешила сообщить радостную новость своим братьям и сёстрам. Мать проводила её долгим тяжёлым взглядом и вновь вернулась к разговору: — Передайте Йозефу, что он увидит детей. Завтра в полдень, в нашей квартире на Герман Геринг Штрассе, — отрывисто отчеканила бывшая супруга министра пропаганды и, не дожидаясь ответной реплики, резко положила трубку.       Рифеншталь возвращалась во временную обитель Геббельса ужасно уставшая и разбитая — она не скрывала, что разговор с фрау Квандт ей дался нелегко, несмотря на то, что явного конфликта между ними не произошло. Ещё режиссёр не ела почти сутки, но голода почему-то не ощущала, зато глаза неумолимо слипались, отчего хотелось лечь прямо посреди коридора и уснуть, проспать всю войну и проснуться в новом мире, где нет места боли и страху.       Вой сирены объявил о начале бомбардировок. Все, кто ещё находился в здании, поспешили как можно скорее спуститься с бункер, но комиссару берлинской обороны, его статс-секретарю и адъютанту туда не было хода. По сути, во все наземной части правительственного квартала оставались только они, Рифеншталь и врач. И то, последний, сменив повязку своему пациенту, поспешил скрыться в бомбоубежище.       Добравшись до уже знакомой двери, Лени осторожно постучалась и вошла, лишь получив согласие. Науманн хотел было проскользнуть следом, но в последний момент почему-то передумал и остался в коридоре.       Мрачная комната тонула в сумерках. Единственным источником света была тусклая настольная лампа, отбрасывающая причудливые тени на бледное лицо министра пропаганды. — Магда согласилась на вашу встречу с детьми: завтра в двенадцать в вашей квартире, — с порога сообщила Рифеншталь. Чувствуя себя полностью вымотанной, она неловко плюхнулась на край кровати раненого идеолога и облегчённо вздохнула. — Также я завтра попытаюсь дозвониться до фюрера, хочу донести до него правду о случившемся. Не факт, что он выслушает, да и вообще захочет со мной говорить, но всё может быть, — режиссёр усилием воли сфокусировала рассеянный взгляд на Геббельсе и к своему изумлению обнаружила, что тот улыбается. Слабо, одними уголками губ, совсем не так, как в старые добрые времена, когда жизнь напоминала национал-социалистическую утопию, зато вполне искренне. — Вы совершили чудо, настоящее чудо, — пробормотал пропагандист. — Как я могу вас отблагодарить? — Вернёте мне мои редкие плёнки со съёмок «Долины», если они у вас ещё сохранились, — Рифеншталь едва удержалась, чтобы не зевнуть. — Больше мне ничего не нужно. Гауляйтер Берлина посмотрел на неё в полной растерянности. Нет, он, конечно, знал, что режиссёр не относилась к людям, готовым за любую услугу со своей стороны требовать огромную плату, но попросить так мало за то, что она, рискуя нарваться на гнев Гитлера, пытается спасти его жизнь… Удивительно. — Спокойной ночи, — Лени неохотно поднимается на ноги, предвкушая как будет искать более-менее безопасное и пригодное для сна помещение, но тонкие холодные пальцы крепко сжимают её ладонь. — Останьтесь, — Рифеншталь вздрогнула, на мгновение всю сонливость сняло как рукой. — Останьтесь, если со мной что-то случится, вы сможете позвать врача, — звучало вполне обоснованно, но всё ещё довольно двусмысленно, учитывая репутацию министра пропаганды. Режиссёр мялась, косясь на дверь. В голове всплыла та самая сцена с домогательствами на министерской квартире: тогда всё начиналось достаточно невинно, а закончилось самой настоящей потасовкой и обоюдной неприязнью на долгие годы. Лени встряхнула головой, отгоняя воспоминания. — Я не могу, — как можно мягче сказала она. — Почему бы вам не попросить Науманна или Швегерманна? — Потому что я им не настолько доверяю, — совершенно серьёзно ответил Геббельс. — Не бойтесь, я даже при желании не смогу навредить вам. Рифеншталь опустилась обратно на кровать, прикидывая все за и против. С одной стороны это было чертовски неправильно, почти безумно, с другой стороны — усталость снова брала своё, наложив свою печать на тяжелеющие веки, спать хотелось невыносимо и уж лучше в предназначенном для этого месте, чем на полу какого-нибудь пустующего кабинета. Стараясь не отключиться раньше времени, режиссёр кое-как сбросила обувь, сняла и повесила на спинку кровати свитер и поудобнее устроилась в изножье. — Если вы случайно придавите больную ногу, мне будет крайне неприятно, — вежливо заметил идеолог, выражение его лица оставалось совершенно бесстрастным. — Всегда поражалась вашей убедительности, — недовольно пробурчала Лени, перебираясь из такого вполне уютного изножья в нормальное положение на краю. Где-то в глубинах подсознания промелькнула мысль, что возможное падение будет довольно болезненным, но задумываться над этим сил уже не было — режиссёр провалилась в глубокий тревожный сон как только её голова коснулась подушки.       Снилось ей что-то страшное, невообразимое и совершенно нелогичное. Рифеншталь проснулась с громким криком, ловя ртом воздух, словно выброшенная на сушу рыба. Кошмар не запечатлелся в памяти, но оставил мерзкое ощущение иррационального первобытного ужаса, пробирающегося глубоко под кожу. Переведя дыхание, режиссёр протёрла глаза и совершенно чётко осознала, где она находится, от чего стало немного легче. — Удивительно, что вам снятся кошмары, когда должны сниться мне, — негромкий голос совсем рядом окончательно развеял остатки сна, паника отступила, Лени откинулась на подушки, когда подсознание как всегда не вовремя подкинуло ей пищу для размышлений: жёсткая и не особо блещущая интерьерными изысками кровать была не только высокой, но и достаточно длинной для того, чтобы на ней уместился какой-нибудь двухметровый эсэсовец, из чего следовал логичный вывод, что, свернувшись калачиком в изножье, Рифеншталь бы ни при каких обстоятельствах не задела бы покалеченную конечность Геббельса с его скромным ростом. — Удивляюсь, как вам удаётся не только сохранять спокойствие в подобной ситуации, но и прибегать к вашим излюбленным манипуляциям, — измученный мозг не позволил ей догадаться об этом раньше. Странно, но она не злилась, не было того ехидства, как в их первую встречу, не было и смутной жалости, на смену им пришло уважение и что-то отдалённо напоминающее восхищение, лишь в умеренной форме: ещё бы, как для человека, потерявшего всё, что ему было дорого, министр пропаганды держался очень хорошо. Спокойно, сдержанно и без малейшего налёта обречённости.       Прежде чем перебраться в изножье, Рифеншталь обернулась на берлинского гауляйтера и встретилась с ним взглядом. Напрочь лишённое каких-либо эмоций лицо словно принадлежало статуе, но глаза… в них была какая-то едва уловимая искра, от которой по спине Лени невольно пробежали мурашки. Режиссёр чуть ли не усилием воли заставила себя отвернуться. Тиканье часов на стене напротив заглушала непрерывная бомбёжка. Три пятнадцать. Ведьмин час. Рифеншталь чуть подвинулась вперёд, когда вновь ощутила холодное прикосновение к своей руке.       Взрывы бомбардировок гремели совсем рядом. Одна бомба упала в непосредственной близости от рейхсканцелярии, отчего здание тряхнуло как при небольшом землетрясении. Геббельс оставался невозмутим, по прежнему держа Лени за руку, вроде не сильно, давая понять, что она может уйти, если захочет, но в то же время так, что уходить почему-то не хотелось.       Когда они снова встретились взглядами, стены опять содрогнулись от падения очередного снаряда. Послышался громкий звон: взрывной волной вынесло стёкла где-то по соседству. От душераздирающего грохота закладывало уши. Казалось что там, за пределами рейхсканцелярии, рушится не только Берлин, но и весь мир. В какое-то мгновение Рифеншталь осознала, что они могут не дожить до рассвета. Министр пропаганды, похоже, думал о том же. Терять было особо нечего, в сожалениях не было толку, поэтому режиссёр не стала сопротивляться, когда губы комиссара столичной обороны осторожно коснулись её собственных.       Ей всегда нравились высокие стройные красавцы из Люфтваффе, гордо взирающие на простых смертных. Было в них что-то неземное, что-то божественное, вызывающее в душе Рифеншталь благоговейный восторг. Бледный, худой и вечно хромающий Геббельс являлся полной противоположностью пышущим здоровьем полубогам из авиации. Ничего неземного в нём тоже не было, равно как и божественного. И если бы в далёком тридцать шестом году кто-то сказал Лени, что она с такой страстью будет предаваться любви с главным пропагандистом Рейха, режиссёр бы рассмеялась такому человеку в лицо. А сейчас, пока длинные музыкальные пальцы судорожно расстёгивали пуговицы её рубашки, она с вожделением целовала тонкую хрупкую шею нацистского идеолога, теряя голову в водовороте всеобщего безумия. А за окнами продолжали греметь взрывы, и Берлин бился в предсмертной агонии…