***
Лени Рифеншталь сидела в холле Рейхсканцелярии и пила кофе вместе с герром Науманном. Снаружи было необычайно тихо, словно весь Берлин вымер в одночасье. Режиссёр и ближайший помощник главного нацистского идеолога также не произносили ни слова, лишь изредка обмениваясь бесстрастными взглядами. Несколько раз кто-то из них порывался начать беседу, но тут же бросал эту попытку, не успев толком ничего сказать. Телефонный звонок прозвучал неприятно резко в звенящем молчании. Казалось, что от этого звука по стенам побегут трещины, и здание рухнет, а вместе с ним обрушится и весь окружающий мир, такой зыбкий и непостоянный. Науманн дрожащей рукой снял трубку. — Алло, — как можно увереннее произнёс он, собираясь было представиться, но умолк на полуслове. На лице сотрудника министерства пропаганды возникло выражение неподдельной тревоги, отчасти смешанной с ужасом, что не укрылось от Рифеншталь. — Я понял, — только из смог произнести Науманн, выслушав всю переданную ему информацию и на этом разговор закончился. Первый сподвижник Геббельса обернулся на сидящую напротив него режиссёра, пребывая в полной прострации. — Час назад Магда подала на развод, — механически голосом проговорил он. — Брак был расторгнут по личному приказу Гитлера. Фюрер считает, что попытавшись уйти из жизни, герр доктор предал его самого и весь Рейх. Я думаю, что дальше продолжать мне не стоит… Лени с как можно более невозмутимым выражением лица допила остатки кофе и поставила чашку на стол. — Его расстреляют? — спросила она так, будто речь шла о чём-то совершенно несущественном. — Этого я пока не знаю, — ответил Науманн. — Известно лишь, что Гитлер сегодня распорядился лишить герра министра всех его званий и полностью конфисковать имущество. Но, зная фюрера, могу сказать, что это только начало, о том, что ждёт Йозефа Геббельса впереди я боюсь даже думать. Расстрел в данном случае это самое милосердное, на что только можно рассчитывать, зная как наш вождь относится к тем, кто совершил предательство. — Предательство, — задумчиво повторила Рифеншталь, устремив взгляд на ближайшую колонну и прокручивая в памяти всё, что успел сказать ей главный нацистский идеолог до того, как постучавшийся в палату врач, дал понять, что аудиенция закончена. — Странно. Говорите, фюрер впал в неистовство только сейчас? — Да, как только узнал о том, что герр доктор попытался покончить с собой, — кивнул Науманн. — Значит, вчера среди берлинцев не распространялся никакой приказ о сдаче от имени комиссара обороны? — уточнила режиссёр. — Нет, — на лице помощника министра возникло неподдельное удивление. — А почему вы спрашиваете? — Всё дело в том, что вчера до Геббельса дошёл слух, что среди горожан распространили фальшивый приказ, якобы его авторства. Этот инцидент должен был оставить несмываемое пятно позора на его репутации и привести к тому исходу, который мы имеем сейчас. По этой причине ваш начальник и взялся за револьвер, дабы умереть невиновным и не остаться изменником в глазах своего обожаемого фюрера, понимаете? Снова воцарилось молчание. Науманн смотрел на Рифеншталь с явным недоверием, тщательно обдумывая всё, что собирался сказать, прежде чем снова заговорить: — Этого не может быть, — уверенно заявил он. — Никакого фальшивого распоряжения, о котором вы говорите, не было и быть не могло, а даже если бы кто-то и пустил слух о его существовании, то я бы точно узнал. В конце концов, откуда вы, прибывшая в Берлин лишь вчерашним вечером владеете подобной информацией? — Об этом мне сказал сам Геббельс сегодня утром, — откинувшись на спинку мягкого кресла, сказала Рифеншталь. — Я уверена, что мы столкнулись с чей-то хитро спланированной провокацией и тот, кто подготовил её, предусмотрел все возможные варианты развития событий. — Что вы имеете в виду? — теперь Науманн выглядел совершенно сбитым с толку. — То, что специально для герра министра был пущен слух о якобы существующем фальшивом приказе. Человек, который его пустил, явно хорошо знал о нестабильном состоянии доктора и о том, какие могут быть последствия, а также он хорошо знал Гитлера и его настроения на данный момент. Фактически некто, пока нам неизвестный, подтолкнул вашего начальника к роковому выстрелу и при этом полностью предусмотрел, что произойдёт, если тот каким-то чудом останется в живых. Безусловно, риски того, что Геббельс не воспримет неприятную новость близко к сердцу и попытается установить её истинность, были, но, я уверена, что и на такой случай у нашего невидимого кукловода, иначе не скажешь, был припасён козырь в рукаве, — пояснила режиссёр. — В общем, ищите высокопоставленного, приближённого к фюреру и явно неглупого чиновника, который от всей души ненавидит министра пропаганды и желает ему смерти. С этими словами Лени встала и, словно не замечая невероятного изумления на лице собеседника, который ещё не до конца осмыслил услышанное, небыстро направилась к выходу. Только тогда, когда Рифеншталь толкнула массивную дверь канцелярии, её настиг окрик «Вы куда?». — Пойду прогуляюсь, — небрежно бросила режиссёр и в лицо ей удалил морозный мартовский воздух. За пределами правительственного квартала обманчивое спокойствие заканчивалось: Берлин бился в агонии, но пытался, из последних сил пытался, делать вид, что живёт как и прежде. Люди спешили на работу, работали кафе и магазины, даже ходил транспорт, но всё это казалось каким-то неправильным и ненастоящим, словно декорация в театре. Ощущение неотвратимости краха, приближения масштабной трагедии не покидало Лени Рифеншталь ни на минуту, пока она бродила по прилегающим к Рейхсканцелярии улицам. Странно, что сейчас, когда она могла спокойно уехать — политические интриги всегда волновали режиссёра меньше всего — что-то удерживало её здесь, в этом умирающем городе, столице умирающего режима. «Плёнки», — вспомнила Лени, остановившись под вывеской маленького гастронома. «Я так и не забрала их у Геббельса». Мысль автоматом перескочила на министра пропаганды, которому, если задуматься, была уготована весьма незавидная участь. «Остаться в живых, чтобы так скоро погибнуть», — Рифеншталь тяжело вздохнула, изо рта вырвалась призрачная струйка пара. Сейчас ей было искренне, от чистого сердца жаль человека, которого ещё не так давно она презирала. Тонкие перчатки не спасали от холода и режиссёр сунула руки в карманы тёплого пальто. «Даже если я заберу свои наработки, я не смогу уехать», — вдруг отчётливо сознаёт она. Лени не хочет оставлять гауляйтера Берлина одного, особенно, после всего, что произошло этим утром. Конечно, Науманн и Швегерманн производят впечатление надёжных людей, вот только есть ли та грань, где кончается их преданность, особенно если учесть, что первый однажды закрутил тайный роман с супругой шефа? Не отвернутся ли они от своего руководителя также, как отвернулась Магда? На этот вопрос у Рифеншталь нет ответа. Одно она знает наверняка: нет ничего страшнее, чем потерять всё и остаться на краю бездны, куда тебя беспощадно толкает неумолимый рок. Вой сирены вырывает режиссёра из плена мыслей. Начинается бомбёжка. Перепрыгивая через трещины в асфальте, Лени неспешно направляется с бомбоубежище. Ей почему-то не страшно, на душе воцаряется странная невесомая безмятежность, и она уже не испытывает тревоги, глядя на потускневшие лица берлинцев. «Словно дождь смыл краску со старой афиши», — на автомате думает Рифеншталь, ощущая спиной бетонную стену. В подземелье тепло и она расстёгивает пальто. Взгляд ненароком падает на маленькое бурое пятнышко запёкшейся крови на свитере в районе левой ключицы. Режиссёр проводит по нему пальцами, вспоминая как совсем недавно ей не только удалось привести Геббельса в чувство, но заодно выяснить, что стало причиной столь бурной реакции на её действия. История оказалась не из весёлых, и пусть у самой Лени было далеко не радужное детство, однако школьная травля и избиения обошли её стороной. Что интересно, министр пропаганды никогда не казался ей глубоко травмированным человеком, он всегда держался слегка надменно и никого не впускал в душу, позволяя судить о себе лишь по тщательно продуманному образу, в который никак не вписывалась жизненная трагедия. Внезапное откровение разрушило эту маску под основание, заставив Рифеншталь всерьёз задуматься о том, с кем на самом деле она имела дело во время съёмок фильмов и что, собственно, сделало крестьянского мальчика Йозефа тем, кем он являлся ещё совсем недавно: одним из первых лиц Рейха, доверенным лицом самого фюрера, гауляйтером и комиссаром обороны Берлина, ведающим при этом всей культурной жизнью империи, а также крайне эгоистичной, фанатичной и мстительной личностью. Пожалуй, меньше всего в жизни режиссёр ожидала, что будет сидеть в берлинском бомбоубежище и размышлять о судьбе Геббельса, в то время как ей было бы неплохо задуматься о своей собственной.***
Бомбёжки прекратились ближе к закату и то ненадолго. Пользуясь затишьем, Гюнтер Швегерманн и Вернер Науманн, наконец решившееся сообщить руководителю плохие новости, отправились к обители своего руководителя, но в конце концов не один из них так и не осмелился войти. — Давайте, давайте, — подталкивал адъютанта к двери статс-секретарь министерства пропаганды. — Вам по должности положено сообщать такую информацию. — А если это… а если это плохо кончится? — Швегерманн нерешительно переминался с ноги на ногу. — Давайте вы, бригаденфюрер, у вас лучше получится. — Герр адъютант, вы, похоже, забываете, кто здесь старший по званию и кто… — Науманн не успел окончить фразу: за спиной раздались чьи-то быстрые шаги. Заместитель министра обернулся и увидел Лени Рифеншталь. Суровая, полная мрачной решимости, режиссёр напоминала скандинавскую норну* Скульд. — Давайте я скажу ему правду, — с ходу предложила она. Швегерманн и Науманн переглянулись., но ничего не сказали, поскольку сказать им особо было нечего. — Молчание — знак согласия, — резюмировала Рифеншталь и, предварительно постучавшись, скрылась за дубовой дверью. Адъютант и бригадефюрер обменялись многозначительными взглядами и прислушались. — Добрый вечер, доктор! — как можно более бодрым тоном поприветствовала раненого министра режиссёр. Впрочем, тоскливая атмосфера сумрачного помещения сводила на нет всю напускную жизнерадостность. — Добрый вечер, — чуть приподнявшись на локтях, отозвался Геббельс, глядя на посетительницу в упор. От такого пристального взгляда Лени сделалось не по себе и она отвела глаза. — Я хочу кое-что вам сообщить, — смотреть на носки собственных туфель было куда менее страшно, чем в глаза собеседника, реакция которого могла оказаться совершенно непредсказуемой. — Дело в том, что… дело в том, что фюрер сегодня подписал приказ о вашем увольнении со всех должностей, а также полной конфискации имущества, — собравшись с силами, чётко проговорила Рифеншталь и, осмелившись встретиться взглядом с Геббельсом, который пока что продолжал оставаться совершенно бесстрастным, добавила: — Ваша жена подала на развод, Гитлер позволил ей сделать это без вашего участия. Пауза. Несколько томительно долгих секунд режиссёр и пропагандист неотрывно смотрели друг на друга, а потом последний откинулся на подушки с таким жутким не то стоном, не то вздохом, что Лени, слегка испугавшись за его здоровье, мгновенно подскочила к постели. — Мой фюрер больше не любит меня! Магда больше не любит меня! — Рифеншталь была готова к чему-угодно от истерики до сердечного приступа, но вместо этого получила только две едва слышные и вроде как совершенно безэмоциональные фразы. — В самом деле, фройляйн, зачем вы меня спасали? — с горечью спросил Геббельс, переведя отсутствующий взгляд с потолка на посетительницу. Режиссёр вздрогнула: столько боли было в этих глазах, что по спине её невольно пробежали мурашки. — Фюрер взбешён из-за вашей попытки суицида, — сказала она, стараясь не поддаваться эмоциям. — Никакого лже-приказа от вашего имени не существовало: это была провокация, рассчитанная на вашу опрометчивую реакцию. — Не может быть, — сдавленно прошептал министр пропаганды. — Так значит, если бы я не взялся вчера за револьвер, ничего бы не произошло? Фюрер не перестал бы любить меня, да? — Именно так, — подтвердила Рифеншталь. — Какой кошмар, господи, какой кошмар, — похоже, что к доктору начали возвращаться первые эмоции и это походило на штормовые волны: пока на берег нахлынул только первый вал, однако рано или поздно должен был нахлынуть девятый. — Что же я наделал! — министр пропаганды в ужасе закрыл лицо руками и на какое-то мгновение даже перестал дышать. После чего резко подскочил как ошпаренный, чудом не повредив повязку. — Скажите, Рифеншталь, скажите, что мне делать?! — на бледных щеках появился явно нездоровый румянец, в глазах же вспыхнули фанатичные огоньки. — Я же должен что-то сделать… что-то исправить… — внезапная вспышка сменилась полным отчаянием вперемешку с отрицанием. — Нет, нет, нет, — Геббельс перешёл с крика на лихорадочный шёпот, — он не мог разлюбить меня, мой фюрер, мой луч света, а этом царстве тьмы, мой бог, моя любовь… нет, он не мог, он не мог так поступить со мной… — пауза, звенящая и напряжённая. — Рифеншталь, Рифеншталь, скажите, когда меня расстреляют? — смирение пришло на смену возбуждению. — Мне дадут увидеться с детьми перед смертью? Или я потеряю и их тоже? Тут уже режиссёру едва изменило самообладание: с трудом сдерживая слёзы, Лени всё-таки нашла в себе силы на адекватную реакцию: — Пока ничего неизвестно, — дрожащим голосом выдавила из себя она. — В ближайшее время я собираюсь покинуть Берлин, езжайте со мной и останетесь живы. — Я не смогу уехать, пока не увижу своих детей или хотя бы не буду знать наверняка, что они в безопасности, — покачал головой министр пропаганды. — Встречу не обещаю, но я попробую встретиться с Магдой и поговорить насчёт того, что будет с вашими детьми, — чуть поразмыслив, предложила Рифеншталь. — Как ни крути, но она любит их не меньше вас и, уверена, сделает всё, чтобы они выжили. — Спасибо, — Геббельс благодарно кивнул. — И да, у меня есть к вам одна просьба, предполагаю, что она может показаться вам странной и вы вправе отказаться от неё, однако… — идеолог сделал расстановку — то ли специально, чтоб заинтриговать собеседницу, то ли случайно, чтобы собраться не то с мыслями, не то с силами. — Однако я прошу вас остаться со мной. Вы одна из немногих, кому я могу доверять в сложившихся обстоятельствах, и я буду счастлив, если в последние минуты моей жизни вы будете рядом.