***
В сумрачном коридоре её встретили двое: верный адъютант Гюнтер Швегерманн и ближайший помощник Геббельса герр Науманн. Оба были мрачнее тучи, впрочем, сама Рифеншталь, успевшая на пути к Рейхсканцелярии повидать немало кошмаров, выглядела не лучше. И если раньше режиссёр планировала поинтересоваться самочувствием чудом выжившего рейхсминистра, то теперь она задала совсем другой вопрос: — Что за кошмар творится в Берлине? — вопрос был риторический и выражал крайнюю форму обеспокоенности происходящим со стороны постороннего наблюдателя, не одурманенного красивой ложью. Тем не менее, ответ всё-таки последовал. — Кошмар? — переспросил Швегерманн. — Что вы, фройляйн, это всего лишь временные трудности. Науманн же, спокойно выдержал полный изумления взгляд незванной посетительницы и лишь коротко кивнул, соглашаясь с адъютантом начальника. Сказать, что Рифеншталь была потрясена — ничего не сказать. Разумеется, она отлично знала, что такое фанатизм и слепая вера в могущество Рейха и фюрера, более того, и сама однажды подалась дьявольскому обаянию Гитлера, однако такое безмятежное хладнокровие в настолько ужасном положении буквально шокировало её. — Хорошо, если так, — это всё, что смогла выдавить из себя режиссёр, отводя глаза. — Как герр Геббельс? — чуть помедлив, она сменила тему. — Потерял много крови, но уже лучше, — ответил Науманн. — Пришёл в себя где-то час назад. Не уверен, что вас к нему пустят, но можете попробовать, — с этими словами он велел жестом следовать за собой и Рифеншталь подчинилась. Ближайший сподвижник нацистского идеолога привёл её к невзрачной двери и дал знак ожидать. Через пару минут из помещения за дверью он вернулся уже в сопровождении угрюмого молчаливого врача. Тот окинул гостью быстрым взглядом снизу вверх и вынес свой вердикт: «Можете поговорить, но ненадолго». Режиссёр в полнейшей тишине вошла в небольшое невзрачное помещение с высоким потолком и тёмными шторами на окнах. Возможно, раньше это был чей-то кабинет, сейчас же его наспех переоборудовали в больничную палату. — Доброе утро, герр доктор, — как можно более доброжелательно поздоровалась Рифеншталь, отметив про себя, что с момента их последний встречи Геббельс сильно изменился: стал более бледным и осунувшимся, а под глазами у него залегли круги. — Едва ли это утро можно назвать добрым, — мрачно отозвался министр пропаганды. Посетительница пожала плечами. — Рада, что вы остались живы, — предприняла она вторую попытку завязать дружественный диалог. — Я тоже. Не мог допустить, чтобы последним, что я увижу перед смертью, было ваше лицо, — саркастически усмехнулся комиссар берлинской обороны. Рифеншталь скептически хмыкнула. — Вы не меняетесь, доктор. Даже пережив попытку суицида, вы всё равно остаётесь невыносимы, — процедила режиссёр. — Кстати, раз уж я упомянула ваш опрометчивый поступок, не расскажите, что послужило ему причиной? Геббельс побледнел настолько сильно, насколько это вообще было возможно, учитывая, что тон его лица один в один совпадал с цветом белоснежных обоев. Ему явно хотелось ответить что-то ядовитое, преисполненное сарказма, но это был тот редкий случай, когда слов не хватало. — Не волнуйтесь, я никому не скажу, — примирительным тоном пообещала визитёр. — Я не сомневаюсь. Но вы всё равно меня не поймёте, — сглотнув, наконец нашёлся пропагандист. — Я постараюсь, — заверила его Рифеншталь, которую уже успело охватить здравое любопытство. — В любом случае, вам станет легче, если вы выговоритесь. — Обойдёмся без тривиальных манипуляций, — нотки растерянности, столь явно звучавшие в голосе рейхсминистра, исчезли в одно мгновение. Выдержав театральную паузу, поистине достойную его лучших выступлений, идеолог подозвал к себе гостью и, когда она присела на край кровати, зашептал ей прямо на ухо о всей присущей ему страстью: — Вы видите, в каком бедственном положении находится Берлин? О, я уверен, что вы видели? А знаете почему? Потому что военное окружение фюрера не поддаётся никакой критике, потому что его окружают одни слабаки и ничтожества. Все меры, которые только можно было бы предпринять, предприняты слишком поздно. Слишком поздно, понимаете? А эти приказы! Зачастую невыполнимые, они редко когда доходят вниз и всё из-за этих бездарей рядом с Гитлером. Но даже не это самое ужасное: ещё день назад я был уверен, абсолютно уверен в полном и безграничном доверии фюрера ко мне, а вчера мне стало известно, что по Берлину прошёлся слух о неком приказе от моего имени, в котором, если не вдаваться в подробности, были совершенно кощунственные призывы о сдаче. Я догадываюсь, кто бы мог пустить такой документ в народ, но Гитлер, и без того подозревающий всех, кого можно в предательстве, вряд ли бы стал разбираться, особенно, учитывая тот факт, что проклятый Геринг и этот чёртов кукловод Борман имеют на него довольно немалое внимание. В общем, я не стал дожидаться пока за мной явятся господа группенфюрера Мюллера и предпочёл уйти из жизни как полагается истинному патриоту Рейха. Как знать, возможно, моим примером, вдохновились бы ещё многие граждане, потому что, честно говоря… — договорить идеологу не дали. В тишине комнаты гулко прозвучала пощёчина. Рифеншталь замерла, всё ещё держа в воздухе руку, Геббельс сначала обомлел, а потом медленно, с полными изумления глазами, провёл кончиками пальцев по пылающей щеке, на которую стекала тонкая струйка крови: размашистый удар задел бровь, повреждённую при вчерашнем падении на пол. В следующее мгновение министра пропаганды словно выбросило из реальности.***
Каждый шаг давался ему с огромным трудом, но он шёл, превозмогая боль, шёл так быстро, как только мог. Смешки за спиной подгоняли, одновременно усиливая желания провалиться под землю, исчезнуть, испариться, оказаться в самом страшном кошмаре, но только не здесь, не залитой солнцем летней полянке за зданием школы. Шаг, ещё один шаг, ещё и… он утыкается носом в широкую грудь главного задиры, кажется, его зовут Клаусом, но это не точно: почти за сорок лет имена забываются, а эмоции остаются. Страх и безысходность, испытанные в тот тёплый майский день, он будет помнить до последнего вздоха. — Далеко собрался, хромоногий? — ухмыляется Клаус: не по годам развитый, он самый высокий в классе, настоящий детина, держащий в страхе всю среднюю и младшую школу. — Не твоё дело, уйди, — да, это не лучший ответ, но показывать свой страх нельзя, это единственный способ хотя бы отсрочить неминуемую расправу. — О, малыш Йозеф научился дерзить, — слышится позади голос Ганса — щуплый и болезненный, тот никогда не мог похвастаться физической силой, так что, дабы избежать участи жертв Клауса, стал его первым сподвижником, активно участвующим в травле неугодных. — Это была плохая идея. — Очень плохая, — Клаус ухмыляется. Йозеф затравленно озирается в поисках хоть какой-то поддержки, но тщетно: его окружают лишь полные злобной радости лица. В следующий момент здоровенная ручища одноклассника хватает его за шиворот и поднимает высоко над землёй. Даже с чёртовой металлической конструкцией, которую ему приходится носить после операции, Йозеф весит всего ничего. Он закрывает глаза, шепча одними губами «только не в нос, пожалуйста, только не нос». Клаус, услышав это, кривится в усмешке. — Не в нос, кривоножка? Да без проблем! — мощный удар рассекает бровь, Йозеф чувствует как по щеке течёт что-то тёплое. На автомате он касается пальцами кожи, чтобы обнаружить, что они испачканы кровью. Следующий удар валит его на землю. Мальчишки, радостно улюлюкая, набрасываются на него всей толпой. Свернувшись в клубок, он закрывает голову руками и молится, чтобы остаться хотя бы не более покалеченным, чем он есть сейчас. А потом его словно выбрасывает из реальности.***
Несколько секунд они просто молча смотрят друг на друга, не шевелясь. Словно актёры по приказу невидимого режиссёра. И в этом противоестественном молчании есть что-то жуткое и трагичное одновременно. Прерывает его Геббельс. — Никогда. Не. Смейте. Поднимать. На. Меня. Руку, — срывающимся голосом шепчет он, в то время как в глазах предательски копятся слёзы, которые министр пропаганды уже не в силах сдержать. Солёные капли срываются вниз, прочерчивая влажные дорожки до подбородка, и падают на постель. — Не смейте, слышите, не смейте, — опустив голову, как заведённый повторяет главный идеолог Рейха, из последних сил пытаясь справиться с захлёстывающим его прошлым. Но цунами отчаяния беспощадно сносит его волю в пучину и уже через секунду Лени Рифеншталь чувствует, как кашемировый свитер на плече становится мокрым от крови и чужих слёз. Справедливый гнев сменяется ступором. Ей так хотелось сказать, насколько же он отвратителен, насколько эгоистичен и фанатично помешан на окончательно сошедшем с ума Гитлере, насколько сам противоречит себе, раз ведётся на слухи, которым сам же призывал никогда не верить, теперь уже не хочется. Режиссёр не чувствует злости, но и каких-либо положительных чувств также не ощущает. Потрясённая такой резкой переменой в настроении собеседника, она неловко гладит его по голове, ловя себя на мысли, насколько сюрреалистичным и неправильным должен казаться этот жест. Странно, но на самую первую на её памяти истерику Геббельса Рифеншталь отреагировала куда жёстче, едва не спустив пропагандиста с лестницы. Сейчас лестницы поблизости не было, да и ситуация была совершенно другая: если в первом случае бывшая пропагандистка резко отвергла домогательства, то в этом злосчастный комиссар берлинской обороны не сделал её ничего плохого. Подавив тяжёлый вздох, Лени вытащила из кармана белоснежный платок и осторожно вытерла багровую струйку, протянувшуюся от брови до подбородка. Поймала себя на мысли, что вид у рейхсминистра в этот момент был совершенно потерянный и где-то в глубине души ощутила короткий, едва ощутимый укол… нет, не низменной жалости, а сочувствия. И почему-то не стала сопротивляться, когда холодные руки заключили её в объятия…