Ведьмин час

      Лени Рифеншталь не любила март. А с недавних пор — и Берлин. Стоит ли говорить, что мартовский Берлин был последним местом, где бы ей хотелось оказаться? Тем не менее, несмотря на все уговоры и рациональные доводы, легендарная режиссёр прибыла в нацистскую столицу тем холодным весенним вечером. И всё ради чрезвычайно дорогих её сердцу кадров будущего фильма "Долина", которые в своё время остались у Геббельса. Осознавая, что крах Рейха неизбежен и случится это очень скоро, бывшая фотограф Гитлера на могла позволить своим наработкам бесславно погибнуть, что и привело её в министерство пропаганды. Рифеншталь планировала по быстрому обменяться любезностями с главным идеологом режима, забрать бесценную плёнку и покинуть неприветливый город чем скорее, тем лучше, но всё пошло совсем не так, как планировалось, и вот теперь она сидит в кабинете Генриха Мюллера, пьёт горький кофе, рассматривая давно небеленные потолки и, как заведённая отвечает на все вопросы «я ни в чём не виновата».  — Хотелось бы верить, очень хотелось бы, — картинно вздыхает Мюллер. — Но подумайте сами насколько это подозрительно: вас так долго не видели в Берлине, а тут вы заявляетесь к Геббельсу без предупреждения якобы за какими-то плёнками, а потом вас обнаруживают над окровавленным телом рейхсминистра, с которым, насколько, мне известно, вы всегда находились в крайне напряжённых отношениях. Поверьте, я бы и рад вам поверить, но ваша версия… — Слишком неправдоподобная, да? — собрав остатки самообладания, задаёт риторический вопрос Лени. — Я знаю, но ведь вы можете легко всё проверить, например, отследить траекторию полёта пули и восстановить картину произошедшего. — Можем, разумеется, можем, — вежливо отвечает шеф гестапо. Его добродушная улыбка миролюбивого баварского работяги никак не вяжется со стальным взглядом серых глаз, от которого невольно бросает в дрожь. — А пока мы расследуем это крайне неприятное событие, вам придётся оставаться, так сказать, в нашем поле зрения. Я надеюсь, что это временная мера, но вы ведь сами понимаете… Рифеншталь коротко кивает, отвернувшись от собеседника. Раздражение охватывает всю её сущность. Какой чёрт, спрашивается, дёрнул Геббельса сводить счёты с жизнью именно в день её приезда? Вернул бы плёнку, а потом делал бы что захочется. Режиссёр недовольно кривит губы и морщится не тот от мерзкого вкуса кофе, не то от безрадостных мыслей. Ну кого она обманывает? Нет, она никогда не испытывала к министру пропаганды никаких тёплых чувств, порой даже искренне ненавидела его, но вряд ли смогла оставаться бесстрастной, узнав о его гибели. «Иногда мне кажется, что я чересчур добра к людям», — думает Лени, и в ушах её отчётливо звенит эхо выстрела, нарушившего тишину практически пустого ведомства. Опоздай она хоть не мгновение, и спасать было бы некого. Впрочем, окончательно выбить револьвер из руки министра пропаганды ей не удалось, что и привело к тому, что последний оказался в больнице, пусть и не в критическом, но в довольно тяжёлом состоянии. Прибежавшие на шум адъютант и секретарь стали свидетелями достаточно пугающего зрелища и немедленно вызвали врачей и гестапо.       Где-то вдали завыла сирена, провозглашая о начале бомбёжки и заглушила тихий скрип двери: на пороге кабинета словно из ниоткуда возник адъютант Мюллера Альберт Духштейн. — Хайль Гитлер! — выкрикнул он, вытянувшись по струнке перед начальником. — Зиг хайль, — хором ответили шеф гестапо и режиссёр, но в куда менее фанатичной манере. — Обергруппенфюрер, разрешите доложить: мы только что закончили расследование, эксперты пришли к выводу, что имела место попытка суицида и фройляйн Рифеншталь не совершала никакого покушения, — Духштейн положил на стол руководителя тонкую папку с документами. — Благодарю. Можете идти, — бросил Мюллер, принимаясь за изучение принесенной ему информации. Адъютант покинул помещение также бесшумно, как и появился в нём. Повисла тяжёлая пауза, изредка прерываемая лёгким шорохом переворачиваемых страниц. Сколько так продолжалось неизвестно, но бывшей фотографу Гитлера казалось, что прошла целая вечность. Наконец шеф гестапо добрался до последнего документа и зачитал вслух вердикт: — Учитывая все вышеприведенные факты, мы пришли к выводу, что имело место быть не покушение, а самоубийство, которое подозреваемая пыталась предотвратить, что автоматически даёт право признать её полностью невиновной, — обергруппенфюрер поднял глаза на безмолвно замершую Лени. — Это значит, что вы можете быть свободны, фройляйн, — в голосе Мюллера отчётливо прозвучали нотки разочарования. Так случалось всякий раз, когда кто-то покидал здание тайной полиции оправданным. — Благодарю, — режиссёр поднялась, искренне радуясь тому, что наконец-то выберется из неприветливого строения по Принц Альбрехтштрассе, 8 целой и невредимой. — Оберштурмфюрер, проводите, пожалуйста, фройляйн Рифеншталь в бомбоубежище, — шеф гестапо набрал нужный номер и в кабинете вновь появился его адъютант. — Прощайте, — сдержанно попрощалась режиссёр, искренне надеясь, что судьба больше никогда не сведёт её с этим страшным человеком. — До свидания, — Мюллер улыбнулся, и от его улыбки по спине Лени пробежал холодок.

***

      В бомбоубежище было неуютно и сыро. Полумрак, в котором с трудом угадывались людские очертания, тихие перешёптывания, висящая в воздухе тревожность — всё это вгоняло в тоску. Ещё только прибыв в город, Лени Рифеншталь ощутила атмосферу страха и отчаяния, которая росла с каждым днём в геометрической прогрессии. Берлинцы были напуганы, они боялись будущего, которое если бы не сила пропаганды, представлялось бы совсем безрадостным. Режиссёр поймала себе на мысли, что если бы не Геббельс, умело опутавший умы немцев своей паутиной лжи, в столице уже давно началась бы паника. «Интересно, что будет, если обычным горожанам станет известно о том, что министр пропаганды попытался убить себя в этот злополучный вечер?» — подумала Рифеншталь, вглядываясь в бледные, больше похожие на погребальные маски, лица. «Это происшествие никому не пойдёт на пользу. Получится ли у руководства Рейха скрыть это? Что они будут делать, если герр доктор не выживет?»       Размышляя, режиссёр почти наощупь отыскала свободное место в дальнем углу убежища и устроилась поудобней, прислушиваясь к звукам снаружи. Почему-то именно сейчас она как никогда остро ощутила щемящее чувство одиночества и всепоглощающего беспокойства. «Зачем, зачем я только приехала сюда? К чёрту всё, к чёрту эти плёнки, нужно завтра же выбираться отсюда» — Рифеншталь прикрыла, ощущая как накатывает истерика. Перед глазами встала недавняя картина: она стоит в кабинете Геббельса в полнейшей растерянности, министр пропаганды живой, но раненый лежит у её ног, на полу расплывается вязкая лужица крови, чуть поодаль валяется револьвер, а в дверях кабинета замерли перепуганные адъютант и секретарь. Лени резко встряхивает головой, отгоняя от себя это воспоминание, яркое, плотно засевшее на задворках сознания и вдруг чётко осознаёт, что никуда не уедет, пока не проведает Геббельса. Нет, не ради злосчастных плёнок "Долины", нет, просто, чтобы узнать, как он. Просто. Чтобы. Узнать.