your chosen path

— это для подруги…— рычит, чуть сводя передние зубы вместе, Шото, опуская взгляд вниз, ощущая неприятную до ломки в мышцах дрожь на кончиках пальцев, пока Энджи разглядывал его с ног до головы, ища истинное объяснение в столь странном действии, пока фарфоровая кукла смотрела куда-то вниз, между половицами пола, между узкими щелями, наполненными пылью и грязью семьи под покровными слоями идеальной домашней чистоты с приятным запахом весеннего тепла и ветра из приоткрытого окна. Шото сейчас ощущает себя маленьким злым зверьком под давлением уродливой гиены, в чьих зубах засохли и покрылись корочкой загнившие надежды на во что-либо… Может, будучи совсем младенцем, он видел в отце что-то хорошее, ведь это должны ощущать дети от своих родителей?.. Но тогда почему он этого не помнит? Почему всё красивое эссе любви сына перекрыто толстым и пахучим маркером алого цвета с каплями слабого белого карандаша на нём?.. Тодороки невыносимо тяжело дышать. Грудь сдавливало от ярости, от накопившейся в вулкане обиды и однажды он точно достигнет извержения, но Шото пытается успокоить себя, охлаждая чувства под слоями льда. Может, ему бы и хотелось, что бы всё было другим, может, ему хотелось бы, чтобы отец не был таким…может хотел бы всего иного, но парень всего лишь опускает взгляд ещё ниже. — …а вообще, тебя не должно волновать, кому это надо…— парень скрещивает руки на груди, тяжело выдыхает, смотря на сидящую куклу на мягком сидении дивана, помечать в голове, что нужно расчесать эти маленькие чёрные локоны, а ещё поправить ей оби на кимоно. Игрушка отвернута от них, будто не желая смотреть на это, её бледные губы словно трескались и превращались в тихий немой крик маленького ребёнка, просящего прекратить. Возможно, кожа этого ребёнка держится на слабых нитках, едва держащих ткань, которая уже преобрела множество дырок и катешков. Но нет, тело склеино тошнотворным клеем, пока трещины высохли и доставляют уродливый дискомфорт и неудобство. Кукла страдает, хочет заплакать, извергая из уголка глаз ненавистный клей, пока все механизмы внутри ржавеют и пищат о боли. Шото было жалко куклу, почему-то, где-то в голове он производил непонятные ассоциации. Словно чей-то образ размыто вырисовывался, стекал грязными каплями и оставлял высохшие кляксы. У этой картинки есть только белые и чёрные цвета. У головы огромное чёрное пятно с такими же маленькими кружочками. Длинная белая ткань, испачканная серым, а вокруг что-то похожее на ромбики… Энджи хочет что-то сказать, возможно и радостное, а возможно и возмутительное от унижения его эго, но парень хватает игрушку за ручку и тащит в комнату, лишь на секунду затормозив и прижав куклу к груди, словно останавливая себя и справляя ошибку своего отношения к неодушевлённому предмету. Оно не виновато, что он зол. Она не виновата, что он вспылил. Она не была виновата, что была с ним. Она просто не выдержала. Тодороки остановился. Что-то заболело в груди, неприятно охладело, пощипывало льдом. Словно на перикарде возникли красивые узоры инея, колющие острыми льдинками и оставляющие пустоту внутри. Даже, казалось, воздух вокруг стал холодным, будто вот-вот пар выйдет из горячего рта. Шото аккуратно приоткрыл дверь в свою комнату и осмотрелся, словно впервые видит это помещение, словно он чужой в этом структурном построении из боли их семейной системы. Парень присел на край кровати и провел пальцами по вышивке кимоно, рассматривая тонкую детализацию швов и персиковый румянец фарфоровые щёк. Маленькие глазки блестели отбликом света от окна, но сами они казались пустыми, мёртвыми, слишком человеческими. — интересно…а ей тоже больно?..