A toi: A la façon, que tu as d'être belle, A la façon que tu as d'être a moi, A tes mots tendres un peu artificiels Quelquefois. A toi: A la petite fille que tu étais, A celle, que tu es encore souvent, A ton passé, a tes secrets, A tes anciens princes charmants. A la vie, a l'amour, A nos nuits, a nos jours, A l'éternel retour de la chance… Joe Dassin «A toi»
***
С момента нашего с Майклом ночного приключения прошли дни. Незаметно подкатилось рождество. В жаркой стране не было снега, и наряженная рождественская ель с подарками под ней казалась фантастической реальностью, шагнувшей сюда из волшебных сказок. В качестве ели выступало маленькое хвойное деревце в кадке, которое стояло в холле. Настоящую большую ель раздобыть не удалось. Майкл был огорчён, но виду не показал, решив, видимо, усмирить свои желания на некоторое время. Способствовали этому и сложившиеся обстоятельства: он готовил римейк своих старых альбомов и был занят по горло. Случалось, я не видела его целыми днями, встречаясь лишь мельком утром за завтраком или в течении дня — на бегу. Майкл казался оживлённым и порывистым, напряжённым и натянутым, словно струна, но струна, тронув которую, выйдет не гул, который разрушит всё вокруг, — получится яркий и высокий звук, полный страстного огня, внутренней силы, которые смогут ускорить движение и вызвать пробуждение ростков даже в сухих неживых семенах. И снова обращение его со мной стало ровным и спокойным, и опять казалось, что ничего между нами не было. Однако теперь, когда у меня был опыт, я не сильно огорчилась, понимая, что, ступив на определённую ступеньку отношений, нам — и мне, и ему — необходимо примерить на себя новые обстоятельства, сжиться с ними, подогнать их под себя. Теперь меня уже не мучил страх скорого расставания, стыд от собственного поведения, и в поступках Майкла я не видела никаких осуждающих меня или неприязненных по отношению ко мне мотивов. Я приняла случившиеся обстоятельства, как необходимые, нужные нам обоим в текущий промежуток времени. Я не перестала любить его и не потеряла веры в его любовь ко мне. Я занималась привычными делами: следила за устройствами, помогала Грейс в её заботах, пыталась наладить отношения с детьми. Последнее получалось не очень. Грейс над моими попытками то подсмеивалась, то утешала, объясняя мои неудачи отсутствием опыта. — Но у тебя ведь тоже нет опыта, — робко возражала я. — У меня нет опыта? — Грейс окидывала меня красноречивым взглядом, и я понимала какую глупость сморозила. У неё общение с подопечными происходило легко и просто, всё случалось словно само собой. Я же, пытаясь устроить всё хорошо и правильно, в первую очередь думала, что это будет приятно Майклу, и мало задумывалась о своих желаниях, да, собственно, и о детях тоже мало думала. Нет, я очень хотела установить дружеские и доверительные отношения с каждым из них, просто слишком уж торопила время, и часто это приводило к тому, что всё летело кувырком в самом начале. Больше недели у меня ушло на установку и настройку новой охранной сети, о которой уже давно говорилось, и только вот в эти дни пришло всё необходимое оборудование. Я была занята и времени на раздумья у меня не было, хотя нет-нет да и царапала где-то глубоко в сердце мысль о том, что прошло уже довольно много времени, а воз и ныне там. Всё то же дружелюбие, всё тот же ровный настрой и спокойствие. Время шло, но ничего не менялось… Прошло уже гораздо больше времени, чем требовалось раньше. Страхи шевельнулись, робко огляделись вокруг и, не встретив сопротивления, стали смелее. Теперь я уже сожалела о том, что не пришла к Майклу сразу, не смогла, не решилась, не нашла в себе крупиц мужества, чтобы вызвать его на искренний и открытый разговор. Теперь мне казалось моё поведение неверным, а отношение Майкла ко мне представлялось вовсе не желанием привыкнуть и осознать, примириться и освоиться. Мне чудилось, что он обижен на меня, на моё бездействие, на мою инертность, а мои попытки как-то исправить положение теперь, спустя столько времени, будут восприняты им по меньшей мере прохладно. Растерявшись от таких мыслей, я топталась на месте, не решаясь сделать что-нибудь, да мне и в голову ничего не приходило, а на самое простейшее — сесть рядышком и поговорить — я никак не могла отважиться. Градус наших взаимоотношений, по моим ощущениям, стремительно скатывался к нулю. Мои прежние поступки, казавшиеся до сих пор логичными и соответствующими моим настроениям и характеру, когда я оглядывалась на них теперь, представали изуверством, издевательством над человеком, который испытывал ко мне чистую, верную и горячую любовь. Он, этот человек, не боялся проявлять и показывать свою любовь всеми возможными для него способами. Поверив мне, Майкл просил в ответ только немного понимания и терпения. Зарывшись в себя, я не подумала о нём! Теперь я казалась себе камнем, попавшим в сети и запутавшимся в них; камнем, который Майкл вынужден был тянуть, и тянул что было сил! И вот силы внезапно кончились… Его спокойное, дружелюбное отношение ко мне во все эти дни, промелькнувшие после неслучившегося интима, вдруг получило в моём воображении тайную неприязнь, которую он умело скрывал, усталость, которую он не хотел открывать мне, потому что вообще редко брал на себя смелость сообщать неприятные вещи. По моим представлениям Майкл сожалел обо всём и хотел, чтобы ничего не было. Наверное, думалось мне, следует сказать ему, что я вижу, я всё понимаю, и я — не в обиде. Так ли это на самом деле — это другой вопрос, который никого, кроме меня не касается. Камень, который Сизиф с таким трудом вкатил на гору, помедлив немного, качнулся и ринулся вниз, и с каждой минутой, часом, прожитым днём катился всё скорее и скорее. И внизу уже виделись острые скалы, о которые он неминуемо должен разбиться. Меня поразила могильная тишина в мистическом уголке моей души. Моё сердце тянулась туда: на берег пруда, под ласковые взгляды закатного солнца, к шелесту травы. Оно хотело получить ласковый привет и обещание, что всё будет хорошо, но память молчала, и зова не было, хотя не раз, и не два я мысленно стучалась в двери. Мои руки хотели почувствовать шершавость древесного ствола, но я никак не могла воскресить в памяти это ощущение, хотя раньше мне удавалось это легко. Если я и была, как сказало мне мамино видение, под покровительством высших сил и находилась в особой точке пространства и времени, то они — эти высшие силы — видимо, сделали уже всё, что могли, и приветов мне ждать не стоило. Собственную бестолковость необходимо было побеждать своими силами. Надо было срочно что-то делать! В конце концов, устав от самообвинений и самобичеваний, я появилась на пороге детской и, не сумев сдержать слёз, выложила Грейс свой страх, не называя имён и не пускаясь в подробности. — Что мне делать, Грейс? — всхлипнула я. — Он не хочет меня видеть! — Он сам тебе это сказал? — брови Грейс изумленно изогнулись. Если учитывать, что они были у неё толщиной с палец, то сделать ей это было трудновато, а значит, мои слова удивили её очень сильно. Не было нужды в долгих объяснениях, всё было и так понятно. — Нет, но… Протянув мне коробку с бумажными салфетками, она многозначительно глянула на меня и, подхватив Бланкета, понесла его купать. Зашумела вода и Грейс заворковала что-то, зацокала, как какая-то неслыханная птица. Звуки немедленно вызвали заливистый смех мальчика. Право, только Майкл и она умели сделать так, чтобы этот пугливый ребенок был весел и активен. Чаще всего он дичился и прятался. Чужие люди вызывали в нем страх. Обычно он сползал с отцовских колен и прятался за его спину, когда Майкл вынужден был оторваться от общения с ним для разговора с кем-нибудь или какого-нибудь дела. Бланкет не капризничал, не кричал, требуя к себе внимания — он просто прицеплялся к Майклу намертво, и тому приходилось иногда таскать его с собой по всему дому. А если случалось, что отец отдавал его няне, то у мальчика было такое несчастное лицо. И такое же выражение моментально появлялось на лице у Майкла, как отражение в зеркале. Поэтому, когда ему предстояла какая-нибудь встреча, Грейс старалась унести малыша заранее под каким-нибудь предлогом, чтобы он не видел, что отец отвлекается от него на кого-то чужого. Малыш словно подозревал всех вокруг и своими слабыми силами пытался защитить отца, не понимая хорошенько от чего. Он чувствовал настроение Майкла острее, чем другие дети. Непостижимым образом он оказывался рядом, чтобы мягким пушистым комочком подкатиться к нему под бочок и, прижавшись, сорвать свою гроздь поцелуев и объятий. Удивительно, но ни Принс, ни Пэрис не ревновали. Я слушала плеск воды и радостные звуки, доносившиеся из ванной, и обдумывала слова Грейс. Что она мне хотела сказать? Что Майкл предпочитал чаще всего решать проблемы не сам, а поручал их другим — это была не новость. Что я должна была угадать сейчас? Что все случаи его нерешительности, по сути, никогда не затрагивали его лично, не касались его сердечных и душевных дел? Если спокойно подумать, то нерешительность Майкла проявлялась тогда, когда для него, лично для него, взаимоотношения с этим конкретным человеком уже не представляли никаких интересов, кроме внешних, к которым он был не слишком требовательным. Ведь если речь шла о его творчестве, он мог себе позволить категоричность, неуступчивость и решительность. Иными словами, когда на кону стояло ядро его существования, смысл его жизни, его отваге и решительности мог бы позавидовать закалённый воин. Оглушительный успех пришёл не только потому, что Майкл умел подбирать себе команду, то есть был хорошим бизнесменом и мозговитым дельцом, но и потому, что он знал, что ему нужно, удерживая крепкую и постоянную связь с самим собой, с потребностями своего сердца и своей души, а утратив знание или утеряв, случайно разорвав эту связь, оказался там, где и был сейчас. Открытие произошло само собой, едва я подумала об этом: Майкл не отстранялся от меня — его отношение стало сдержаннее, но в целом такое же как обычно, словно ничего не произошло. Сдержаннее и только! Он словно присматривался, искал что-то во мне, высматривал ответы на какие-то свои вопросы. Это я сама, моё воображение сыграло со мной очередную злую шутку, представив все так, словно он сердит. Потому, что я вообразила, будто он должен думать о своей «неудаче», переживать о ней, и я держалась в стороне. Я словно никогда не видела его, никогда не говорила с ним, не слушала его стихов и песен. Я думала о нём, как обо всех. Но он — не все. И что же я сделала? Я дала понять любимому мужчине, что секс с ним для меня важнее его нежности, его любви, его самого, наконец! Вдруг мне стали понятны его тоскливые взгляды в мою сторону во время рабочих встреч. О, теперь я прекрасно понимала вопросы, сквозившие время от времени в его взгляде. Он спрашивал: так ли важно для меня то, что произошло. И я ответила, безмолвно, но так ясно, что мне не нужен он, мне нужно переспать с ним. У него не получилось — я отвернулась. Он сделал единственно возможный вывод… Теперь, заходя ко мне, он больше не прикасался к моим плечам, как раньше. Не было прежней легкости в общении. Он не выгонял меня из-за стола, я сама незаметно перешла для обедов, завтраков и ужинов на кухню, к Диего, а иногда и вовсе — в свою комнату. Сначала потому, что мне было неловко встретиться с его взглядом, а потом — незаметно на постоянной основе. Перед моими глазами встала такая ясная картина меня самой, ничем не отличавшейся от гуппи, что сердце мое едва не остановилось. Ну что ж, я наворотила дел — мне их и разгребать. Приняв решение, я не медлила. Собравшись с духом, предприняла первое, что мне пришло в голову: вечером, выследив, когда его не будет в комнате, я пробралась в его спальню и устроилась на его шикарной кровати в ожидании. Он был в душе, я слышала плеск и шум воды. Я боялась. Боялась его реакции на мое появление. После всего того, что произошло раньше я могла ожидать чего угодно. Майкл вошёл в комнату, завернутый в большой, пушистый, голубой халат, вошёл и замер, едва заметив меня. Лицо его стало белее простыни, хотя до сих пор я и не предполагала, что можно стать настолько бледным. Мне даже показалось, что в одну секунду он пережил что-то вроде моментальной смерти. Майкл не был готов к встрече со мной и маску мягкости, понимания и дружелюбия нацепить просто не успел. — Что ты здесь делаешь? — спросил он глухо. — Я пришла к тебе, — озвучила я очевидное, потому что нужно было что-то сказать. — Уходи! — он резко отвернулся и поспешно отошёл в самый дальний угол комнаты, хотя это было сложно — кровать стояла посередине. Он старался не смотреть в мою сторону, словно сам вид мой здесь и сейчас доставлял ему неимоверную боль, и он был не в силах смотреть на меня. — Уходи! У меня нет того, чего ты ждешь. — А ты знаешь, чего я жду? — само собой вылетело у меня. Его слова показали мне насколько я была права в своих предположениях. Вина была на мне — это было столь же очевидно, как то, что солнце встает на востоке. Злость, с которой он произнёс слова, лишала сил. Моя решимость таяла как весенний снег. Мне показалось, что он едва заметно согласно качнул головой. –– Ты знаешь? — повторила я с неведомо откуда взявшимся напором и страстью, отражая злость, брошенную им в меня. — Откуда? Кто тебе сказал? Я смотрела на него во все глаза, неосознанно отмечая самое малейшее, даже почти незаметное движение, гримасу, порыв. Мой голос, произносивший слова, в какой-то момент отделился от меня и получил отдельное существование, и я плохо понимала, что говорила. Важно было что-нибудь говорить. Звук придавал уверенности. Майкл молчал, не умея или просто не желая помочь мне, и сердце моё сжималась от страха. Я боялась, что не выдержу и сбегу. — Я знаю это! — внезапно резко ответил Майкл. — Это для меня не новость с самого детства. Его словно прорвало, слова посыпались из него горохом, и проникая, они оставляли кровавые царапины на моём сердце. Гораздо, гораздо позже я поняла, что интуитивно угадала, как было лучше всего поступить в тот момент. Боль, которая вызывалась годами испытаний, к развитию которой и я приложила руку, копилась и разрасталась подобно гнойной язве. Жизненно необходим был пламенный очистительный ритуал. Гнев отлично служил этой цели. И хорошо, что центром приложения этого гнева стала я — женщина, приставленная к нему для того, чтобы помочь. Я скрепила зубы и выгнала прочь всю свою чувствительность, собираясь молча, безропотно вытерпеть весь поток гневных упрёков и обид, которые Майкл готов был на меня обрушить. Я внутренне приготовилась к этому, едва переступила порог его комнаты. Я только не знала, как подступить к разговору, от того и боялась сначала. — Это не новость! Все всегда обвиняли меня во лжи, все всегда считали меня раскрепощённым настолько, что не стеснялись приписывать мне какие угодно извращения. Если я хватаю себя за член при выступлениях или оглаживаю своё тело, то порок непременно моя родная мама! А невинность, которую я демонстрирую — это наглая ложь! Это ведь не тайна, так думают многие! Иначе кому бы пришло в голову обвинять меня в растлении?! Такого кошмара не было бы если бы были замешаны только деньги! Что? Неправда? Ты хочешь сказать, что мои слова неправда? В чём? В том, что я знаю и вижу? — он замолк на долю секунды, хрипло выдохнул, кинул на меня злой взгляд и язвительно добавил: — Спасибо хотя бы за то, что проявляют снисходительность к моим слабостям! Иначе я давным-давно уже сгорел от гневных взглядов, проклятий или желаний, которые направляются в мою сторону! Майкл заметался по комнате, натыкаясь на стены и мебель. Минутами я ловила его взгляд и понимала, что он не здесь и не видит ни меня, ни своей комнаты. Его взгляд был свёрнут и направлен куда-то в темноту, глаза стали совершенно чёрными и свет не отражался в них. На секунду мне стало страшно, и я почувствовала себя беспомощной перед неуправляемой стихией, которой представился мне его гнев. Стихией, которую я вызвала и с которой не смогу справиться. Я старалась не выпускать Майкла из поля зрения, хотя довольно скоро у меня закружилась голова от его хаотичных метаний из стороны в сторону, от стены в угол и снова к стене, от наплыва мощной отрицательной энергии с его стороны. Он бомбардировал меня словами, и временами я чувствовала себя так, как, вероятно, могла бы ощущать себя кегля, когда по ней бьёт большой шар для боулинга, пущенный по дорожке сильной и уверенной рукой. — Ты думаешь, я младенец и совсем уже ничего не понимаю? Ты думаешь, я не понимаю, что я сам, своими руками, вот этими вот руками, запустил чувственную сексуальную волну по миру, которая в конце концов и смыла меня на край земли. Так мне и надо! Я пытался объяснить, что раскрепощённость и честность не имеют ничего общего с похотью и извращениями, которые прикрываются лживой рваной невинностью, что при этом можно быть невинным и честным, любить всего один раз в жизни и ни разу не переспать с женщиной, не говоря уже о чём-то другом, но нет! Это конечно же враньё! Мастурбируя прилюдно, я конечно же помню о том, что за кулисами меня ждёт гарем, где я — король! А вакханалия на сцене продолжается за кулисами, или в номере отеля, или в частном клубе, или где-то ещё. Главное — она продолжается, господа! Потому что нельзя сочетать невинность и такую раскрепощённость, нельзя быть настолько чувственным и откровенным и одновременно краснеть от неприличных анекдотов! Он проговорил, почти прокричал всё это звонко и гневно на одном дыхании и едва не задохнулся в конце, закашлялся до слёз. Я молчала, да он и не услышал бы меня. Когда ему удалось восстановить дыхание, Майкл добавил уже тише и спокойнее, но всё так же горько: — Нет ничего удивительного в том, что при таком положении вещей, я могу просчитать вполне конкретные ожидания, связанные со мной, а когда ожидания не оправдываются, естественно наступает охлаждение! Он внезапно уткнулся в стену и замолчал, словно выключился, дышал громко и прерывисто. Плечи его встопорщились и стали похожи на обломанные у основания крылья. Разглядывая его спину, прислушиваясь к резким, хриплым вдохам, я не решалась заговорить, боясь, что мои слова только всё испортят сейчас. Мне казалось, что на самом донышке его души ещё плещется гниль обид и возмущений. Я раздумывала, как заставить её выплеснуться, и внезапно мне в голову пришла мысль о том, что Майкл, конечно, очень много наговорил, но ни одно его слово не было направлено против меня. Его угнетали ожидания посторонних людей, он был обозлён и рассержен, но на меня только обижен. Обижен потому, что всё ещё не мог отказаться от доверия в мою сторону. Наступило моё время, и я могла попытаться спасти нашу лодку — Посмотри на меня! — проговорила я громко и резко и, заметив, как вздрогнул он, повторила уже тише, вложив в слова всю надежду, которую имела: — Посмотри на меня, пожалуйста… Я протянула свои руки в его сторону и помахала ими, привлекая внимание. У меня красивые руки. Это едва ли не единственное проявление моей физической красоты. Мои руки очень нравились Майклу. Во время наших совместных прогулок и посиделок, он часто брал мои ладони и осторожно ласкал их или переплетал свои пальцы с моими. В такие моменты на лице его читалось большое удовольствие. И в этот раз я добилась его внимания. Майкл посмотрел на меня. В его глазах уже не было гнева и безумия, теперь это были просто глаза немолодого и очень усталого человека, получившего такую эмоциональную встряску, которая его едва не убила. — Видишь? Это руки. Они могут быть горячими, они могут быть холодными. Они могут ударить, убить или пожалеть. Они не могут одного — они не умеют быть равнодушными. Позволь им показать, как они могут любить, пожалуйста… Я прошу… Я стояла, протянув к нему ладони, и не отрываясь смотрела на него. Можно подумать, что я ожидала реакции на мои слова, какого-то знака с его стороны, чтобы продолжить. На самом деле это было не так. Я чувствовала прилив вдохновения. Во мне горел некий огонь, божественная сила. Я знала, что делаю правильно, и смогу победить его скорбь, и подчинить себе. Я знаю: в моем взгляде, обращенном к Майклу, билось мое сердце. Он не мог не увидеть его, он не мог не откликнуться на зов. Я не просила ничего для себя лично. Моим стремлением было подарить без остатка себя: как раньше, как сейчас, так и во всё последующее время. Всегда. Что любящий человек может отдать тому, кого любит? Только себя самого. Чем еще мы владеем на этой Земле в такой мере, чтобы распоряжаться без условий и оглядок? Теперь я не боялась, что он меня оттолкнет. По правде говоря, мне это даже не приходило в голову в тот критический момент. Слушая меня, он волновался. Майкл заволновался так сильно, что его зримо затрясло. Глаза его, сухие и воспаленные, внезапно покраснели, словно он плакал много часов не переставая, а лицо осунулось, как от длительной голодовки. Он стоял и молча смотрел на меня. Всё его прежнее дружелюбное спокойствие скатилось с него, представив его моим глазам неуверенным и беззащитным, испуганным и робким, боявшимся сделать или сказать что-то, боявшимся дать волю гневу и обиде, которые нестерпимо били и кололи его изнутри, пытаясь вырваться. Он боялся разрушений, которые принесёт предоставленная им свобода. Теперь мне было совершенно ясно, что он действительно боялся меня потерять и не знал, как быть, чтобы этого не произошло. Мой побег, по его мнению, мог означать, как мою неуверенность и страх, так и неприязнь, которую я внезапно почувствовала, обнаружив его мнимую несостоятельность, как любовника. И то, что я не пришла и никак не объяснила свой побег, привело его к определённым выводам, а от них было недалеко до полного разрыва, которого он не хотел, и в котором в полной мере виноватил прежде всего себя. Право, иногда думать действительно вредно!.. И это относится в полной мере, как к Майклу, так и ко мне. Как говорил сам Майкл, какой смысл приводить слушателя в волнение, если ты не можешь успокоить его? Я — могла. Я сделала навстречу ему маленький шажочек, потом еще один и еще, пока не приблизилась настолько, чтобы обнять. Он не уклонился от объятий, но и не ответил на них. Его тело сотрясала крупная дрожь, дыхание было неглубоким и прерывистым. Он был на грани обморока. Я должна была сделать ещё что-то, чтобы прорвать плотину этого молчания. Зажмурив глаза, я молилась. Я старалась вспомнить все слова молитв, которые слышала от матери или читала где-то сама. Никогда еще раньше моя молитва не была такой искренней, такой всепоглощающей и неистовой. — Разве ты не видишь, как эти руки умеют любить, разве не чувствуешь? — мои губы произносили слова, смысл которых в тот момент я даже не осознавала. Они просто рождались во мне, приходили откуда-то извне. Здесь я была просто проводником. Прижавшись, я слышала оглушительный стук его сердца, словно билось оно не в грудной клетке, не за костями и рёбрами, а в моих руках. Мне даже показалось, что я чувствую его трепет. В глазах неимоверно защипало. Я обнимала Майкла все крепче и крепче, насколько хватало моих сил и чувствовала, как подгибаются мои ноги, как кружится голова и темнеет в глазах. Мне казалось, что я просто упаду замертво, если перестану цепляться за него. Я почти видела, как жизненная энергия выходит из меня плотными сияющими сгустками, но не улетает, не растворяется, а словно повисает вокруг и спустя несколько минут мне казалось, что мы, я и Майкл, находимся в центре мерцающего облака. Наконец, он не то застонал, не то всхлипнул и подхватил меня в свои объятия. Его руки были такие большие и длинные, что, казалось, он мог обернуть их вокруг меня дважды. — Я люблю тебя, — шептала я, — я люблю тебя, как мать, как дочь, как любовница, как жена и подруга. Я просто не могу сосчитать и упомянуть все виды любви, которые есть во мне. Многие из них я просто не знаю. Но разве важно знать их название? Что еще я могу сделать, чтобы ты почувствовал их величие и силу, чтобы поверил… скажи — я сделаю. Я сделаю, не задумываясь. Прости меня, я не хотела… я не хотела тебя обидеть… я думала… Господи, я такая глупая… Считай, что я испугалась… я действительно испугалась… я думала, что виновата, что делаю не то и не так… — Мне кажется, что я все время вынуждаю тебя извиняться и просить прощения, — пробормотал он хрипло, утыкаясь в мою макушку и опаляя её своим дыханием, — я принуждаю оправдываться и стыдится, хотя это мне впору делать. Это я пришёл и развалил твои мечты, возможно ты на что-то надеялась, а я пришёл и сломал, я всегда ломаю что-то… такой неуклюжий и неумелый, — он прижал меня так крепко, что я задохнулась. — Мне всегда казалось, что я что-нибудь да умею и только встретив тебя понял, что не умею ничего. Сначала робко, едва слышно, потом все увереннее, смелее и решительнее на мою мольбу последовал отклик. — Это ты прости меня, — шептал он и его слезы мешались с моими, — прости, прости. Я не боюсь просто… просто я никогда не испытывал ничего подобного. Я не умею, я не знаю… Во мне так много любви, я так хочу поделиться ею с тобой… я так хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы не пожалела ни о едином мгновении рядом со мной. Я не знаю, что бы тебе понравилось, чем ты была бы довольна, а что тебя сердит. Я иду по тонкому льду и боюсь провалиться на каждом следующем шаге. Я боюсь стать обузой для тебя… Ты молода, я — нет… Со мной случилось так много всего, что мне, кажется, будто я даже разучился говорить, а не только чувствовать. Я боюсь быть вырванным из твоих объятий безжалостной силой, которой не управляю… я боюсь потерять тебя… я так боюсь потерять тебя… пойми меня, пожалуйста, пойми и прости. Я злился не на тебя, я злился на себя. Я кажусь себе таким старым и усталым, неспособным ни на что… — он гладил мои плечи, спину, целовал моё лицо, глаза и губы, продолжая шептать что-то, чего я уже не слышала, погружаясь в восхитительные волны ощущений, которые дарил своими ласками мне он — центр моей вселенной, смысл моей жизни. Мужчина стоял прямо. Он был спокоен и сдержан. Но внешность обманчива. В ушах его звенел её голос. Она сказала — ты, и отголоски этого слова свежим ветром пронеслись по его сознанию. Нежным облаком окутали его сердце, потому что в них была правда, соединившая двоих в одно целое. Призрачные тени расписывали мебель и стены фантастическими образами. В полуоткрытые окна проникал слабый прохладный ветер, вплетаясь в узоры легких занавесей, скрывающих тех, кто в комнате. Хотя они и не нуждались в этом. Тень — их союзник в эту ночь. Она скрывала их не только от постороннего взора, но и от взглядов друг друга, оставляя двоим лишь касания, лишь таинство узнавания, лишь тишину, разбавляемую едва слышным дыханием. — Ты боишься? — Немного… — Тебе не нужно бояться… не меня… никогда. Она боялась, но и он боялся тоже, но страхи их были разного свойства. Она страшилась неизведанного, но и ждала его с детским нетерпением и любопытством, а потому страх её вовсе не тот, что должен был отпугнуть. Она ступила на тропу, где собиралась ждать. Он боялся от того, что знал… И страх его, гнетущий и верный, провожал его до самой тропы, не отпуская ни на секунду. Страх шептал ужасные вещи о недоверии, о неумении и незнании. Мужчина пытался сопротивляться, но страх был слишком цепок и отлично знал о чем напомнить, на что надавить и что осветить своим мертвенным, бездушным и безжалостным светом. И только тогда, когда перед мужским взором предстала она — открытая, трепетная и доверчивая — страх отступил, будучи не в силах противостоять свету веры, исходящему от неё, следующему за ней всюду, куда бы она ни повернула. Она доверяет — она обещала. И обещание реяло над нею подобно знамени победы. Мужчина сделал шаг, протянул руку и, поведя плечами, сбросил свои страхи наземь. Он справился с ними потому, что там, впереди, она ждала его. Она смотрела и тихо шептала его имя. Её голос — молитва и заклинание. Его звуки крепче всяких чар. Голос справится с любым мороком и прогонит его прочь. Его ладонь осторожно обняла её руку. Её пальцы прохладны и трепещут. Это вызвало невыносимое дрожание сердца. Он сделал шаг — ещё один, последний — и крепко обнял её, и замер, ожидая ответа. Её руки невесомо устроились на его плечах, тонкие пальцы рисовали узоры на его груди. Запрокинув голову, мужчина бросил взгляд на Луну, которая благосклонно поглядывала за двоими сквозь прозрачные занавески. Взгляд был один единственный, но тихая уверенность, которым поделился с ним лунный луч, вдохнули решимость в его сердце, и он обернулся к Ней, увидел мерцание Её глаз, терпеливую нежность Её ласк и, не в силах больше сдерживаться, он приглушённо застонал и потянулся к Ней. Её нежность заставила его клонится к земле подобно слабому тростнику. Её пальцы изучали его лицо так, как делают это слепые, не пропуская ни миллиметра. И губы его тянулись следом в попытке схватить, забрать в плен её руки. Её руки запутались в его волосах. Расправляя мягкие кудри, она потянулась навстречу его нежности. Разве он мог отказать в том, чего жаждал сам больше всего на свете? Он хотел быть внимательным, трепетным. Его ласки были невесомы. Он был удивлен и взволнован чувствами, переполнившими его, эмоциями, которыми он готов был делиться. Он был осторожен. Бережные прикосновения больших, теплых и мягких ладоней будили искры, раздували огонь. Жидкое пламя побежало по жилам, заменяя кровь, и вот они уже задыхались от невыносимой жажды, которую не может утолить то, чем они делились до сих пор. Нужно было больше, гораздо, гораздо больше. Его запах — терпкий древесный аромат — запах уверенности, запах охотника, достигнувшего цели своего путешествия. Крылья её носа трепетали: она вдыхала дурманящий дух силы и воли, который здесь и сейчас предлагал покориться древнему таинству, объединяющему двоих. Она ныряла в него, как в озеро, и выплывала, наполняясь желаниями, которыми он делился с ней. Тихо и незаметно одежда покидала их тела. Последний покров — дань целомудрию и стыдливости — темнота не мешала чувствовать, не мешала жить и любить так, как давно завещано быть женщине с мужчиной. И чувственный шёпот их, смешиваясь с терпким ароматом таинственной южной ночи, витал в воздухе подобно перьям дивных невиданных птиц, чья красота и нежность видна была только двоим влюбленным, участвующим в посвящении. Мир замер, когда мужчина соединился с женщиной.