Пустое «вы» сердечным «ты» Она, обмолвясь, заменила… А.С.Пушкин.
***
Всхлипывая и жалея себя, я забылась только под утро, когда ветерок, поддувавший из приоткрытого окна, стал ощутимо прохладнее. Замёрзнув, я завернулась в одеяло и провалилась в сон. Тяжёлый сон наплывал из неведомых глубин и захватывал, порабощал сознание, оплетал тело огненными ремнями, которые невозможно было разорвать, и я лежала накрепко спелёнутой куклой, лишённой права даже вскрикнуть — сон заткнул мне рот. Погружаясь в минувшее, я не имела сил сопротивляться наплыву того, что причиняло мне боль и страдания, а могла лишь покорно наблюдать за своим двойником, снова и снова переживавшим почти как наяву события, о которых хотелось забыть, которые хотелось вытеснить. Сны — приветы от пережи́того — в последнее время стали появляться всё чаще. Вольно или невольно, но мой ум, работавший неустанно, нередко находил общие моменты в событиях, которые составляли мою личную историю. Думаю, что некто, кто присматривал за мною с небес, пытался таким образом ткнуть меня носом в начало начал, туда, откуда, скорее всего, и росли мои проблемы и с Майклом, и с жизнью вообще. Много же времени мне потребовалось, чтобы осознать это! Однако осознание не облегчило мой путь. Омар не был первым, а случившееся дважды, даже если оно повторилось немного в другой форме, спустя некоторое время, становится правилом. И я холодела от страха, когда эта мысль проникала мне в голову и осваивалась там с злобным торжеством нелюбимого и нежеланного родственника, с которым и хотел бы расстаться, да кровные узы не позволяют. Я пыталась найти оправдание Омару и тому, что он сделал. Я пыталась убедить себя, что то было влияние наркотиков и безумной всепоглощающей любви, любви-страсти, любви-безумия, которой, верно, нет прощения, но и обвинение, по правде говоря, сложно предъявить. Мне нужно было простить этого человека, чтобы, наконец, отпустить ненависть, сжигавшую мою душу негасимым пламенем, мешавшую мне жить и любить. Однако мои усилия вначале ни к чему не приводили, поскольку болезнь тела то и дело вызывала во мне жестокие воспоминания. Тело реагировало на любые, даже самые нежные и осторожные касания, даже когда я принимала душ и сама прикасалась к себе. Переживая раз за разом день сурка, я и в десятый раз чувствовала ту же боль, тот же страх и даже ужас, и всё так же сжималась и холодела каждая клеточка моего тела, когда я видела словно наяву, как надо мною склоняется смуглое, широкоскулое лицо с тёмными глазами, красивыми влажными губами, c суровым, даже жестоким выражением, медленно сменяющимся глумливой усмешкой, а в следующее мгновение крепкие пальцы сжимают моё горло — не сильно, не так, чтобы задушить, но чувствительно — и низкий бархатный баритон шепчет какие-то ласковые слова, а следом я чувствую резкую боль, не успев заметить: когда другая рука мучителя успевает нырнуть под мою одежду, чтобы мигом нашарить грудь, вцепиться в неё и начать мять и выкручивать, наблюдая с жестоким упоением, как я сжимаюсь и пытаюсь отодвинуться как можно дальше. Но руки не отпускали меня, да и сил у меня не было, чтобы противостоять им… Они даже внешне были чем-то похожи! Два эпизода пережитые, но не прожитые, двое мужчин, чей взгляд почему-то остановился на мне. Они были моим прошлым. Они должны были остаться там, но что-то тянуло их за мной. Временами, почти незаметно Омар отходил на второй план, а вперёд выдвигался другой — такой же сильный, такой же красивый и такой же жестокий. Они легко и свободно чередовались в моей памяти: то один, то другой… Иногда я не могла понять, чьё именно лицо проявляется на её полотне. Слова, которые тогда, несколько лет назад, говорились, стоят в моих ушах и по сей день и вызывают то же чувство беспомощности, безысходности. «Ты же знаешь, что тебе грозит?» О, да! Я знала это тогда и понимаю теперь, однако сейчас в них иной смысл. Ужас перед тем, что обещает эта фраза, куда как больше, потому что тогда, когда их произносил Брайан, речь шла о моей свободе, теперь же я могла потерять любовь всей моей жизни. Разрыв с Майклом будет означать конец моей истории. Возможно, я буду и дальше ходить, говорить, что-то делать, но меня уже не будет больше. Оттого-то я и побежала тогда, в то утро, приведшее меня, в конце концов, на больничную койку. Я побежала сломя голову, не обращая внимания на то, что под моими ногами, и свалилась на эскалаторе, повредив себе руку и голову. В то утро я увидела Брайана. Я увидела его в торговом центре, когда, закончив покупки, зашла в небольшое кафе, надеясь переждать там оставшееся до встречи с Майклом время. Я взяла себе стакан сока и направилась к столику, и в этот самый момент, обернувшись, я заметила его. Он сидел в затемнённом углу и о чём-то разговаривал с незнакомой девушкой. Они смеялись и держались за руки. Волна ужаса окатывает меня и теперь, когда я пишу это. Возможно ли в единый миг выстроить логическую цепочку из впечатлений и сделать вывод, который внушит уверенность в немедленном крахе всех надежд? Со мной произошло именно это. Я решила, что Брайан оказался в Бахрейне по мою душу. И страх перед тем, что мне снова придётся доносить, и отказать Брайану я не смогу из страха, что он расскажет всё Майклу, а покориться неизбежному не смогу, потому что доносить придётся на того, кого я любила всем сердцем и чьим доверием дорожила, — два этих страха встретились в моём сердце и взорвались с оглушительным треском, образовав мгновенную пустоту вокруг. Эти страхи потом воплотились в снах, где я видела двух плотно свившихся змей, имевших лица Майкла и Брайана. С кошмарной навязчивостью эти образы являлись мне снова и снова, выматывая и лишая сил. Когда я оставалась одна, перед моим внутренним взором маячило лицо Майкла с укоризненным обиженным выражением, когда я была с Майклом, и он касался меня, внутри моего тела возникали фантомные воспоминания о насилии, которое я терпела от Брайана. И здесь это воспоминание застилало собой всё, что я переживала и до, и после. За каждым смелым движением, за каждой откровенной лаской чудилось приближение привычных болезненных ударов, щипков и выкручиваний, словно наяву слышался свист плётки, которая ещё чуть-чуть и коснётся нежного обнажённого и беззащитного участка тела, чтобы напитаться кровью и взлететь вверх, чтобы набраться силы для новой трапезы. И опять… И снова… Брайан не любил, когда я молча слушала его или тихо сидела рядом, и в то же время ему не нравилось, когда я говорила много. Мой голос должен был звучать приглушённо, но так, чтобы он мог отчётливо услышать, что я говорю. Он часто приводил мне в пример свою мать, которая научилась угадывать настроение его отца по движению бровей последнего. Эта удивительная женщина умела появляться и исчезать совершенно бесшумно, быть рядом, когда была в ней нужда, и скрываться, когда её присутствие было неуместно. Брайан очень любил говорить о своей матери и, рассказывая, часто причмокивал, словно облизывал слова. Иногда мне казалось, что, описывая её, он испытывает совсем не сыновние чувства к женщине, которая его родила. Подтверждением таких крамольных мыслей на его счёт, служило стремление Брайана овладеть мною тут же и как можно быстрее, словно рассказ о собственной матери был возбуждающей порно-картинкой. Однако в тот самый первый день, когда он, наконец, решился открыть свои истинные потребности, всё началось не так. Брайан пришёл рано, солнце едва перевалило за полдень, был странно возбуждён и взволнован, словно то, чего он долго и упорно добивался, наконец, случилось и случилось в абсолютно нужной и выгодной для него форме. Мы тогда ещё не были близки. Тогда я ещё верила, что мы с Брайаном можем быть друзьями, а его отношение ко мне — жалость и уважение к человеку, попавшему в почти безвыходную ситуацию, и желание помочь. Возможно, так и было в начале, но, как я теперь понимаю, жестокость, всегда гнездившаяся в его сердце, встретила покорность и покладистость во мне и не смогла удержаться. — Как дела? — Проблемы… — он пожал плечами, — трудности… Брайан провёл пальцами по поверхности стола, за которым я сидела, словно проверял: есть ли на нём пыль. Осмотрел свою руку, брезгливо сморщился, зачем-то лизнул свой палец и снова обернулся ко мне. Я чувствовала, что в это его посещение моей маленькой квартирки всё идёт как-то не так, иначе, неправильно. Что-то висело в воздухе — нечто, появившееся вместе с ним и проникшее в мой мирок едва я открыла дверь. — Я могу помочь? — Ты? — он усмехнулся. — Ты можешь помочь. Тем более, что… это, собственно, тебя и касается. — В каком смысле? — Твоё дело с Джошем и наркотиками приняло нежелательный поворот. Он нашёл свидетелей, которые готовы под присягой подтвердить, что это была полностью твоя инициатива. Доказательства — дело времени, там крутятся большие деньги, а тот, кто прикрывает твоего бывшего дружка, имеет большой вес. Я испугалась. А Брайан всё тянул и тянул, и в тот момент я вдруг подумала, что он испытывает удовольствие, играя со мной, словно кошка с мышкой. — Так что вопрос о твоём осуждении — дело времени. Голос его зазвучал тише и проникновеннее, я не могла не поверить в его искренность: — Мне очень жаль. — Я понимаю, — мне с трудом удалось проглотить комок, вставший поперёк горла и мешавший не то, что говорить, а даже дышать. — Ничего нельзя сделать? — Можно… — он помедлил, — но… но это будет стоить некоторых… потерь, — он оглянулся на меня через плечо и вновь отвернулся, словно не мог смотреть, как отчаяние, охватившее меня, проявляется на моём лице. — Каких… потерь? — робко спросила я. Я медленно соображала всегда и понимание приходило ко мне далеко не сразу, но атмосфера, установившаяся в комнате в то посещение, подготовила меня к определённым выводам. Осталось лишь осознать их. Однако я не хотела, не могла. В моей голове не укладывалось понимание того, что в мире есть люди, способные воспользоваться мною в своих целях, поставив меня в безвыходное положение — положение, в котором мой выбор будет очевиден, а покорность позволит добиться желаемых результатов. Меня оглушило осознание того, что Брайан, которому я доверяла, собирается воспользоваться мною, словно вещью, чтобы удовлетворить свои инстинкты. Я была наивна — это правда. Но моя прежняя жизнь не готовила меня к обману и предательствам, напротив, я всегда верила, что окружающий мир доброжелателен ко мне, а случаи вроде ситуации с Джошем — временные недоразумения. Моя вера в это основывалась и на моём чудесном исцелении в том числе. В тот раз всё прошло быстро и почти не оставило о себе воспоминаний. Я была слишком погружена в собственные переживания, чтобы до конца осознать в какое болото угодила. Дальше — больше. Я и не заметила, как наручники, которые накрепко приковывали меня то к ножке стола, то к кровати, то к чему-нибудь ещё, стали обычным делом в практике Брайана добывать себе максимальное наслаждение, а свист узенькой кожаной плётки стал привычным звуком, сопровождавшим его экзерсисы. Со временем он научился хлестать меня так, что ранки долго не заживали и кровоточили всякий раз, когда он новыми ударами сдирал с них едва подсохшую корочку. Надо отдать должное его предусмотрительности: удары плетью приходились по тем частям тела, которые было не видно, и я по-прежнему могла выходить в люди в короткой юбочке или в кофточке с открытыми рукавами. Моё доверие к Брайану со временем превратилось в панический беспомощный страх, а позже — в жгучую ненависть. Невозможно припомнить сколько раз я мечтала прикончить его, когда он засыпал, утомлённый, после очередного игрища. Однако заповедь — не убий! — была для меня не пустым звуком. Кто-то может назвать это трусостью. Единственным выходом было: бежать. Но и сбежать я не могла — надо мной всё ещё висела угроза судебного преследования, а на руках, как я уже говорила раньше, была больная мама. Сейчас, вспоминая, я не могу сказать, что Брайан всегда был жесток. Нет. Некоторые из его посещений были очень нежными. Временами он был похож на маленького ребёнка, который то мучает, попавшую ему в руки зверушку, то жалеет и ласкает её; то ломает игрушку, то чинит её тут же, проявляя удивительные способности и в этом тоже. Ребёнок делает это, повинуясь какой-то внутренней глубокой потребности в насилии и жалости одновременно и не имеющий силы выбрать, что же ему ближе. И в то же время Брайан был взрослым мужчиной с извращённым сознанием и вкусами, требовавшими от него насилия для достижения удовольствия; удовольствия, перед желанием достичь которое он был бессилен. Испытывая попеременно то жалость, то страх, то ненависть, я оставалась с Брайаном до тех пор, пока ему не угодно было меня выпустить. И к тому моменту я была уже так изранена и унижена, что не чувствовала благодарности к судьбе, освободившей меня. А после смерти мамы, моя ненависть повернулась в сторону моей судьбы, творившей со мной, как мне казалось, ужасный эксперимент, цели которого я не знала. Майкл нашёл меня или я нашла его — теперь это уже не важно — в тот самый момент, когда мы оба подошли к самому краю и заглянули за него, и увидели, как там клубится мгла; как клубится и зовёт она в свои мрачные пушистые недра, а объятия её обещают отдых и забвение. Боюсь, что в тот момент ни один из нас не сумел задержаться на этом краю.***
Утро, сменившее бурную ночь, было ясным и тихим. Наступающий день был для меня выходным. Я воспользовалась им, чтобы посетить врача, а на самом деле, чтобы не встречаться с Майклом. Я очень ловко избежала встречи утром, спустившись к завтраку позже обычного. Уйти не сказавшись, я не могла, а потому сообщила о своём намерении Грейс. Она удивилась и нахмурилась, выслушав меня, но расспрашивать не стала. Майкл словно растворился, нигде в доме не чувствовалось его присутствия. У выхода меня перехватил Латиф, заявив, что на такси он меня не отпустит. Я покорилась. Моё сердце затрепыхалось где-то в пятках, когда Латиф, высадив меня возле клиники, сказал, что будет ждать. — Зачем? — Так велел босс. Я не нашлась, что возразить. Врач подтвердил, что мои страхи по поводу беременности, были беспочвенны, но анализы всё равно пришлось сдать. На всякий случай. А ещё из-за необычной бледности и явной подавленности пациентки, то есть меня. Я ехала, разглядывая мелькавшие за окном дома, и в голове моей толпились странные мысли. Мысли, которые я никак не могла привести в порядок. То, что случилось между Майклом и мной минувшей ночью, по-прежнему имело влияние на них, но как будто стороной. Воспоминание это не занимало центрального места в моих размышлениях, но и не уходило, накидывая тоскливую тень на всё, что я думала или что видела. — Латиф, ты женат? — внезапно спросила я. Воспитанная годами невозмутимость не пустила удивление на лицо охранника. — Конечно, — спокойно ответил он, продолжая внимательно следить за дорогой, — но это же анкетные данные, — всё же в голосе его прозвучало лёгкое удивление. — Конечно, — смутилась я, — я знаю анкету. Просто… просто я хотела поговорить о твоей семье… если можно… Мне интересно, как ты живёшь, когда покидаешь своё рабочее место. Я всегда на одном месте… интересно, как у других. Латиф усмехнулся, скользнув по мне взглядом сквозь зеркало заднего вида. Я увидела, как мелкие морщинки собрались в уголках его глаз. — Я давно женат. Уже почти тридцать лет. В будущем году будет… — Как зовут твою жену? — Зухра. — Как вы поженились? — Нас свели наши родители. Таков обычай. Они встретились, сговорились, всё обсудили… Ей на тот момент было шестнадцать лет. — Видел её до свадьбы? Любил? — Один раз… Нет, не любил. В том смысле, — поправился он, — не любил, что я не видел её до сговора и просто не имел времени, чтобы узнать и полюбить в том смысле, в котором сейчас понимают любовь. Но… я знал, что вот в этой семье есть такая девушка. Я слышал много хорошего о ней, и знал, что мои родители планируют породниться с этой семьёй. — И ты ни разу не возмутился?! — Чем? — спокойно спросил Латиф. — Ну, — я не могла подобрать слова сразу, — тебя не спросили: хочешь ли ты на ней жениться. — Нет, не спросили, да и зачем? Девушка была хорошая, из порядочной, хорошей семьи. Я слышал о том, что она очень миловидна и послушна. В этом я и сам убедился, когда нам позволили увидеться и поговорить уже в статусе жениха и невесты… — А если бы она не понравилась тебе? — Не знаю… А зачем мне об этом думать? Я получил лучшую женщину, о которой мог только мечтать: ласковую, хозяйственную, послушную. Со временем мы нашли общий язык во всём. Она поддерживает меня. Она родила мне шестерых… К сожалению, последний… — Прости, Латиф. — Ничего, на всё воля Аллаха… — Ты счастлив? — Да. Я замолчала, не желая признаваться себе в том, что эта простая история, демонстрировавшая образ мыслей, который разительно отличалась от устремлений моих современниц, их ценностей, поразила меня в самое сердце. Латиф был спокоен, сдержан, корректен. Он выполнял свои обязанности чётко и верно и не был лишён человеческих чувств, которые не раз демонстрировал ко мне и ко всем членам Семьи. Он чувствовал за спиной неразрушимую стену, скалу, у которой мог спрятаться от невзгод, где мог передохнуть. Эту защиту создала для него маленькая неприметная женщина, у которой не было права выбора. За неё выбрали другие, и она приняла этот выбор. Без протестов ли, без слёз — этого никто не узнает. Она приняла и создала мир, в котором хорошо тем, кто с нею рядом — это было заметно по Латифу. Он был готов дарить нежность в ответ. Его глаза, которые я видела в зеркале, потеплели, когда он заговорил об этой неведомой мне покорной и уступчивой женщине. Он совершенно определённо ценил её и уважал. Наверное, это можно было назвать и любовью. Любовью, в которой нет места страстям, и, возможно, именно поэтому она может показаться скучной. Скучной для тех, кто привык видеть перед собой страсти и скандалы, щедро рассыпаемые газетами и журналами, фильмами и целым ворохом всевозможных сериалов. — Латиф, притормози, пожалуйста… Неподалёку я приметила вывеску книжного магазина, удивившись мельком тому, как вовремя приходит всё в мою жизнь: позаботившись о физическом здоровье, побывав ради этого в больнице, я должна была теперь позаботится о здоровье душевном. Для того на пути моего следования и встали сначала разговор с Латифом, а теперь вот и книжный магазин. Возможно, небеса, наконец, решили сжалиться надо мной и предоставить ориентир. Возможно, именно там, в этом шуршащем прохладном мире ждёт меня ответ на главный мой вопрос: куда я иду, к чему. Так думалось мне, когда я выходила из машины. Нырнув в прохладную тишину, наполненную шелестом книжных страниц и запахом типографской краски, я чувствовала себя почтовым голубем, прилетевшим в родное гнездо. Я бродила среди стеллажей, забитых всевозможной литературой и мои глаза отдыхали от уличного однообразия, скрытого от меня теперь высокой плотной дверью. Посетителей не было. Служащая сидела за кассой и её не было ни видно, ни слышно. Я могла наслаждаться одиночеством. Оглядывая полки, я брала то одну книгу, то другую, не понимая хорошенько чего же я ищу и нужно ли было мне заходить сюда. На стеллажах, посвящённых Востоку, среди всевозможных религиозных и исторических книг, я нашла многотомное подарочное издание Махабхараты. Ещё со времён нашего путешествия с матерью я хотела иметь у себя эти книги и прочесть то, что рассказывалось мне тихим, хрипловатым материнским голосом. Мне хотелось прочесть своими глазами то, что оказало на меня настолько сильное влияние, что отголоски его сильны до сих пор. Однако у меня не было своего дома и книжного шкафа в нём, куда я могла бы поместить приобретённое сокровище, чтобы время от времени обращаться к нему, перечитывать и удивляться вновь и вновь могучим образам и событиям, описанным и изложенным в нём. У меня не возникало вопросов: правда ли то, что рассказывалось в эпосе, случилось ли на самом деле. Мне это было не важно, как не важно ребёнку, когда он слушает сказку, которую ему рассказывают перед сном. Бездумно я сняла с полки темно-зелёный, украшенный золотыми буквами том. Книга открылась передо мной, хрустя листами и поскрипывая корешком. Это была «Лесная книга». С неведомо откуда появившейся жадностью я перелистнула страницы, и мои глаза наткнулись на заголовок: «Сказание о принцессе Савитри…» Надпись, оформленная буквами, стилизованными под санскритский алфавит, сияла мне с верха страницы, и я поняла, что пункт моего назначения, наконец, определился. Вернувшись домой (как легко и свободно теперь пишу я это слово — домой!) я убедилась, что несмотря на моё отсутствие, всё в порядке: низкий гортанный голос Грэйс, в котором не было ни капли беспокойства, звучит весело из детской, а из библиотеки слышится привычное мурлыканье Джермейна. Окинув взглядом охранные устройства, как можно тише я шмыгнула к себе наверх. Мне показалось, что на мгновение в доме установилась абсолютная тишина, словно все звуки враз выключились, и со следующим движением минутной стрелки жизнь снова пошла вперёд. Но я не обратила особого внимания на этот факт. Меня ждала история… Я закончила читать уже в сумерках, когда почувствовала, что моя голова гудит от информации, которую я в неё втискивала в течении нескольких часов, а сердце стонет от невозможности охватить и оценить эмоциональную составляющую этой информации. Некоторое время я просидела, безмысленно разглядывая окно, пытаясь предотвратить напор внутреннего монолога, теребившего меня уже довольно давно, однако до сих пор мне удавалось с ним справляться. Его нужно было держать как можно дальше, чтобы он не отвлекал, не мешал насыщению души и сердца. Теперь же его следовало держать подальше, поскольку монолог редко приводит к появлению ответов на вопросы. Для этого нужен диалог. — Верно! — услышала я в своей голове свой собственный ехидный голос. — Только я не вижу никого, кто мог бы попробоваться на роль визави. Вздохнув, я подумала, что плохой из меня продюсер — не могу даже кастинга провести и моему фильму не суждено сбыться. — Может быть, я подойду? Я подпрыгнула от неожиданности и отскочила в самый дальний угол, услышав рядом с собой памятный и любимый мамин голос. Призрачная мерцающая фигура сидела на краешке моей постели, и мамины глаза смотрели на меня ласково и немного насмешливо. — Да что ж ты всё время так боишься? — с ласковым укором проговорила мама. Она сказала это таким тоном, словно время от времени видеть почти что наяву умерших родственников и беседовать с ними, как с живыми, задавать вопросы и получать ответы — самое обычное дело. — Нет, не самое обычное, — усмехнувшись сказала мама, — чаще всего это означает, что у хозяина не всё в порядке с головой. К тебе, здесь и сейчас, это не относится. — Почему? — выдавила я. Фигура на краю моей постели слегка зарябила, словно задумалась, и вспыхнула ярче прежнего. — С твоей головой всё в порядке, — устало проговорила мама, — и меня здесь на самом деле нет. — А кто есть? — Страх выбора. — В каком смысле?.. — Обычно, когда человек становится перед выбором, рядом с ним появляется нечто или некто, на которого он надеется этот выбор переложить. — Ты хочешь сказать, что я неспособна сама отвечать за себя! Секунду спустя мне самой стало смешно от той бури, которая вдруг возникла во мне в ответ на суждение, высказанное матерью. — Опять ты сердишься! — ласково замерцало видение. — Я всего лишь хотела сказать, что человеку, чтобы понять и принять часто нужен собеседник, а поскольку ты находишься в особой точке и под особым покровительством высших сил, ты можешь беседовать не со стенкой или окном, или, на худой конец, с этим вот медведем, — она кивнула в сторону подаренной мне Майклом игрушки, — ты можешь беседовать с тем, кто сможет дать тебе осмысленный ответ и тем самым помочь тебе. И ты, и я, и мои родители, и дальше, в глубь веков, — мы все звенья цепи, проложенные в определённом направлении, поэтому, когда ты просишь помощи, ты получаешь её в той мере, в которой это тебе нужно. Я склонила голову в молчаливом согласии. В конце концов, мама была права: собеседник мне действительно был нужен. И сейчас я могу, если захочу, вызвать в памяти те слова, которые она сказала мне тогда. Я слышу мамин голос, он утешает и успокаивает меня, жалеет и ласково подтрунивает надо мной, моими страхами и нерешительностью. — Подумай сама, — шепчет мне мамин голос неторопливо и душевно, — подумай, вспомни то, что происходило с тобой в прошлом, что происходит теперь, какие знаки посылают тебе высшие силы, чтобы помочь. Ты в обиде и говоришь, что никому не нужна и брошена в одиночестве с той информацией, которая внезапно свалилась на тебя. Так ли это? Вспомни хотя бы те произведения искусства, которые касались тебя в последнее время. Ну, помнишь? Сначала это был «Маленький принц», заметь, кстати, — он попал к тебе в руки через Майкла. «Маленький принц» — история об искренности и доверии. Разве мог он открыться тебе ещё больше? Твой ответ был в стиле древних воинов, обременённых воинскими кодексами: вы вместе посмотрели хорошее кино. «Семь самураев». Помнишь? История о мужестве и отваге. Каждый из вас обменялся своими чаяниями и надеждами, желаниями и верой. И вы ведь пришли к согласию, верно? Изменения в ваших взаимоотношениях начались после этого. А потом вдруг что-то застопорилось… — Он не верит мне! — Ты так думаешь?.. Он ведь пустил тебя в свою постель. — Ну и что! — Детка, спать вместе в одной кровати — это не про секс. Или, — видение смущённо замерцало, — не только про секс. Здесь люди беззащитны. Они оставляют свою броню рядом с кроватью. Кровать — это про честность, если иметь ввиду сакральный смысл этого действа, а не то, во что это превратилось сейчас. Кровать — это про честность, а потому ложатся в неё с теми, кому доверяют. — Брайан тоже впустил меня в свою постель! — Он не впустил, а затащил тебя туда за шкирку, — усмехнулся призрак, — и не в постель, а на придверный коврик, о который вытирают ноги. Ты и остаёшься там до сих пор, пришпиленная фантомными болями, которые проявляются всякий раз, когда к тебе прикасается другой мужчина, теперь уже любимый, ласковый и желанный. Но его нежность не способна вытеснить прошлые твои воспоминания, если ты сама не наберёшься мужества и не прогонишь их. «Семь самураев», детка, помнишь? В материнских словах была правда. — И, наконец, — тихо продолжала она, — сегодня ты получила последнюю точку опоры. Теперь в твоих руках треугольник — самая устойчивая фигура, на которой можно многое построить. Ты понимаешь, о чём я говорю, верно? «Сказание о принцессе Савитри» — повесть о преданности и способности жертвовать собой ради того, кто определён для тебя, как единственно возможный спутник жизни. И что нужно для этого сделать? Всего-то собрать крупицы мужества. Всего-то…