Magic touched my life, I'm still dreaming, Anything before has lost it's meaning, Heaven in your eyes, my soul is on fire Oh, my feelings grow, we can't go higher Oh, I just want a girl, baby, Just to call my own And I just want to dream, I don't have to dream alone «Midnight Lady» Chris Norman
***
Лунный фонарь притушил свой блеск; повинуясь вечному движению, сместился немного и позволил ночному мраку вползти в комнату. Оставив немного белёсого молочного отражённого света, Луна отошла в сторону. Майкл не исчез, не растворился, и я не сбежала… Мне казалось странностью то, что когда-то я не касалась его губ. Морозными льдинками оседала на губах солоноватая влага удовольствия и теперь казалось, что по-другому никогда не было, да и не должно было быть. Я больше не помнила того времени, когда тонкие пальцы не зарывались в мои волосы, не стягивали их узлом на затылке. Сначала робко и несмело, но с каждым тактом всё увереннее и неистовее они управляли мной, и не было сомнений в том, что всё идёт так, как до́лжно. Я забыла о том, что глаза Майкла имели иное выражение, что его взгляд когда-то не был ярким, жгучим и беспощадным, не сверкал в сумерках, отражая схваченный в порыве лучик света. Я не знала, что всего секунду его осоловелый взгляд задержится на моих губах, и в следующее мгновение я буду смята, распластана, почти раздавлена огненной стихией, которой теперь управляла уже не я, которая больше не терпела преград ни в чём и нигде, и сопротивляться которой я не захочу. Она наступала слишком резко, слишком быстро и немного больно, сминая, увлекая, порождая горячечный бред, державшийся только на одном имени. Я хваталась за имя, чтобы сохранить остатки разума. Я хотела оставить немного контроля себе, однако право это было у меня отобрано практически сразу и никаких сожалений такая потеря во мне не вызвала. Я растворилась и больше не заботилась о своих границах, теперь они были мне не нужны. Майкл склонялся надо мной и приникал к моим губам так, словно только они могли разрешить вечный вопрос: жить ли ему теперь и дальше или умереть. Глаза его таинственно мерцали, и это мерцание завлекало гораздо больше, чем все чувственные слова. Он видел моё изнеможение, он знал о нём, и всё равно тянул и тянул его бесконечно, не давая свершиться желанному и ожидаемому. И само это издевательство, само мучение это добавляло сладости, томного и тягучего наслаждения, которое было важно и само по себе, и как вершина, добравшись до которой обрушение неизбежно и невозвратно. Он всё тянул и тянул, и мучение его в конце концов превращалось во мне в сладкое немного извращённое томление, пульсировавшее в каждой моей клеточке и через некоторое время я уже забыла о том, что должно быть по-другому, что его прикосновения и поцелуи должны становиться стремительнее и жёстче, требовательнее и сильнее. Нет. Всё должно было идти именно так: неспешно, мучительно, бесконечно. Временами Майкл казался до крайности утомлённым и в то же время — полным жизни. Я всматривалась в его лицо так, словно видела впервые. Я боялась закрыть глаза и потерять его. Мне было нужно, жизненно необходимо видеть, слышать, чувствовать. Я совсем не помнила, как это: не исследовать пальцами тонкие, слабые ключицы, острые плечи; не оставлять на нежной тонкой коже груди едва заметные вмятинки и точки, которые тут же разглаживались и исчезали на глазах. Это была такая игра: сколько секунд продержится след, оставленный мной. А ещё: невольные мысли о том, как такая неширокая грудь может порождать звук настолько чудовищной силы. — Странная, — тихо смеялся Майкл. — Почему? — Обычно в постели с мужчиной занимают другие мысли… И я чувствовала, что краснею; прятала своё лицо, немного стесняясь удовольствия, разливавшегося во мне ещё шире при звуках его голоса, от мимолётных воспоминаний о словах, которые произносились этим голосом всего-то секунды назад. — И всё же! — поджимала губы я, демонстрируя упрямство, которого не испытывала. Мне было неважно, что он скажет, только бы говорил, словно если бы вдруг перестал звучать голос, то исчез бы и он сам, и всё произошедшее оказалось сном. — Не знаю, как в моём случае связан объём грудной клетки и сила голоса, но думаю, что здесь скорее хорошо отлаженный инструмент, пусть и не гениальный, но инструмент, который я очень люблю и о котором забочусь почти всё время. Кроме музыки, это единственное, о чём я ни на секунду не забываю… Нет, не так… Забывать — это не то. Нельзя забыть или не забыть о том, что есть ядро твоей жизни… как-то так. Понимаешь? — Мне всегда казалось, что твои плечи гораздо… гораздо шире… Слова с трудом пробирались сквозь мгновенно пересохшее горло, когда твёрдые, горячие и суховатые губы прихватывали кусочек кожи, оттягивали его и, оставляя отметины, двигались дальше. – Уловки стилистов и костюмеров. Его губы творили замысловатый узор на моей коже, не оставляя шансов моему разуму, вычищая из моей головы все мысли и все вопросы, занимая всё пространство не только внутри меня, но и вокруг, раздвигая меня до границ вселенной, если только у вселенной были границы. – Сейчас меня интересует совсем другая… грудная клетка. Время скользило золотой рыбкой, путаясь в волосах, разметавшихся по подушке серебристыми бликами. Позже, лежа на его плече, вдыхая запах истомы, исходящий от разгоряченного мужского тела, заглядывая в глаза, полыхающие таким счастьем, что, казалось, они могут поджечь воду, я млела от прикосновений, таяла от благодарных и нежных поцелуев, растекалась от милых глупостей, которые он шептал мне в восторге и упоении. Это был самый чудесный миг в моей жизни! И тогда я подумала, не ради ли этого я жила до сих пор? — Я не могу поверить в то, что, прожив и повидав столько… я ни разу не встречал человека, похожего на тебя… Закрыв глаза, я вслушивалась в голос, цепляя каждый его звук к струнам своего сердца маленькими крючочками-чувствами, разложенными на атомы. Я впитывала его в себя так же, как сделала это с его чувствами, движениями, порывами, с его гневом, с его страстью и его счастьем. –… ни разу! Я никогда не встречал человека, в котором робость и смелость смешивались бы так органично, были почти одинаковы по объёму и проявлялись с одинаковой силой попеременно в зависимости от того, что тебе требуется вот сейчас, вот в эту самую минуту. Ты то отважна, то боязлива, то молчалива, то разговорчива… Каждый раз мне приходиться приноравливаться. — Тебе это не нравится? — Не знаю… Впервые мне кажется, что я действительно делаю что-то сам. — В смысле?.. — Отношения всегда представлялись мне китайской грамотой. Я всегда чувствовал себя в них несвободно. Впервые я чувствую: я делаю то, что действительно хочу. Возможно дело в том, что ты родилась и росла в культуре, где одним из главных похвальных качеств было умение приспособиться. В этом твоё преимущество… — Преимущество может легко превратиться в проклятие, если тот, кого так ждёшь помашет рукой на прощание. Можно потом до бесконечности лелеять своё преимущество. — Ну, так приспособиться вовсе не означает сидеть и ждать у моря погоды. И уж кому сожалеть об этом, но только не тебе. Думаешь, все твои хитрости прошли мимо моего внимания? — Какие хитрости?.. Майкл легко щёлкнул меня по носу и тихо рассмеялся. — Чего тебе точно не занимать — это лукавства! Всё же мне иногда приходила в голову мысль, что всё это не по-настоящему и лживо. Ч-ш-ш, — он крепко прижал меня к своей груди, — тише, не сердись… Я же не сказал, что всегда думал или продолжаю думать так. Я говорю о том, какие мысли время от времени мелькали в моей голове. Я просто не хочу скрывать от тебя что-то пусть это что-то и неприятно вспоминать даже мне самому. Но и неприязненные мысли, и гнев, и ненависть — это тоже я, как и любовь, и страсть, и нежность, и благодарность… Понимаешь? Обняв моё лицо ладонями, он заглядывал прямо в зрачки моих глаз, и я верила ему. Я просто не могла по-другому. Уже давно я смотрела на жизнь с его точки зрения. — Всё же удивительно, как это получается: не успеешь оглянуться, а какой-то человек тебе становится настолько дорог, что и дышать без него невмоготу. И вот… не успеешь оглянуться, а на окне — шторки, на столе — букетик цветов, а в духовке — пирог с яблоками. Так всё просто и обыденно, и ничего больше не нужно… — Я не умею стряпать! — М-м, остаётся надежда на букетик и шторки… — Шторки, так и быть, я поглажу, но повесить не обещаю! — Ну, всю надежду на тепло и уют загубила, — рассмеялся Майкл. Каждое мгновение, проведенное рядом с Майклом, было для меня особенным, но именно в тот момент между нами установилось полное и абсолютное доверие, которое позволяет обращаться друг к другу с самой необычной просьбой без опасения быть непонятым или осмеянным. Именно так я и чувствовала. И я уверена: Майкл переживал то же самое. Ну, и я же испортила впечатление об этих минутах! — Теперь я знаю твое слабое место, — ляпнула я, — при случае воспользуюсь. Майкл рассмеялся. Смех получился наигранный, словно он хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. — Конечно, когда захочешь, — ответил он, но беспечность, прозвучавшая в его голосе, имела какой-то зловещий оттенок. Он не угрожал — он смирялся. Я прикусила язык, мысленно обзывая себя на все лады разными нехорошими словами в то время, как Майкл, осторожно вынув руку из-под моей головы, вставал, накидывал на плечи халат и неторопливо покидал любовное гнёздышко. Атмосфера резко изменилась. — Майкл? — Думаю, нужно немного подышать свежим ночным воздухом. Ты не хочешь? — он подмигнул, ослепительно улыбнулся и, не дожидаясь ответа, открыл большую стеклянную дверь, вышел. Он обиделся. Всё по-прежнему было сложно. И хотя в то время чаще всего я бывала уверена, что виновата во всём сама, иногда нет, нет, да и мелькала в моём сердце обидчивая мысль об усталости и конечности моих сил. Иногда мне казалось, что уступала только я, а он всегда был хорош, а его мнение — правильно; что всегда и в любую минуту усилия прилагал только он, а я уж ни на что не была способна, хотя мои настоящие впечатления говорили совсем о другом, и другие картины реальности стояли первыми перед моими глазами. Теперь я думаю, что это было не так: ни один из нас не был одинок в усилиях или обидах. Мы взаимно испытывали друг друга на прочность. В какие-то моменты Майкл бывал эгоистичен, самоуверен и непримирим. Он бывает таким и сейчас. И я тоже не избежала этого. Однако тогда мы — и он, и я, — находились в состоянии войны со всеми и в первую очередь с собой. Сознавая, что находимся под влиянием сиюминутных эмоций, нам часто совсем не хотелось об этом думать. Это была проверка не только нас самих, но и оценка нашего права оставаться рядом. Я не переставала верить в то, что всё к лучшему. Полежав немного и мысленно обвинив себя во всем, что только можно было, я встала, отыскала что-то из одежды и поплелась мириться. Теперь-то у меня был и опыт, и необходимая смелость. Большая терраса, на которую был устроен выход из комнаты, выступала в сторону залива, подпиралась мощными колоннами и имела лестницу на крышу, где все было устроено для отдыха. Майкл сидел на низеньком плетеном диванчике, стоявшем почти рядом с коваными ажурными перилами, ограничивающими террасу со всех сторон. Через равные расстояния перила скреплялись маленькими столбиками, в которых архитекторы устроили светильники. При желании их можно было зажечь или все сразу и осветить террасу мягким желтоватым светом, или же включить только некоторые, создавая романтичную обстановку. Было далеко за полночь и восток, на который открывался вид с террасы, стал понемногу сереть, наливаться светом. Было темно, но не настолько, чтобы невозможно разглядеть. Я подошла, уселась на теплый мозаичный пол, спрятав под себя ноги. Немного помедлила и, придвинувшись ближе, обняла его колени, прислонилась к ним головой и закрыла глаза. Чуть погодя ощутила, как его ладонь коснулась моей головы. — Ты обиделся, — пробормотала я, не открывая глаз. — Немного, — нехотя согласился он после непродолжительного молчания. — Прости меня… — Доверие — очень болезненный вопрос для меня, — тихо и виновато произнёс Майкл. — Наверное, я слишком остро реагирую. Возможно даже, что причина надумана, что я просто вообразил её себе. Такая моя реакция тем более неприятна мне, что… после всего, что мы только что пережили вместе… Мало ли что можно брякнуть вот так, расслабившись. Не контролировать же себя каждую секунду! Его пальцы на мгновение зарылись в мои волосы, замерли и убрались восвояси. — Прости меня пожалуйста, — добавил он тихо. Я подняла голову. Его глаза мерцали, словно отражали невидимый мною луч света. — Я не обману тебя. Он медленно перевел взгляд с залива на меня: — Я надеюсь, — прозвучал неожиданный ответ. Моё сердце сжалось: — Надеешься? — я опустила руки, обнимавшие его колени. — Значит, все это время ты думал, что я держу камень за пазухой? Всё это время, пока мы … пока между нами… — я не находила слов. Не то, чтобы я обиделась. Конечно, я понимала, что Майклу требуется очень много времени, чтобы хотя бы нащупать тропку, по которой он сможет вернуться к доверию. Прежде, чем он снова научится доверять приближающимся к нему людям. Но в глубине души я была уверена, что для меня этот этап уже пройден. И услышать его признание было неприятно. Он мигом ухватил меня за руку, когда я попыталась встать, и решительно усадил себе на колени. Обнял, спрятал лицо у меня на плече, произнёс едва слышно: — Прости… прости меня, — помолчав, поднял голову и добавил громче, — я не хочу, чтобы ты думала, что я не верю тебе. Это не так. Пожалуй, ты почти единственный человек, к которому я испытал необъяснимое иррациональное доверие практически сразу, как только увидел. Иррациональное, учитывая все то, через что мне пришлось пройти из-за него. Я поверил тебе сразу, едва почувствовал твои объятия тогда, ночью, накануне одного из… тех дней, — Майкл вздрогнул и снова спрятал свое лицо у меня на плече. — Тогда я правда поверил, что их забрали, — проговорил он, сильнее вжимаясь в моё плечо лицом. Я гладила его, стараясь утешить, прогнать внезапно выплывшие воспоминания, которые чёрной тучей будут висеть над ним всегда. Но, может быть, хотя бы сейчас я сумею скрыть их, отогнать на время. — Какие объятия, Майкл? Он ощутимо напрягся и затих, не поднимая головы, словно окаменел. — Сон, похожий на правду… Просто твои слова вызвали определенные воспоминания, — глухо ответил он. Спустя несколько минут, Майкл отстранился от меня и спрятал руки подмышки, отвёл глаза в сторону: — Я не могу их контролировать. Они запускают цепную реакцию. Каждый раз мне приходится сознательно пресекать этот поток, прикладывать серьёзные усилия. Боюсь, что я в некотором смысле стал даже зависим от них, поскольку иногда во времена частой апатии, они позволяют мне собраться и начать что-то делать. Может быть, поэтому я ещё не могу с ними расстаться. — Бедный… Я осторожно прикоснулась к его голове. Мои пальцы проникли в мягкие спутанные пряди, пытаясь их расправить, расчесать, и Майкл снова позволил мне это. Он не отодвинулся, не отстранился, зашипев, только едва заметно вжал голову в плечи, но в следующую минуту потянулся за моей рукой, безмолвно прося ласки. Хотя плечи его немного напряглись, словно ожидали, что мои движения причинят боль, но спустя минуту расслабились. Я видела, что доставляю ему удовольствие такой простой лаской, обычным прикосновением, которое раньше вызывало только отрицательные эмоции, и стала смелее и свободнее. — Тебе меня жаль? — спросил он, вглядываясь в моё лицо, скрывая невесёлую улыбку в уголках своего рта. — Конечно, а как же иначе? — И ты не думаешь, что жалость унижает? Он склонил голову и разглядывал меня с изумлением, которое явно старался скрыть, словно стыдился его, и я никак не могла решить, что вызвало удивление: то, что я могла испытывать жалость к нему, или то, что она присуща мне в принципе. И я подумала в какой среде и под воздействием каких картин исказились его чувства и эмоции, если такое простейшее движение души любящего может вызвать удивление. — Что ты такое говоришь, Майкл? Жалость того, кто тебя любит всем сердцем, она, как прохладная речка в палящий зной. Неужели ты сам никогда и ни к кому не испытывал жалость? — Конечно, испытывал! — он покраснел так сильно, что было заметно даже в сумерках. — Но одно дело, когда жалею я… Я жалею тех, кто нуждается в помощи, защите. Я сильнее и, следовательно, могу справиться сам. Кому придёт в голову жалеть такого, как я. — Какого?.. — … поцелованного Богом. Мне пришлось очень сильно напрячь слух, чтобы расслышать его слова. Меня поразило не то, что он явно испытывал неловкость, разъясняя мне свою мысль, не сарказм и горечь, прозвучавшие в голосе при определении себя, как особо избранного, а то, что он был совершенно уверен в правильности того, что говорил. Он на самом деле был уверен, что не имеет право на искреннюю жалость со стороны других людей только потому, что был успешен и талантлив, что имел рядом столько людей для обмена положительной энергией, что другим и не снилось, словом, Майкл был уверен, что у него есть всё для того, чтобы быть счастливым и винил себя в том, что время от времени этого счастья не испытывал. Однако было очевидно и то, что он нуждался в ней, в жалости. — Разве ты чувствуешь себя униженным, когда твоя мать обнимает тебя? А ведь она тебя любит и жалеет. Я уверена, она с большим желанием перенесла бы твои беды вместо тебя, — я почувствовала внезапную робость, когда заметила непривычно-угрюмое выражение его лица. — Жалость матери немного иного свойства… — Нет. Это просто жалость любящей тебя женщины, а довелось ли ей тебя родить или она просто впускает тебя в свое сердце, душу или тело — нет никакого различия. В любом из этих случаев она думала и думает о тебе… — Ты уверена? — с горечью переспросил Майкл. — Мне кажется, что те, кто хотел впустить меня в свое тело в последнюю очередь думали обо мне. — Ты жесток… — Кретин! — ахнул он и резко притянул меня к себе, обнял так сильно, что мне показалось, будто у меня что-то хрустнуло внутри. — Мойра, я говорю ужасные вещи! Заткни уши и не слушай меня, а лучше вообще — брось. — Хорошо, — мне стало смешно, столько праведного возмущения и раскаяния было в его голосе, что сомнений в искренности не возникало совсем. — Я брошу. Вот только, — но он уже и сам понял, что вот только, и мои слова эхом растворились в его поцелуе. Потом он встал, подхватил меня на руки и унёс на кровать. И вот тогда я наконец поняла, насколько плохой девочкой я могу быть. Я даже не подозревала сколь многого я хочу и как много мне нравится, пока он не показал мне этого. Все мои представления о правильном и неправильном трещали по швам. — Что же ты делаешь со мной? Это же форменная Кама-Сутра. — О! — тихо смеялся он. — Правильная девочка изучает неправильные книжки! — и, не выпуская меня из жара своих рук, шептал, — Кама-Сутра всего лишь технология. Зачем тебе она если есть я… Я ведь лучше? — и прятал влажно блестевшие глаза, чтобы через секунду вновь поднять их и смотреть, смотреть на меня неотрывно, изучая каждый мой вздох, поворот, стон, сокращение мышцы, чтобы тут же откликнуться на них новой задумкой, которая приведёт меня в больший восторг, упоение, подарит новое наслаждение, о котором я даже не предполагала. — Упиваешься своей властью? — дразнила я, ускользая время от времени, чтобы спустя несколько секунд снова упасть и утонуть, раствориться в его страсти. — О, да, — шептал он, склоняясь надо мной и слизывая любовную испарину. — Это ведь так романтично… Его руки, его губы были всюду. Все мое тело превратилось в инструмент, на котором он играл, как хотел. Если бы я могла, то упала бы в обморок, но это означало бы потерю большой части упоительных ощущений. Если бы та часть меня, которая могла думать и анализировать в то время не спряталась в самый дальний угол, заткнув уши и крепко зажмурив глаза, она бы пнула Майкла в лоб, при виде торжествующего взгляда и выражения самодовольства на его лице, едва моё горло (самостоятельно, без моего желания!) исторгло совершенно неприличный томный стон: — Майкл! — Что? — он приостановился, чтобы я в полной мере осознала, каково это быть покинутой едва-едва добравшись до пика наслаждения. — Да сделай уже что-нибудь! — вырвалось у меня непроизвольно. Тихо рассмеявшись, он вернулся к своему прежнему занятию, вызывая очередную волну сладострастных ощущений. Час или около того длился наш чувственный танец. По понятным причинам я не могла наблюдать за временем, но, когда все закончилось, восток слегка заалел и бледно-малиновый цвет окрасил край, где соединялись вода и небо. Слабый ветер, колыхавший пальмы, стих. Деревья в парке замерли, словно прислушивались к тому, что происходило в спальне. Они, как любопытные кумушки, привставали то одной веткой, то другой, словно говорили: «Ку-ку! А мы вас видим!» Совершенно без сил, распластавшись, я лежала ничком. Нега разливалась во мне теплыми волнами от макушки до пяток. Каждая клеточка качалась, поймав любовный ритм, создавая чувственную, непередаваемую музыку удовольствия. Завершающим штрихом умопомрачительной ночи были тихие, осторожные, расслабляющие ласки и прикосновения. — Майкл… — М-м? — оторвавшись от приведения меня в состояние полной неподвижности, он заглянул мне в лицо. — Откуда в тебе всё это? — Что? — и хитрющий взгляд исподлобья. Единственное на что я была способна, чтобы объяснить свой вопрос, — это пошевелить бровями. Что я и сделала. С губ моих слетел еще один стон, и мне совершенно не было стыдно за то, что звучал он томно, страстно, с вновь всплывающим вожделением, хотя сил на удовлетворение уже не было ни у меня, ни у Майкла, как я убедилась, сумев посмотреть на него сквозь неплотно сомкнутые ресницы. — Ну вот и награда, — ласково проговорил мой принц и осторожно поцеловал меня в макушку. — Тебе хорошо? — Благодаря тебе я завтра не смогу встать, — я услышала себя словно со стороны. — Отлично! Я буду носить тебя на руках и ухаживать за тобой, как за королевой.***
Я приподняла голову, и воспоминания о прошедшей ночи обрушились на меня и едва не пришибли. Вид спящего на соседней подушке Майкла испугал меня до спазмов в животе… Странная мысль промелькнула, и моё сердце сжалось в каком-то непонятном предчувствии. Поймите меня правильно, я была не просто влюблена — я любила. Безумно, безоглядно. Со всем пылом первой еще детской влюбленности. Иногда даже испытывая некоторый стыд от необузданности своих желаний, развившихся внезапно и пробуждающихся всякий раз, едва он оказывался рядом. Любовь, подкрепленная обетами, не позволяла мне обратить внимание на кого-то другого. Я дала обещание матери и обет Богу. Всякий другой мужчина отвлек бы мое внимание от моего долга, и я не смогла бы выполнить его. А это было самым важным для меня — исполнение своих обещаний. Не то, что я боялась последствий, нет. Нарушение обетов, конечно, имеет последствия, но в физическом реальном плане эти последствия проявляются слабо. Ты можешь жить дальше спокойно. Гораздо важнее в данном случае самоощущение от принятия на себя обетов помощи в благодарность. Учитель говорил, что люди совестливые в случае нарушения такого обета могут умереть от тоски. От тоски! И сейчас, глядя на мирно сопевшего рядом со мной мужчину, я испытала нечто отдаленно напоминавшее тоску. Я даже всплакнула немного. И никак не могла понять — отчего это. Ведь я не отошла ни на миллиметр, напротив — я приблизилась еще больше. Теперь исполнять обет будет проще. Я уже сделала его счастливым. Я знала, я чувствовала это ночью и с нетерпением ожидала момента, чтобы убедиться в этом при свете дня. Я хотела, чтобы он проснулся и посмотрел на меня. Я хотела и боялась увидеть его глаза. Ответ пришел внезапно сам собой. Я тосковала о том, что больше никогда не случится. Больше никогда не будет первого раза! Осознание этого изумило меня невероятно! Слезы высохли сами собой. Я лежала и смотрела в потолок, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его.