Проползло ещё несколько дней. Майкл молчал о новостях, а я боялась спрашивать. Прошлый раз его реакция на мой вопрос была слишком понятной. Время от времени пристально всматриваясь в него, когда он, казалось, был занят, я надеялась «считать» его желание поделиться со мной своими переживаниями. Но никаких намеков не было, а царапать рану я не решалась. Я надеялась, что по крайней мере с Джермейном он откровенен. Когда мне случалось встретить их вместе, я чувствовала, как их окружает доверие и единение.
После недавнего всплеска, когда Майкл неожиданно обнял меня, пытаясь объяснить свои чувства, ничего подобного больше не происходило. Если он и нуждался в человеческом тепле и сочувствии, то это были явно не мои сочувствие и тепло. Он был приветлив, но очень сдержан.
Майкл приходил и приводил сына с собой. Обычно Бланкет тихонько играл на полу, что-то мастерил из кубиков и игрушек, предусмотрительно принесённых сюда из детской, или, свернувшись в клубочек, сидел на отцовских коленях, пока мы всматривались в монитор, пытаясь найти что-то, чего и сами не знали. Постепенно мальчик освоился и больше не прятался, если замечал моё внимание в свою сторону, а немного погодя даже решился на исследование моей комнаты.
В какой-то момент меня внезапно отвлёк удивительный звук. Он так гармонично вплетался в шуршание устройств, что какое-то время я не обращала на него внимания. Я его не замечала, а заметив, никак не могла сообразить, что это за звук и откуда он. Он напоминал мурлыканье, словно маленького котёнка чесали за ушком, и ему это очень нравилось. Мы с Майклом услышали его почти одновременно. Минуту он смотрел на меня округлившимися глазами, и в его взгляде недоумение медленно сменялось удивлением, пониманием. Майкл с величайшей осторожностью слез с кресла, встал на четвереньки и тихо пополз в сторону двери в мою комнату. Звук доносился оттуда. Крадучись, я направилась следом.
Заглянув в дверь, Майкл быстро и неслышно поднялся на ноги. Посмотрел на меня, приглашающе качнув головой. На лице его было столько гордости и восхищения, что я невольно поддалась его настроению.
Нашему взгляду предстал Бланкет, примостившийся на корточках возле декоративной пальмы, украшавшей мою комнату. Малыш увлечённо расковыривал дырочку в плетеной корзинке, в которой стояла кадка с растением. При этом он очень мелодично напевал какую-то песенку, то и дело покачивая в такт маленькой лохматой головкой, в этот самый момент очень сильно напоминавшей чашечку экзотического цветка, которая колыхалась от слабого дуновения ветра. Он был так увлечён своим занятием, что не сразу заметил наблюдателей, а когда заметил, моментально вскочил и, кинувшись к отцу, спрятался за его ногой.
Майкл рассмеялся:
— Ах ты, проказник! — он подхватил сына на руки. — И что ты там делал? М-м?
— Проказничал, — едва слышно ответил Бланкет, коверкая слово, и, прячась, уткнулся в плечо отцу.
— Как ты думаешь, — нарочито серьёзным голосом спросил Майкл, — Мойра рассердится, если узнает, что мы вели себя не очень хорошо?
Малыш глянул на меня совершенно круглыми глазёнками, но страха в них не было. Он широко улыбнулся и проворковал:
— Простите.
Его улыбка, он сам в этот момент были настолько умильны, что я растеклась лужицей сплошного удовольствия.
Майкл моментально оценил мою реакцию:
— Умеет очаровывать, — серьёзно и внушительно произнёс он, — весь в меня! — и заискрился весельем.
Сидя рядом с Майклом, я теряла чувство времени. Мне стыдно, но иногда у меня мелькала мысль, что всё к лучшему — боль и нужда толкнули его ко мне, и я стала действительно полезна.
Любовь моя как будто поутихла и уже не терзала меня сердцебиением и остановкой дыхания. Я могла смотреть на Майкла вполне свободно, почти не смущаясь. Скорее всего, от того, что его обращение ко мне было мягким, сердечным и дружелюбным, в иные моменты почти отеческим. В его взгляде читался интерес, но он был лишен намеков, или я была слепа, как крот, и ничего не замечала. Я расслабилась и иногда даже могла предложить тему для беседы.
Но чаще мы сидели молча. Майкл следил за записью, почти не отвлекаясь, иногда проматывая целые куски. Не знаю, по какому принципу он отбирал то, что собирался просмотреть. Иногда это были эпизоды, снятые в доме, чаще — видео с камер, установленных на улице.
Однажды, просматривая, мы заметили на экране две знакомые фигуры, застывшие в недвусмысленных позах. Горничная и повар самозабвенно целовались под открытым небом, забыв обо всём или, вернее, наплевав на всё. Майкл хихикнул, прикрыв рот ладонью.
— И часто тебе приходится наблюдать подобное, — бросив хитрый взгляд в мою сторону, спросил он.
В этой картине не было ничего неприличного или нового. О взаимной симпатии Сары и Диего не знали разве что дети, несмотря на то что они старались тщательно скрывать свои чувства от всех из опасения быть уволенными. Я знала об этом. Но то, что я стала невольным свидетелем взаимной страсти в присутствии Майкла, накладывало свой отпечаток. Лицо моё явно загорелось краской стыда, и, чтобы выбраться из неловкости, в которую меня погрузило увиденное, я не придумала ничего лучше, чем осуждение.
— Наверное, им следовало быть осторожнее, — мои слова прозвучали так, словно мне было не двадцать семь, а все сто лет. — Кроме того, между ними большая разница в возрасте.
Майкл медленно развернулся ко мне и, вглядевшись в мой профиль, осторожно заметил:
— Не так давно одна молодая особа с большим жаром отстаивала право человека любить независимо от роста, веса, веры и цвета кожи.
Его голос звучал иронично, но с каждым произносимым словом иронии становилось всё меньше. Нет, Майкл не осуждал меня. Скорее он был удивлён.
— Эта молодая особа говорила о чувствах отдельного человека, а не о взаимоотношениях, — я не сумела сдержать досаду.
— Но ведь чувства соединяют двоих, и в этом случае неизбежны взаимоотношения, — простучав пальцами замысловатый бит по столешнице, Майкл мельком глянул на экран и снова обернулся ко мне. Сцепив пальцы в замок, медленно и задумчиво проговорил: — Значит, спорщица всё же допускала ограничения, несмотря на всё похвальное стремление к праву и свободе.
Поджав губы, он разглядывал меня в упор, словно пытался что-то высмотреть на моём лице, возможно, какую-то определённую реакцию на свою речь, но в тот момент я была глуха к его словам и к тому, что скрывалось за ними. Изумлённая всплывшими вдруг воспоминаниями о давнем разговоре, я заперлась в границах своей стыдливости и неловкости, не решаясь услышать то, что Майкл пытался донести до меня почти открытым текстом, и поверить в это. Говоря по правде, я и сама уже видела
это в нём.
Ведь я
видела любовь в его глазах в момент моего первого полуобморока и, поверив и обрадовавшись тогда, моментально забыла об этом, как только самообвинения навалились на меня неподъёмным грузом. Насколько же мало я знала того, кого любила, насколько была глуха и слепа! И теперь, когда мы сидели рядом, я также отвернулась от предчувствий и, насупившись, отрицала очевидное.
— Сейчас я говорю не о чувствах, а о том, что связь, где есть такая большая разница в возрасте, выглядит… странно.
Мне даже не пришло в голову, что мои собственные надежды противоречили тому, что произносили губы! В момент разговора я не подумала, что своими словами лишала его — права любить, себя — права надеяться на то, что получу ответ на свои чувства. У меня есть лишь одно оправдание: фраза, которую я как-то подслушала и которая огненными буквами была выжжена в моём сердце. Он сказал: «Никаких романов на рабочем месте»! И пусть под влиянием моих чувств и вызванных ими надежд она немного потускнела. Влюблённым ведь свойственно надеяться, несмотря на здравый смысл или иные препятствия. Эти слова всё так же горели в моём сердце. Я помнила о них, не вспоминая побуквенно, словно о тупике, из которого не видела выхода. И отсвечивая временами из глубин моего сердца, эта фраза причиняла боль и подпитывала моё неверие.
Выслушав мой ответ, Майкл усмехнулся. Справедливости ради стоит заметить, что ничто не дрогнуло в его лице, не изменилось в выражении глаз и ни на секунду не переменилось его отношение ко мне. Он был так же дружелюбен и внимателен. Ничто не подсказало мне, какой вздор я несу!
Я думала, что понимаю его: слышу его мысли, чувствую его эмоции. Наверное, в какой-то мере так и было. Что-то определённо поступало ко мне, ведь я любила его. Любила всем сердцем, всей душой, каждой клеточкой своего тела, каждым атомом. И вместе с тем, чувствуя его, как себя, его мысли и настроение, я оставалась слепа в главном: я не видела ни
его любви, ни
его страданий. Я не верила в то, что такое возможно. Интересно: все ли влюблённые страдают патологической слепотой в отношении предмета своей любви?
Осознание масштабов моей глупости пришло мне в голову вечером, когда он уже ушёл. Я вдруг поняла, как мог воспринять мои слова Майкл, если бы вдруг… Разве я не мечтала, чтобы произошло это самое «вдруг»? Несмотря на все мои страхи, отрицания и сопротивления, я надеялась на взаимность и, надеясь, не вспоминала о возрастной разнице между мной и Майклом почти в двадцать лет! А когда альфа и омега моей жизни задал вопрос, чтобы выяснить моё отношение, я метнулась в сторону, присев, зажмурила глаза и прикрыла голову руками.
Достойное поведение влюблённой барышни!
Я, раздетая наполовину, сидела на кровати и, потерявшись во времени, разглядывала стену напротив, совершенно не понимая, что мне теперь делать с открывшимся знанием и как себя вести. С одной стороны, слова Майкла могли быть просто словами, беседой, мнением, с другой — мне очень хотелось верить, что они содержали в себе иной смысл и проговаривались с определённой целью.
Вспомнившийся разговор, как внезапный тычок в грудь, выбил весь воздух из моих лёгких. Каждое слово, приукрашенное моими желаниями, вдруг приобрело новый смысл и двинуло мысль в ином направлении. Не знаю, возможно ли отрицать и надеяться с одинаковой силой, но я изнемогала под гнётом двух противоположных посылов.
Как дополнительный повод для надежды и одновременно растущего чувства раскаяния в памяти вдруг возник обрывок разговора между Омаром и Латифом. Я подслушала его случайно незадолго до свадебного вечера, на который меня пригласил Майкл.
— …
поверь, не стоит, — глуховатый, негромкий голос Латифа был едва слышен из-за приоткрытой двери.
— Большой и серьёзный пчёл кружит вокруг этого цветка и бережёт его для себя.
—
Но это ведь ничего не значит…
— Значит, Омар. Ты просто не видишь, что цветочек и сам уже поворачивает голову вслед движениям этой пчелы. Все остальные душистому цветочку уже не интересны.
— Она мне нравится, понимаешь? Я не могу взять и отказаться от того, что чувствую, только потому, что эта девушка нравится кому-то ещё! В конце концов, последнее слово она ещё не сказала…
— Твоё дело, Омар. Я просто не могу смотреть на то, как ты тратишь время и силы. И тратишь их зря.
— Это всего лишь твоё мнение.
— Пусть так…
Они резко прервали разговор, когда я вошла, засуетились вокруг меня. Но тогда я не заметила преувеличенного внимания ко мне со стороны Латифа и сумрачного молчания Омара. Теперь же, в вечер открытий и откровений, я особенно ясно вспомнила то, на что в своё время обращала мало внимания. После свидания, прошедшего не очень удачно, Омар предлагал мне прогулки несколько раз. Я соглашалась, поскольку это были предложения зайти в кафе в торговом центре, чтобы выпить кофе или что-нибудь крепче. Эти предложения казались просто вежливостью, поскольку случались как бы между делом, когда мы приезжали за покупками.
Он больше не водил меня в ночные клубы, решив, видимо, что первое свидание прошло не так, как ему хотелось только потому, что я чего-то испугалась. Предположение недалёкое от истины. Только причину испуга, как я теперь поняла, мы с Омаром видели в разном. Толком не разобравшись в себе и своих чувствах, я боялась дать ему ложную надежду. Он же, видимо, подумал, что я испугалась слишком быстро развивающихся отношений, и решил приучить меня к себе. Мне казалось, что моё отношение к нему не выходило за рамки дружеского общения, а он видел в них какую-то иную перспективу. Мне стало стыдно. Если Омар на что-то надеялся до сих пор, значит, моё поведение было не правильным. И я не знала, что мне делать теперь.
Кроме того, были ещё мои сны или видения — эти явления можно называть как угодно. Каждый раз они уводили меня всё дальше. Они будоражили намёками, не давая ответов на вопросы. Я не могла догадаться, что пытались донести до меня мои мистические путешествия. Явно умозрительные, с одной стороны, с другой же — они ставили в тупик своей правдивостью, тем, что не только казались, но и были настоящими. Настолько настоящими, что имели запах, цвет и даже вес. Я чувствовала крепость руки, которая сжимала мои пальцы, я слышала шорох листвы и птичьи трели, и нежный цветочный запах волновал и вызывал в памяти картины домашнего уюта. Прикосновение к поверхности предметов было таким же действительным и настоящим, как дыхание, без которого не стало бы жизни. И мне по-прежнему была непонятна моя собственная роль на этой сцене. Теперь у меня уже не было уверенности ни в том, что я оказалась здесь по желанию мамы, ни в том, что судьба расставила фигуры на шахматной доске так, как хотелось мне. Но кто же двигал мною на пути, и зачем это было нужно?
Если у меня выпадали свободные минуты, я тратила их не на отдых, а на поиск информации. С каждым словом, с каждым предложением, которое я читала, росла уверенность в первоначальной догадке о личности, являвшейся мне так запросто, словно сосед к соседу на пятичасовой чай. Все отличительные черты образа, все его атрибуты, запечатлённые моей памятью и позже вбитые с помощью букв в строку поиска, указывали только на одно метафизическое совершенство, чей облик, искусно выбитый в камне или изображённый на сотнях картин, был знаком тысячам тысяч людей. Он вызывал законное и понятное благоговение и восхищение со стороны тьмы последователей, часто фанатичных последователей. Но мне он представлялся другом. Другом теплым, нежным и верным. И слова гимна возникали в уме и откликались в моём сердце теперь не как отблеск страха и попыток защититься от неведомого и непонятного, а как желание продлить удивительные мгновения покоя и уверенности в том, что всё правильно.
***
Муть подбиралась исподволь, словно прилив к береговой линии, медленно заполняя собой все ямки и выбоины. Её неотступность, упорство и планомерность заставляли сердце биться сильнее. Воздух собирался в груди ледяным комом, и я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Теперь сон пришёл ко мне не как друг и утешитель. Впечатление от него заставило оцепенеть.
Три фигуры проявлялись на мутном полотне.
Две из них были ярче и видны ближе и отчетливее. В их облике скрывалась неведомая сила и право повелевать. Под их взглядом я чувствовала себя мелкой и незначительной и не имела сил оспорить сложившиеся обстоятельства. Я стояла в сторонке, пугливо и неуверенно ожидая решений двух могучих существ, за которыми наблюдала со смешанными чувствами восхищения и страха. Слишком они были величественны. Мой слух воспринимал их беседу, слова, произносимые ими, как непреложный закон, обязательный к исполнению.
—
Ты проиграл, — звучно проговорил один, —
признайся. Ты не можешь контролировать своё стремление к разрушению ни в одном из миров.
— Ещё ничего не случилось, — мелодичным голосом ответил другой, тот, которого я уже знала; тот, который уже являлся мне и грозой, и другом. Здесь он казался равным первому и в знаниях, и в величии. —
У меня ещё есть время, — решительно добавил он.
— Почти нет, — покачал головой первый. –
Он уже здесь.
Рукой, в которой сам по себе крутился огненный диск, первый указал в сторону, где муть, откинутая словно покрывало, открыла моему испуганному взгляду приближающегося с невероятной скоростью человека. Чем ближе он подходил, тем больше и гро́знее представлялся мне. У его ног, помахивая хвостами, бежали две собаки. У каждой из них было по четыре глаза! Я не видела ни единой возможности ускользнуть от их бесстрастного взора. Казалось, они разглядят меня всюду, куда бы я ни спряталась. Предчувствие неизбежного конца сжало моё сердце железными тисками.
—
Быстрей! — я не услышала, но почувствовала, как воздух задрожал от громкого голоса, как крепкая рука, схватив за плечо, с силой толкнула меня во внезапно открывшуюся дверь…
Скатившись с кровати, я ударилась о прикроватную тумбочку.
Ошалевшая, совершенно не соображая ничего в первые минуты, подскочила на ноги и кинулась вон из комнаты, подгоняемая страхом: не успеть, не остановить, не удержать. Уже на лестнице я, наконец, взяла себя в руки и постаралась обдумать свой порыв. Куда не успеть? Кого не удержать? От чего? Неведомый страх по-прежнему толкал меня в спину, но теперь у меня были силы держать его в узде. Я обнаружила в руке пустой стакан, не понимая, как он мог оказаться там. Вспомнила, что обычно перед сном я ставлю стакан с водой на тумбочку. Теперь этот стакан был в моей руке. Хотя бы одно непонятное явление я могла себе объяснить. Удивительно, но это немного успокоило.
Я спускалась по лестнице, не задумываясь, зачем и куда иду, полураздетая и с пустым стаканом в руках. Зашла на кухню, нашарила выключатель и включила свет. Ночную тишь вспорол придушенный визг. Я услышала его так, словно вовсе не моё горло исторгло этот неприятный звук. Стакан выпал из ослабевших пальцев, и его осколки брызнули во все стороны.
— И незачем так визжать, — глухо и спокойно заметил Майкл, — ещё ничего не случилось.
Он сидел на полу у стены, рядом с дверью, которая выходила на обширную веранду. Сквозь стекло двери в помещение просачивалась ночь и пробивался слабый свет ламп, освещавших задний двор.
Я с ужасом осознала в каком виде я появилась перед ним: в коротеньких пижамных шортиках и маечке. Моя одежда едва прикрывала меня, а на голове наверняка был форменный бедлам. Ну почему это должно было случиться снова! Я мигом развернулась, чтобы бежать без оглядки.
— Мойра…
Я затормозила на полушаге и оглянулась.
— Выключи свет и посиди со мной.
Он сидел, подтянув колени к груди, не глядя на меня. Из-за полога волос я видела только кончик носа и острый подбородок. Я нерешительно застыла на месте.
— В моей просьбе есть что-то… неприличное? — Майкл постучал по полу рядом с собой, бросив на меня быстрый взгляд, отвернулся.
Я ответила тем, что выполнила его просьбу. Осторожно примостилась рядом, стараясь не коснуться широкой толстовки, которая была накинута на его плечи.
Темнота не была такой уж непроглядной. Постепенно привыкнув, я начала различать очертания мебели и своего соседа. Он теснился рядом тёмной глыбой, и я чувствовала его молчаливую отчуждённость, неприступность и терялась в догадках: зачем я нужна была ему, если он так и собирается сидеть молча, не обращая в мою сторону ни слова, ни жеста, ни взгляда.
— Мойра, ты петь умеешь? — внезапный вопрос, заданный бесстрастным голосом, вызвал изумление даже не темой, а тем, что он вообще прозвучал. Почему-то в этот момент Майкл показался таким невозможно далёким и чужим, что не догнать и не дозваться. Конечно, между нами никогда не было особой близости, но почему-то именно в этот момент мне показалось, что человек, который сидел со мною рядом, ушёл непоправимо далеко, и что бы я ни сделала я никогда не догоню его, не докричусь до него и никогда не верну. Мне стало страшно.
— Спой мне что-нибудь, — просьба последовала незамедлительно, не дожидаясь пока я решусь что-то ответить на первый вопрос.
— Я?!
Я не только петь — и говорить сейчас не могу.
— Ну да, ты, — в голосе Майкла послышалось нетерпение. Он сидел, не глядя, занавесившись от меня волосами, и говорил словно бы и не со мной, а со стеклянной дверью.
— Н-не знаю…
— Спой мне… колыбельную. Думаю, все женщины умеют петь колыбельные, — я услышала нотки сарказма, но, может быть, мне это только показалось.
Я просто не представляла, как и что я буду петь, сидела, ошеломлённо глядя на Майкла, надеясь, что он пошутил. Однако, в его взгляде, брошенном в мою сторону, читался приговор мне. Я и чувствовала себя так, словно шла на эшафот, и перед грозным осуждающим ликом судьи, чувствовала, как вместе с виной во мне растёт недовольство и гнев к человеку, который, казалось, хотел унизить меня.
Я завела писклявым голосом какую-то песенку, не решаясь взглянуть на Майкла, всей кожей ощущая, как он рассматривает меня, и не могла заставить себя глянуть в ответ, чтобы узнать: с каким настроением он слушает, какое выражение проявляется на его лице. Мне казалось, что вся эта ситуация могла быть только насмешкой.
Где-то в середине второй или третьей пропеваемой мною строфы в мою мелодию вплёлся мягкий гибкий голос, в который я вцепилась как в канат, натянутый над немыслимой пропастью. До сих пор я пробиралась над глубоким ущельем по шаткому мостику и в каждый момент боялась свалиться и сломать себе шею. Обнаружив незыблемое основание, ухватилась за него со всей силы и дальше песню мы вывели уже вдвоём. Голос Майкла не выбивался из общего звучания. Он слегка проступал сквозь полотно моих музыкальных усилий, помогая и подсказывая, удерживая меня в рамках. Я цеплялась за его голос, словно слепец за крепкую руку поводыря в неизведанной местности. Впрочем, так оно и было. Моя музыкальная дорога была мне совершенно незнакома, и как сделать её легче и проще, я не знала.
— Неплохо, — хмыкнул Майкл и щёлкнул меня по носу, когда стих последний звук.
— Я говорила: я не умею петь…
Майкл тихо рассмеялся и, стянув с себя толстовку, накинул её мне на плечи:
— Не в том дело.
Я поразилась тому насколько сильно он переменился за прошедшие несколько минут. Его голос явно потеплел, ушла непроглядная тьма, окружавшая его плотным покровом. Но лихорадочное возбуждение, которое я время от времени могла наблюдать в его движениях и голосе, заставили моё сердце сжаться. Страх ушёл, и в голове завертелась масса вопросов.
— У тебя очень приятный тембр голоса. Думаю, детишки будут рады засыпать под твою песенку.
Я ничего не ответила, не решаясь развивать тему детишек, на которую у меня был свой особый взгляд.
— Ну что, пойдём спать? — помолчав некоторое время и так и не высмотрев в моём лице ничего, предложил Майкл.
Опершись о пол ладонями, он поднялся, странно тяжело, словно его тело весило не меньше двух сотен килограммов и каждое движение давалось ему с трудом и приносило неимоверную боль. Поднимаясь, зацепил стакан, который, как оказалось, стоял рядом с ним на полу. Стакан перевернулся и, наполнявшая его жидкость, разлилась. Я так и не поняла то ли из его руки, то ли из его кармана выпал какой-то небольшой предмет и, шурша, покатился под стол. Майкл молниеносно нырнул следом, подхватив его, спрятал в карман пижамной рубашки. Подал мне руку, помогая встать, обнял меня за плечи и направился к выходу. Почему-то мне показалось, что во всё время нашего путешествия с первого этажа до моей комнаты, я служила ему подпоркой. Дыхание его часто прерывалось, словно он пробежал марафон. И Майкл старался это скрыть.
Возле моей комнаты он остановился, обхватив мою голову ладонями, чмокнул в лоб и, заглянув глаза, размеренно произнёс:
— Но петь ты совершенно не умеешь.
Распахнул дверь, втолкнул меня в комнату и захлопнул дверь за моей спиной. Я почувствовала себя так, словно меня отхлестали по щекам.
***
Следующее посещение Майкла ничем не отличалось от предыдущего. Отношение его после нашего дневного разговора, который после тщательного обдумывания представился мне таким важным, наполненным скрытыми смыслами, не изменилось. Я мысленно щёлкнула себя по носу. В голове возникла укоризненная мысль: «А чего, собственно, ты ожидала!»
Его спокойствие могло означать, как верность моих предположений насчёт его чувств, так и всю эфемерность моих надежд. Мне оставалось только затаиться и ждать. В этом у меня был большой опыт.
Что же касалось ночного происшествия, то Майкл вёл себя так, словно его и совсем не было, как будто приснилось.
Мы сидели рядышком. Малыш дремал в отцовских объятиях. Майкл, казалось, немного подустал от просмотра. Он, обернувшись ко мне, собирался что-то сказать, и тут на пороге появилась вестница в форменном платье горничной:
— Мистер Джексон, там … — Сара волновалась так сильно, что беленькая наколка подпрыгивала на её голове.
— Что такое? — Майкл осторожно обернулся, стараясь не потревожить Бланкета.
— Вас просят спуститься, — наконец, решительно выдохнула Сара.
Моё сердце ухнуло к центру земли. Майкл нахмурился. По лицу его прошла судорога, в глазах мелькнул страх. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом он, прижав сына крепче, осторожно поднялся и тихо направился следом за горничной. Я двинулась следом.
Мы спустились на первый этаж. В доме стояла оглушительная тишина, изредка нарушаемая сдержанными всхлипываниями-вздохами. Сара жестом указала на распахнутую дверь библиотеки.
В большой круглой комнате чувствовался запах книг и слышался шорох переворачиваемых книжных страниц, который, казалось, не затихал даже тогда, когда никто листов не касался. У входа теснились ещё одна горничная и повар, возле большого кресла, присев на корточки, находился Джермейн…
— Эрм, — севшим вдруг голосом произнёс Майкл.
Джермейн подхватил на руки проснувшегося Бланкета.
Майкл шагнул, ноги его подломились, и он рухнул на колени, словно подпиленное дерево. Дети кинулись к нему, обхватили за шею и уткнулись в плечо — каждый со своей стороны. Все трое застыли с немым выражением беспредельной радости от встречи и бесконечной боли от минувшей разлуки.
Я впервые увидела, как глаза Джермейна наполняются слезами.
