Я стрелу любви вынимаю и поднимаю лук, И прямизну тетивы ломаю, И лук сгибается в круг. Вот ближе и ближе «было» и «будет», И, вроде, моя взяла, Но пальцы сорвались, как в пропасть люди, И в небо ушла стрела… А.Макаревич "Машина Времени"
С раннего детства я привыкла воспринимать мечту, как отдельную страну, вход в которую был открыт только мне. Я попадала в неё через сон, через сказки; было ещё несколько путей, но сейчас речь не о них. Моя мечта имела отличительные черты: она была осязаема и для меня часто более реальна, чем окружающий мир. Но действительность всё же пробиралась в мою персональную вселенную и вносила свои коррективы. Мечта являла серость, дождь и уныние, если я испытывала их в реальности. В свою очередь, если мир вокруг поражал яркостью красок и нежностью чувств, мечта приходила, продлевая удивительные моменты, которые мне довелось пережить и прочувствовать на самом деле. Это был удивительный симбиоз настоящего и воображаемого. Воображение не проявляло своей воли, не меняло впечатлений, рождённых действительностью. Оно могло только уменьшить влияние мрачных явлений и немного усилить эффект от ярких и приятных. Я умела отделять реальность и мечту. Дело в другом: чаще всего в воображении мне было интереснее. И я охотнее мечтала, чем жила в реальности. Моя вселенная была со мной всегда, не предавала и не покидала несмотря ни на что. Этапы моей жизни отражались в ней новыми границами, которые отодвигались всё дальше и дальше по мере того, как разворачивалась моя жизнь в действительности и какие направления выбирала. И если в реальности часто я подчинялась обстоятельствам, то в своих мечтах я была хозяином положения. Наверное, это была своеобразная компенсация, проявление характера, который (я всё же надеюсь на это) у меня был. Как-то, в очередной раз обозревая просторы своей вселенной, я заметила нечто, что меня сильно обеспокоило. Она менялась. И менялась не потому, что я хотела этого. К этим переменам я не имела никакого отношения! Внезапно я почувствовала себя гостем в своих владениях. Эти перемены были вызваны не взрослением. О таких изменениях я знала и к ним уже привыкла. Причиной новых метаморфоз стал Майкл. Он вытеснил воображаемую страну и занял её место, и сам стал мечтой. Мечтой, за которую можно ухватиться, которую можно потрогать, почувствовать, ощутить всем телом, всей душой, утонуть в ней и взлететь с нею так высоко, как не залетал ещё ни один человек на земле. Она позволяла охватить взглядом немыслимую по ширине и глубине панораму, подняться туда, куда одинокое и испуганное сердце до сих пор не смело. Майкл стал страной, куда более настоящей, чем окружающая меня действительность. Путешествие в эту страну дарило настолько яркие и необычные впечатления, что я терялась в ворохе переживаний и единственное, что мне было доступно — это стоять, открыв рот от изумления. Даже боль и страх, обида и гнев, проживаемые в нём и с ним, были невероятно сладки на вкус, затрагивали глубинные первобытные переживания, миновали разум, создавая необычную палитру красок окружающего мира, что уж говорить о любви или нежности, невероятных по своей силе! Майкл стал триггером, вызвавшим к жизни воспоминания обо мне настоящей, воплотившим всё, что было во мне лучшего. Он стал переключателем, который в моей собственной системе ценностей всё время находился в положении «истина». Теперь это было так, и я уже не помнила время, когда было иначе. С Майклом необходимость границ между сном и явью, мечтой и реальностью отпала. Грань между реальностью и мечтой всегда была тонка, и часто одно вплеталось в другое, ставя меня в тупик. Так иногда, просыпаясь, я не могла сообразить, на самом деле нечто произошло со мной или во сне. Но случай в библиотеке, когда я кинулась утешать Майкла, а после не могла вспомнить, как это получилось, стал первым, когда в события, совершающиеся на тонкой границе между сном и явью, оказался физически втянут реальный человек. До сих пор такого не случалось. То, что произошло, сильно напугало меня. Страх проявлялся, как только я пробовала объяснить себе проникновение моего сознания в чувства и мысли другого человека не в воображении, как было до сих пор, а на самом деле. То, что я в тот момент думала, как Майкл, чувствовала, как он, и переживала те же эмоции, не оставляло никаких сомнений. Невообразимым для меня образом на краткий миг нам удалось поменяться разумами! Это даже звучало, как бред, что уж говорить о том, как я могла относиться к такому факту на самом деле. Такого явного вселения больше не случалось, но иногда я обнаруживала, что могу подслушать его мысли или пережить некоторые ощущения и эмоции. Часто я понимала его так ясно, словно он транслировал свои мысли мне с помощью слов или жестов. Это меня пугало ещё и потому, что я не замечала ни единого намёка на то, чтобы Майкл переживал нечто подобное по отношению ко мне. Не умея управлять процессом, который вскрылся внезапно, я чувствовала себя шпионом на секретном объекте и, не имея желания нарушать приватность не просто другого человека, но человека, любимого всем сердцем, очень часто страдала от невозможности контролировать себя. Непредсказуемость то и дело переживаемых явлений рождала панику, которая, в свою очередь, принуждала свести все контакты с Майклом до минимума. Больше всего на свете мне хотелось быть рядом — в том числе потому, что я чувствовала его страх, его отчаяние и хотела помочь — и последние силы уходили на то, чтобы этого не случилось. Я хотела послушать материнского совета: быть рядом с Майклом даже и без всяких надежд, только лишь отвечая своим тайным желаниям, поскольку понимала, что она права, и в то же время старалась убежать как можно дальше, и теперь уже вовсе не от страха, что он догадается о моей любви. Этот страх с течением времени притупился, и иногда я вообще забывала о нём.***
Следующие несколько дней после похищения ничего не происходило. Кроме Грэйс я знала горничную, которая жила в доме постоянно, двух девушек, которые дважды в неделю приходили убирать в доме, и повара. Горничная — женщина лет тридцати пяти, высокая, с тонкими чертами лица, степенная и вежливая, пережив настоящее потрясение, едва не попросила расчет на следующий же день после происшествия. Применив всё свое немалое обаяние, Джермейн уговорил её остаться. Говорили, что хозяин дома появляется на кухне два раза в день, сам готовит еду младшему сыну, практически не выпуская его из рук. Повар — высокий худой итальянец лет пятидесяти — рассказывая, яростно жестикулировал, выражая своё возмущение перед нами — сочувствующими слушательницами. По словам повара, Майкл его словно бы и не видел. Войдя в кухню и вежливо поздоровавшись, он словно забывал о его присутствии. И это больше всего обижало почтенного мастера кастрюль и сковородок. Девушки-уборщицы удостаивались такого же приёма. Майкл освобождал им рабочее место и в следующую же секунду забывал о них. Но они, по крайней мере, видели его, хотя бы иногда. Для меня он оставался неуловим. Дом вдруг стал огромным, и пути передвижения по нему разных людей не пересекались. Видимо, мы с Майклом ходили разными дорогами. Никто ничего не знал ни о том, где находятся дети и что делают для их поиска, ни о том, кто этим занимается. Мы довольствовались домыслами и слухами. Джермейн почти не появлялся, а когда приходил, то говорил только с Майклом. Рэнди тоже где-то пропадал. Сам же Майкл хранил молчание. Весь дом затих, словно погрузился в беспамятный, болезненный сон. Неслышно было даже Бланкета. Я продолжала нести свою службу у мониторов. После того, как Джермейн забрал Омара и Латифа, охрана дома и его обитателей легла на мои плечи. Появившись в «аппаратной» на следующий день после происшествия, Джермейн рассказал мне кое-что, тщательно подбирая слова. — Нужно было только проникнуть в дом, а дальше всё было делом техники. В доме из мужчин только повар. Заблокировать двери, которые ведут к комнатам прислуги, не составило труда. — А охрана? Как похитители могли попасть в дом незамеченными? Все камеры работали нормально, я проверила записи. Они не испорчены, не отключены, чтобы пропустить видео с них, нужно спать беспробудно! — Охрана и пропустила, — Джермейн зло усмехнулся. — Открыла ворота и впустила. А испортить камеры и уничтожить записи не успели. Мы подъехали слишком быстро! Неподалёку от въездных ворот — следы машины. Возможно, дети были в двух шагах от нас, а мы не знали об этом! Пока возились с воротами, ждали, когда их откроют, ночная охрана скрылась в парке. Мы же не обыскивали сразу ни дом, ни парк. Мы-то думаем: если военная полиция, значит, все чистые и светлые, как ангелы. Ан, нет! Один из охранников оказался игроком, у которого были большие долги. Латиф ругает себя на чем свет стоит за то, что именно в этот вечер ему потребовалось взять выходной. Хотя, я думаю, если у похитителей был план выкрасть племянников, а всё говорит о том, что это не просто грабёж, то они всё равно выбрали бы момент. А тут удача сама прыгнула им в руки. — Как Майкл?.. — Не догадываешься? — усмехнулся Джермейн и отвёл глаза в сторону, на лице его проявилось злобное выражение. — После того, как дети найдутся, я хотел бы свернуть шеи похитителям. Самолично! — А кто звонил? — Горничная шум подняла. Сон чуткий — услышала что-то, выбралась из комнаты, а дверь из их коридорчика в дом заперта. Кинулась к себе в комнату и позвонила Майклу. Похитители, думаю, ещё в доме были. Они не успели уничтожить записи, где можно их рассмотреть, — мы их спугнули. Знать бы! — Значит, Грэйс была единственная, кто попытался задержать… Джермейн тяжело вздохнул и пожал плечами: — Спасибо, ещё жива осталась. — Есть хоть что-нибудь, какая-нибудь зацепка? — Пока ничего. И похитители на связь не выходят. Может быть, в записях с камер что-нибудь найдём. Остается молиться, что с детьми всё в порядке, насколько это вообще возможно. — Но зачем это было нужно? Зачем было устраивать похищение? Не понимаю… — Я надеюсь, — Джермейн помолчал и с нажимом продолжил, — я верю, что это не работорговцы. Для них скорее привычно обчистить бедный дом. А здесь: известное лицо, шумиха... Тем более хозяин дома считается другом королевской семьи. Нападать на дом было чистым самоубийством. Я думаю, что им что-то нужно именно от Майкла. И провернуть они хотели всё быстро и бесшумно. Так, чтобы мы приехали, а гнездо разорено. Вряд ли всё организовано с подачи каких-нибудь инвесторов. Майкл, конечно, сопротивляется, но рано или поздно он всё равно вернётся в шоу-бизнес. Нужно только подождать… — Вы так думаете? — Вернётся, — усмехнулся Джермейн, — это его мир. Майкл это понимает и никуда не сбежит. Он ведь хорош не только в качестве певца. Просто это самое очевидное использование его таланта. Нужно только немного подождать — капля камень точит. Тут вмешался кто-то, кому ждать невмоготу. И они надеялись всё быстро обстряпать, поскольку на поиски всё же уйдет какое-то время. Но почему они до сих пор не вышли на связь? Сутки прошли уже — не понимаю. Ведь Майкл сейчас согласится с любыми условиями… От напряжения и беспокойства я практически потеряла сон. Я всматривалась в мониторы утром, днём, вечером и ночью, опасаясь увидеть в них нечто неуловимое, что смутно рисовало мне моё воображение. И я каждый раз боялась забить ложную тревогу или пропустить действительную опасность. Начинался новый день и, вопреки ожиданиям, не приносил никаких новостей. В череде минут я часто ловила себя на том, что жду; спохватываясь, думала, что отсутствие вестей внушает больше надежд, чем появление хоть каких-нибудь сведений, и сидела дальше, бездумно уставившись на экран. Глаза автоматически отмечали любые передвижения внутри дома и вокруг него, но мозг отказывался обрабатывать полученные сведения. Думаю, что в тот момент я стала бы плохой защитой, если бы что-то случилось. Больше всего я хотела увидеть Майкла, и в то же время что-то внутри меня настойчиво шептало, что сейчас этого делать не следует, что моя забота будет ему в тягость, что само моё лицо ему ненавистно. Почему я пришла к такому выводу? Наверное, потому что страшное сообщение о пропаже своих детей он получил в моём обществе. Я никак не могла отогнать от себя эту мысль, чувствовала, что практически схожу с ума, обвиняя себя во всём случившемся. Я ведь могла отказаться сопровождать его на свадебный вечер, и тогда, возможно, что-то увидела бы или заметила и вовремя подняла шум, и дети были бы здесь, Грейс здорова, а Майкл спокоен и счастлив. То, что всё произошло в глухой ночной час, в который я скорее всего спала бы, а значит шансов вмешаться в случившееся было ничтожно мало, ускользало от моего внимания. Я вспоминала восторженно-счастливое состояние, которое иногда опускалось на меня во время памятного вечера, и мне становилось стыдно за счастье, которое я тогда испытывала. Словно маленькая птичка, я пыталась верить в то, что мои тоненькие крылышки могли отвести беду, если бы у меня было время их расправить! Чувство вины от осознания того, что мне не удалось отплатить добром за добро, как мечталось моей матери, наконец, сломало меня. Усталость от бессонных ночей усилила нервозность. Уронив голову на скрещенные на столе руки, я старалась не заплакать. Деловая серость окружающей обстановки угнетала, вдавливала в кресло. Сил выбраться не было, и слёзы были единственным мостиком, который ещё связывал меня с чудом, отдаляющимся с каждым обвинением, которое я предъявляла себе. Я любила и винила себя за это, поскольку сознание, извращённое случившимся, видело повод для обвинения в каждой радостной мысли, в каждом светлом чувстве, о которых я вспоминала сейчас и которые автоматически отсылали меня к образу Майкла. Слёзы вымывали окружающую серость. Серость и уныние становились всё бледнее и прозрачнее. Сквозь них сначала слабо и неуверенно, но с каждой каплей, сбегавшей по лицу, всё настойчивее просвечивали, пробивались цветные пятна. Пятна собирались в облака, формировали окно, сквозь которое я видела образы, напоминавшие мне что-то. Что-то забытое намеренно или невольно. В момент по обе стороны от меня распахнулись два крыла ослепительной белизны и невероятной мощи. Я нырнула вперёд и вниз в окно, которое открывалось передо мной всё шире и шире по мере того, как я приближалась к точке, за которую уцепился мой взгляд. Давно. Я не помню, с каких пор. Возможно, я видела её всегда и только теперь осмелилась разглядеть. Сложив крылья, большая белая птица опустилась на прозрачную гладь. Изогнув шею, она поправила широким клювом неопрятно торчавшие перья, плеснула водой, смывая пятнышко на белоснежном оперении — крапинку, которую видела только она. Она не решалась ответить на призыв, пока не приведёт себя в полный порядок. Наконец, бросив взгляд на своё отражение, она скользнула к пологому песчаному берегу навстречу ласковому зову, ступила на песок немного неуверенно и неуклюже и, встряхнувшись резко, сбросила перья. Воздушным облачным ковром застелили они землю у ног сидевшего на берегу пруда мужчины. — Здравствуй, — улыбнулся он, и звук его голоса, достигнув её ушей, проник внутрь и рассыпался морозными льдинками по периферии освобождённого тела. — Я ждал тебя. Мужчина сидел на поваленном дереве. Вопреки представлениям оно не было иссушенным или гнилым. Ствол дерева был покрыт мелкими махровыми цветами нежно-персикового цвета. Пушистый цветочный ковёр, сползая, тянулся по ветвям, которые были жи́вы и зеленели, несмотря на то что корни не крепили дерево к земле. Я шагнула, чувствуя робость, вложила свои пальцы в дружески протянутую ладонь, ощутив, как усталость от полёта стекает по плечам и уходит в землю. Решившись, подняла глаза и окинула быстрым взглядом мужчину, который, усадив меня, отпустил мою руку и опустился рядом, не потревожив ни единой веточки, цветка или листика. Движения его были легки, плавны и беззвучны. Его кожа, словно присыпанная пеплом, светилась едва заметно. Но не так, как лампа или свеча. Голубоватое свечение делало его как будто ярче цветочного окружения. Солнечные лучи, мягкие и тёплые, обтекали его фигуру со всех сторон, бледнея, создавали границы тела, и казалось, что без них, без границ, мужчину невозможно было бы разглядеть. Его свет, рассеявшись и впитавшись в окружающие предметы, сделал бы их ярче, стал бы их частью. Как будто не желая смущать меня или позволяя разглядеть его, он обратил свой взгляд к пруду и принялся кормить лебедей, отламывая кусочки от маленькой булочки, появившейся в его руках внезапно неведомо откуда. Угадав моё молчаливое изумление, усмехнулся едва заметно, и в быстром взгляде, брошенном в мою сторону, привиделось мне что-то до того знакомое, что у меня закружилась голова от предчувствия. Слова сложились в вопрос, и имя встало на причитающееся ему место, но робость не позволила озвучить его. — Думаю, на этот вопрос ты вскоре сможешь ответить сама, — его негромкий мелодичный голос заполнил мою голову, эхом отразившись в кончиках пальцев, сметая испуг и неловкость. Теперь я разглядывала его совершенно беззастенчиво. Уверена: если бы он хотел завернуться в моё восхищение, то из-под такого покрывала никто не увидел бы даже его макушки! А ведь он был высок, очень высок и широкоплеч. Я бы потерялась в его объятиях, если бы он вдруг решил меня обнять. Тигриная шкура, опоясывавшая атлетически сложенное тело, серебрилась и переливалась под светом кожи, которую покрывала, и солнца, которое отражала. — Зачем я здесь? — решившись, наконец, я задала вопрос и тут же спохватилась — не о том нужно было спросить, но смелости на большее не было. Лебеди кружили рядом, почти не волнуя пруд, откуда-то донеслась короткая птичья трель. — Ты ведь не о том хотела спросить, — тонко усмехнувшись, проговорил он, уловив недосказанность. — Так спроси, ещё есть время. — Зачем я? Почему именно я? И… что мне делать? — И на какой из этих вопросов ты хочешь получить ответ в первую очередь? — На все… Он не торопился, но я чувствовала, как ускоряется время вокруг меня. Время утекало, и риск не получить даже намёка на ответы увеличивался с каждой миллисекундой. Мне так много нужно было обсудить, и я не знала, представится ли возможность снова. — Тень… Осторожный стук в дверь прозвучал, как гром среди ясного неба. Я подскочила и больно ударилась грудью о столешницу. Очарованная увиденным то ли во сне, то ли в действительности, я никак не могла поверить в то, что снова вижу перед собой серые стены и мерцающие мониторы. Обрывки изумлённых мыслей мелькали в голове, словно звуки любимой, но постепенно забываемой песни. «Лебедь? Это был лебедь. При чем здесь лебедь? Неужели это я…» Я поспешно вытерла глаза, поскольку не имела времени, чтобы скрыть следы истерики более умело, распахнула дверь и увидела за порогом Майкла. Рядом, уцепившись за его штанину, стоял Бланкет и разглядывал меня недоверчиво и исподлобья. Майкл казался бледнее и худее, чем раньше, но в целом был довольно спокоен, учитывая сложившиеся обстоятельства и его повышенную эмоциональность. Он держался. — Мойра, можно мы немного побудем… — подняв глаза на меня, он осёкся, — ты плакала? — его глаза округлились и отразили испуг. Я машинально качнула головой и отвернулась. Майкл решительно шагнул через порог, потянув малыша за собой, и закрыл дверь. Ухватившись одной рукой за моё плечо, он развернул меня к себе лицом. — Почему? Что случилось? Я не поверила своим ушам. Ему даже не пришло в голову, что моё сердце болело о нём! Он смотрел на меня глазами, полными искреннего беспокойства. Его вопрос не таил насмешки или недоверия. Я не знала, как сказать, чтобы не вызвать слёзы в этих глазах. Казалось, он на какой-то миг отвлёкся от своей боли, приняв в сердце чужую. И если своя боль лишала его сил и надежды, то возможность помочь кому-то другому, утешить и приласкать делала явно сильнее. Едва заметный румянец проступил на бледных скулах, в глазах мелькнула решимость. Рука, цепко схватившаяся за моё плечо, стала мягче; пальцы осторожно рисовали кружочки на ткани, укрывавшей моё плечо, пытаясь утешить самим своим движением. — Я… мне, — всхлипнув, я судорожно пыталась придумать правдоподобное объяснение, — сегодня годовщина, как… умерла моя мама… вот, вспомнилось. Лицо Майкла отразило глубокую печаль; мне показалось, что глаза его увлажнились: — Мне очень жаль, — тихо и проникновенно сказал он. — Сочувствую, — он отвел глаза в сторону, и я смогла вздохнуть свободнее — магическое воздействие его взгляда на меня никто не отменял. — Мне очень жаль, что в такое время ты вынуждена сидеть здесь, вдали от того, что тебе дорого, — он горестно вздохнул, не зная, куда деть руки, засунул их в карманы широких штанов, и неловко пожал плечами. — Мы с Бланкетом, — он робко глянул по сторонам, — немного заскучали и решили навестить тебя. Можно? Малыш, отпустив отца, пошел бродить по аппаратной, прикасаясь ко всему, до чего мог дотянуться. — Осторожнее, Бланкет, — ласково проговорил Майкл, — здесь нельзя ничего трогать, иначе Мойра не сможет выполнять свою работу. Мальчик испуганно оглянулся на меня и поспешно вернулся к отцу. Майкл бережно погладил его по темным волнистым волосам, заправил мягкие распущенные прядки за ухо. Простые осторожные движения на доли секунды загипнотизировали меня. Я никак не могла оторвать взгляд от размеренно движущихся рук, которые прикасались к голове ребёнка. В воображении возникла картина, как тонкие пальцы зарываются в мои волосы, расправляют их и расчесывают или, вцепившись, оттягивают их назад вместе с головой, открывая мою шею, и требовательные губы оставляют на моей коже влажный след. Под впечатлением вставшего перед глазами образа у меня перехватило дыхание. Жаркая волна стыда окатила с макушки до пяток. Я постаралась принять невозмутимый вид, отведя глаза в сторону, но жар, охвативший меня, никак не хотел уходить. К счастью, Майкл, в это самое время смотревший на сына, ничего не заметил. Я надеялась, что не заметил! Впервые за все эти тяжелые часы мои губы растянулись в улыбке. В ней пока не было большой радости, я это чувствовала, но улыбка появилась! Я жестом пригласила гостей располагаться на любой поверхности, которую они найдут свободной. Майкл кивнул сам себе и, оглядевшись, примостился на краешке кресла. — Мойра, — он глубоко вздохнул, как будто приступал к какому-то важному и серьёзному разговору и хотел набраться сил. — Мойра, я подумал м-м… у нас же есть записи со всех камер? — Да, Джермейн уже взял их для исследования. Взял в тот же день, как… Майкл быстро отвел взгляд и шумно выдохнул, поджав губы, помолчал немного. — Я хотел бы сам просмотреть их, — тихо проговорил он и взглянул на меня. В его глазах промелькнула какая-то странная робость, словно он просил о чем-то, на что не имел права. Удивительно было наблюдать за игрой отражений в его глазах. Словно из зазеркалья души просачивались в этот мир чувства и эмоции, и часто я замечала, как Майкл спохватывался в последний момент и прикладывал немалые усилия для того, чтобы скрыть то, о чём невольно могли поведать его глаза. В такие моменты он быстро опускал их или отводил взгляд в сторону, чтобы собеседник не увидел ненароком то, о чем ему по каким-то причинам знать не следовало. Сейчас робость в глазах моментально сменилась решимостью, даже каким-то остервенелым упрямством. Кривая усмешка пробежала по его губам, как будто поставив заслон нерешительности. — Конечно, Майкл, в любой момент. У меня есть копии, я принесу, куда скажете, и сделаю все, что нужно, чтобы вы могли изучить их. — Наверное, будет лучше, если я буду приходить сюда. В таком случае, если мне что-то будет непонятно, ты сможешь помочь. Как ты думаешь? — его вопросительный взгляд что-то искал на моём лице, и мне на миг показалось, что целью поисков был вовсе не ответ на вопрос. — Конечно, в любой момент, когда удобно… — Мойра, ты хорошо спишь? — внезапно спросил Майкл, и взгляд его стал неожиданно цепким и очень внимательным. — Да, всё в порядке, — я постаралась принять спокойный и уверенный вид. — Я же вижу, — Майкл слегка наклонился ко мне и с едва заметным укором добавил, — я вижу, что это неправда. Когда ты полноценно спала в последний раз? — Кто бы говорил… — вырвалось у меня. — Вот только не нужно перекладывать с больной головы на здоровую! — сердито воскликнул он. — Это может плохо кончиться, — он неожиданно и ласково улыбнулся и проникновенно добавил, — что я буду делать, если и ты выйдешь из строя? Я обещал направить тебя к врачу, и я не забыл… — А Грэйс, — поспешно перебила я его, чувствуя нехорошее дрожание где-то в области сердца. Кроме того, следовало воспользоваться случаем и узнать всё из первых рук. — Она как? Майкл нахмурился и отвел глаза в сторону: — Не очень хорошо, — он тяжело вздохнул и, поморщившись, погладил свои колени так, словно они его беспокоили. — Но врачи говорят, что надежда есть. Состояние стабильное… сотрясение мозга и сломанная рука. К счастью, ничего более серьёзного с ней не произошло. Я боялся, что ей проломили голову, и она… — он сжался в комочек и замолчал, спустя некоторое время едва слышно добавил, — я бы никогда не простил себе этого. Моя рука сама потянулась и, коснувшись его плеча, осторожно погладила. Майкл поднял голову и благодарно улыбнулся. — А как… Я хотела узнать о Принсе и Пэрис, но задать вопрос не решилась. Майкл, видимо, угадал, о чем я спрошу, и лицо его моментально окаменело. Он выпрямился, словно вытянулся в струнку — только тронь — и от стены к стене пойдёт гулять гул, а следом загудит, зашатается дом, и обрушится крыша. — В своё время, — резко сказал он. Поднявшись и уже овладев своими эмоциями, спокойно закончил: — Сейчас двенадцать часов. Отдохни, пожалуйста. Часам к четырём я подойду, и мы начнем наш просмотр. Идёт? Дождавшись от меня медленного кивка, он взял за руку Бланкета и вышел, осторожно прикрыв дверь. Он пришел в назначенное время, не опоздав ни на минуту. — Майкл, что вы хотите найти? — обустраивая ему кинозал, поинтересовалась я. — Что-нибудь, какая-нибудь мелочь… что угодно, — ответил он и, откинувшись на спинку стула, вдруг глухо и скорбно заговорил, — уже столько дней… нет никаких зацепок, никаких намёков, где они могут быть, — голос его задрожал, и Майкл смолк на минуту, чтобы справиться с подступающими слезами. — Джермейн делает всё, что может, но я не могу сидеть и ждать, я тоже должен что-то делать! Он повернулся и, внезапно обхватив меня за талию, притянул к себе, уткнулся лицом в моё тело. Его голос зазвучал приглушенно и яростно: — Безделье убивает меня! Я растерянно молчала, не зная, что ответить на всплеск горя, а потому просто обняла его голову. Однако Майкл отстранился так же внезапно, как и обнял меня прежде. В глазах его, направленных вверх, ко мне, таился мрак. Казалось, он сам тонул в нём, испытывая попеременно желание то бросить сопротивление и пойти ко дну, то выпрыгнуть, в последнем могучем усилии шаря глазами вокруг, чтобы отыскать хоть что-нибудь, за что можно уцепиться, чтобы выплыть. Глядя в его глаза, я тонула вместе с ним и вместе с тем испытывала непреодолимое желание схватить его за шиворот и встряхнуть хорошенько. — Прости, — он глубоко вздохнул и, на секунду прикрыв глаза, спросил, — что у нас там? — Записи, много-много часов. На просмотр уйдёт много времени. — Хорошо, — он кивнул. — Подбери мне следующие. Когда я пойду, то захвачу их с собой, чтобы посмотреть у себя. — Камер много, записей — тоже. Нужно выбрать период записи и область, которая записывалась. — А что взял Джермейн? — Всё, с самого начала, но… — Но у него, скорее всего, есть помощники, — едва слышно пробормотал Майкл, — а у меня пара глаз в лучшем случае. Он задумался, как будто прислушиваясь к чему-то. Я сидела не дыша. Подняв голову, окинул меня отсутствующим взглядом и решительно проговорил: — Август. Последняя неделя. С двадцатых чисел, возможно с двадцать третьего или двадцать второго. Улица ведь тоже просматривается? — Да. — Значит, парк… Около восьми часов вечера он ушёл, захватив с собой несколько дисков — Бланкету пора было спать. — Мойра, — сказал он, уходя, — сегодня дом будет охранять местная полиция, и нам ничего не грозит. Ложись спать и ни о чём не беспокойся. — А вы? — вырвалось у меня невольно. — Я тоже пойду спать, — произнёс он беспечно. Не было необходимости в большой проницательности, чтобы догадаться, чем он займется нынешней и всеми последующими ночами. И это будет явно не сон.