Когда я об стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: — Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль чаю? Или огненный напиток? Чем учинять членовредительство себе, Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток…*
***
Прильнув щекой к его груди, значительно теснее, чем можно было бы ожидать от подчинённой, и куда менее невинно, чем можно предположить при неблизком знакомстве, я слушала, как бьётся его сердце, как ночной воздух пробирается рывками сквозь его гортань, едва слышно шипит и клокочет. Я чувствовала, как звуки эти почти усыпляют и баюкают, как блаженство и покой накрывают, отодвигая вдаль тревожные мысли и воспоминания, и единственным моим желанием в тот момент было слушать это и дальше. Но блаженство прервала вибрация гаджета в кармане. Звук телефона вернул на землю и показался донельзя противным и неуместным. Майкл вздрогнул. Минуту сомневался — стоит ли отвечать, даже сделал пару шагов, стараясь не обращать внимания на трезвон, который становился всё громче и настойчивей. Телефон не унимался. — Кажется, мне всё-таки придётся выполнить твоё желание, — с досадой произнёс он, — но не надейся — ненадолго. Он осторожно поставил меня на землю, не отпуская совсем. Обняв за плечи, прижал к себе одной рукой, другой — нашаривал в кармане телефон. — Нездоровых людей положено перемещать в горизонтальном положении, — продолжил он, и его улыбка в мою сторону яркостью своей могла бы затмить свет люстр в банкетном зале. — На носилках, — добавил едва слышно мой внутренний демон. Он совсем не хотел, чтобы его услышали, но Майкл расслышал. — Мои руки хуже носилок? — нарочито изумлённо переспросил он и отвлёкся, наконец, на голос в трубке. Сообщение было кратким, впечатление, произведённое им на слушающего, сокрушительным. Я почувствовала, как ладонь, бережно поглаживающая моё плечо, вцепилась в него сильнее. — Что с ними? — переспросил Майкл невидимого собеседника. — Как нет… Трубка неожиданно выскользнула из его пальцев и упала на мраморный пол. Я увидела, как добродушная ухмылка заговорщика сползает с лица Джермейна. Он, как и Майкл, проводил взглядом несчастный телефон до самого момента встречи его с полом и поднял глаза. — Эрм, дома неладно, — спокойно проговорил Майкл. Три слова мигом сотворили из окружающего воздуха вязкую субстанцию, которая замедлила все движения и реакции. На лице Джермейна проявилась сумрачная решимость. — Машина у чёрного входа, — выдохнул он, — я покажу. Пойдем… Отстранив рукой Джермейна, Майкл схватил меня за руку и ринулся к стеклянной двери, которая отгораживала обширный балкон от праздничных помещений отеля. — Погоди, — Джермейн перехватил его за рукав, — нужно попрощаться с принцем. — Попрощайся за меня, — Майкл рванулся в сторону, дёрнув меня за собой. — Нет, Майк, так не годится. Ты его гость, и живёшь в его стране. Нужно соблюдать правила. Пойдём. Джермейн подхватил Майкла под руку и буквально волоком потащил в зал, в сторону стола, за которым сидели новобрачные. Я запрыгала следом, словно игрушечная машинка на веревочке, которую ребёнок, не задумываясь, тащит по кочкам и ухабам. Майкл постарался принять весёлый вид, но его рука, то и дело судорожно сжимавшая мои пальцы, все время пыталась выскользнуть. Взглянув ему в лицо, я вдруг поняла, что он не просто боится — он в ужасе, и, если бы не твёрдая рука брата, он кинулся бы отсюда с такой скоростью, какую только мог себе позволить. Я терялась в догадках о том, что мог сообщить неведомый абонент. Через несколько минут, впихнув меня в лимузин, словно сумку с вещами, мужчины запрыгнули следом, и, взвизгнув мотором, машина сорвалась с места, нарушая все мыслимые и немыслимые правила. — Кто звонил? — Дом вскрыли… Я же говорил! — Там ночная охрана! — Я знаю! — Майкл взвизгнул так громко, что, если бы не военная выдержка нашего водителя, мы непременно врезались бы во что-нибудь. — Тише, — Джермейн обхватил брата за шею, притиснув к себе, — иначе мы просто не доедем. Омар, опусти перегородку, — распорядился он. Пластиковое непрозрачное стекло скользнуло на место, отделив салон с пассажирами от водителя. В самый последний момент я успела заметить в зеркале заднего вида отражение испуганных глаз Омара. Я сидела, прижавшись к дверце автомобиля, боясь вдохнуть. Майкл резко высвободился из братского захвата, едва не придавив меня: — Почему я не остался дома, — прошипел он, — всё требовало, чтобы я остался там и не ехал на этот… грёбаный вечер! — Майк, это было нужно для… — Заткнись, Эрм! Ваши попытки устроить мою судьбу выходят мне боком уже который месяц! — Возьми себя в руки, — рявкнул Джермейн. — Ты уехал потому, что так было нужно! Дом остался под охраной. У нас не было повода сомневаться в ней. Что тебе сказали? — продолжил выспрашивать он, одновременно пытаясь дозвониться до кого-то. — Это была Грэйс? Закусив губу, Майкл откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. — Думаю, что скоро мы увидим то, что она сказала, — глухо через силу ответил он. Я осторожно прикоснулась к его руке, безвольно лежавшей на сиденье. Майкл мигом вцепился в мои пальцы так сильно, словно тонул, и я стала единственной надеждой на спасение. Мне казалось, что своим захватом он сломает мне руку. От боли у меня выступили слёзы на глазах. У дома нас встретили наглухо запертые ворота. На сигнал никто не откликнулся. Дом был закрыт со всех сторон, словно крепость. Проникнуть в него, как я уже упоминала раньше, было возможно либо здесь — через большие и высокие кованые ворота, либо со стороны залива — по воде. Майкл дрожал от нетерпения и, казалось, был готов перепрыгнуть через забор. Вызвонив кого-то из дома, Омар дождался, пока откроют ворота, осторожно подогнал автомобиль по подъездной дорожке прямо к главному входу. Дом стоял тихий и сумрачный, погружённый в темноту. Ничто во внешнем виде не оправдывало спешки и не внушало страха. Страх возникал при взгляде на лица пассажиров, нетерпеливо оглядывавших невысокую живую изгородь, которая тянулась рядом с подъездной дорожкой. Оба брата представлялись острыми стрелами, наложенными на натянутую до предела тетиву. Разные по комплекции и внешнему виду, сейчас они были поразительно похожи друг на друга. Что-то в позе их тел, выражении глаз и лиц, что-то неуловимое, говорило о том, что эти две ветви растут из одного корня. Майкл и Джермейн выскочили из машины на ходу и помчались к двери, не заботясь ни о чём. Поспеть за ними я не могла, да и не пыталась. — Что случилось? — помогая мне выбраться из машины, тихо спросил Омар. Я пожала плечами: — Я слышала то же, что и ты, — и, не дожидаясь разумного возражения о том, что перегородка в машине не позволяет ничего расслышать, я, прихрамывая, поплелась в дом. Оставив машину, Омар обогнал меня и скрылся за дверью. Говорят, что несчастье оставляет след в воздухе и человек может почувствовать разлитое вокруг напряжение или страх и догадаться о том, что его ждёт. Видимо, у меня чувствительность к таким вещам отсутствовала совершенно. Краткий разговор между братьями в отеле, обмен репликами в машине да отсутствие ночной охраны на положенном ей месте — вот и всё, что я имела, чтобы попробовать догадаться. Этого было слишком мало. А когда пришло знание, оно обрушилось на меня и едва не погребло под собой. В тот вечер я корила себя неисчислимое количество раз. Я обвиняла себя в непредусмотрительности, в невнимательности. Даже моя радость, с которой я готовилась к вечеру, вспомнившаяся некстати, стала поводом для самообвинений и самобичеваний. В холле было всё спокойно и привычно, не считая открытой двери к хозяйственным службам. Все креслица стояли на своих местах, ни одна кадка с растением, ни одна ваза с цветами не были сдвинуты со своих мест, разбиты или опрокинуты. На стенах и широких, от пола до потолка, окнах привычно посверкивали огоньки охранных устройств. Ни одно из них, на первый взгляд, не было отключено или испорчено. Поднимаясь по лестнице, я автоматически проверила глазки хитро запрятанных видеокамер — всё было на месте. Неясный шум, доносившийся слева, где располагались комнаты семьи, заставил поспешить. Голос Майкла послышался из детской. Слабый женский голос что-то отвечал. Он казался смутно знакомым. Женщина говорила невнятно, часто прерывалась. Заглянув в распахнутую дверь, я ухватилась за дверной проём, чтобы не упасть от увиденного. Ярко освещённая комната была приготовлена ко сну. Казалось, сейчас дети выйдут из ванной, улягутся в свои кроватки, им прочитают сказку, и, получив каждый свою порцию поцелуев и любви, они сладко заснут, подложив под пухлые щёчки маленькие ладошки. Слабый ветерок трепал занавеси на окнах. Всё так и выглядело, но детей не было! Их голосов не было слышно из ванной, их возня и хихиканье не доносились из коридора. Гнетущее беззвучие не разбавлял шум от разговоров взрослых людей, их движений, перемещения и шагов. Все звуки глохли и растворялись, не успев покинуть источник, производивший их. Дом потерял свой главный звук — звук детских голосов. Мирная обстановка комнаты, где не было сдвинуто ни одного предмета мебели, казалась насмешкой над группой, находившейся у входа. Едва не теряя сознание, я тихо сползла по дверному косяку: ноги больше меня не держали, а недавний ужин просился наружу. На полу, слева, почти рядом с дверью в ванную комнату навзничь лежала Грэйс. Крови я не боюсь. Но здесь перед моими глазами был не чужой человек. Лицо Грейс было разбито, губы распухли. Пальцы левой руки, вывернутой под немыслимым углом, слабо скребли ковёр. Халат на ней был разорван, из-под него выглядывала ночная сорочка. Я домыслила то, что могло здесь случиться. Нападавший застал её, когда она готовилась ко сну и, видимо, зашла к детям, чтобы проверить, все ли в порядке. — Майкл, — её глаза блуждали в поисках того, кого она звала. — Я здесь, — он осторожно взял её правую здоровую на вид руку и наклонился ниже, чтобы она могла увидеть. — Майкл, — простонала она, из глаз её побежали слёзы, прокладывая кровяные дорожки на висках. Слова прерывались хриплыми вдохами, она цеплялась за его руку, словно за артерию, поставлявшую в её угасающий организм жизненную силу. — Не сумела сберечь, прости… — по телу Грейс прошла судорога. И это я не должна была предотвратить? На мои сомнения ответ возник моментально, как будто тот, кто заведовал ответами, сидел на моём плече, видел и знал всё, что я могу спросить. «Ты здесь не для того, чтобы изменить его жизнь, его путь, его обстоятельства…» Но для чего же я нужна тогда? «Возможно, он не захочет идти дальше. Этого нельзя допустить!» Почему? Разве он не имеет права выбирать: идти ему дальше или нет? И как идти? Ответа не было. Но на единый миг перед моими глазами проплыло видение дивной рощи, пахнуло душистым разнотравьем, и щебет птиц разбавил скорбные звуки, которые я слышала вокруг. Картина же, которая стояла перед моими глазами здесь и сейчас, вдруг распалась на отдельные квадратики, потеряв чёткость и завершённость. Я словно видела отдельные кадры, потеряв способность описывать и осмысливать их. Мой мозг лишь фиксировал событие, не решаясь вглядеться в него и оценить. Я видела отдельных людей, которые что-то делали сами по себе, их действия никак не были связаны с другими людьми, находившимися в комнате. Время от времени они сталкивались, словно атомы в разреженном воздухе, между ними происходило что-то: слово, действие или ещё что-то — всё, для того чтобы они вновь разлетелись в разные стороны. Здесь и сейчас я умерла для эмоций и чувств. Минуты тянулись словно века. Тело Грейс сотрясали тяжелые вдохи. Истратив последние силы на слова, она потеряла сознание. Майкл так и остался рядом. Он держал её руку, поглаживал её и иногда что-то успокаивающе шептал скорее по привычке утешать и поддерживать, чем из-за необходимости делать это сейчас. Джермейн с кем-то говорил по телефону. Он едва не рычал в трубку, стараясь делать это не очень громко. Отвлекшись ненадолго от разговора, глянул на Майкла, сгорбившегося у тела Грэйс: — Майк, мы найдём их, — Майкл глянул в ответ, и сильный и уверенный Джермейн начал вдруг заикаться. — Верь мне! Мы перевернём всю страну, я сделаю всё… Верь мне. В ответ на его надежду эхом раздалось тихое: — Я верю. Насколько бледным, бесцветным и безучастным был голос Майкла, настолько же сильное впечатление произвёл он на тех, кто его услышал. Голос звучал механически, бесчувственно и безэмоционально. Если бы мертвец восстал и смог говорить, его голос звучал бы именно так. Словно огненная рука сжала моё сердце. Я почувствовала, что мне не хватает воздуха, перед глазами заплясали радужные пятна. — Да где же они! — Майкл выругался. Я даже не подозревала, что он знает такие слова! В тот же миг, как будто они стояли за дверью, ожидая сигнала, в комнате появились врачи скорой помощи. Всё завертелось. Грейс подняли и понесли. Я отползла к стене, чтобы не мешать, и сидела, окаменевшая, и не имела сил встать. Взглянув на Майкла, я ужаснулась его виду. Мне показалось, что за минуты, которые прошли с момента звонка, он сильно постарел. Его давний ужас, кошмар, переживаемый им снова и снова с настойчивостью смертельной болезни, воплотился в реальность: опасности подверглись его дети, а он не сумел защитить их! Мне хотелось встать и обнять его, утешить, хотя на первый взгляд он в моём утешении не нуждался и в мою сторону не смотрел. Словно захлопнулись железные ставни, похоронив за собой живого человека, тяжело страдающего, потерянного и несчастного. Переживание его выражалось редким и кратким шипением и крепко сжатыми губами. В какой-то миг мне показалось, будто он окаменел. Наверное, так и произошло: эмоции и слёзы отошли на второй план. Теперь следовало решить, что делать сейчас. Я услышала всхлип, и чаша моего терпения переполнилась — я должна была его утешить! Даже если он меня оттолкнёт! — Майкл, — поднявшись, я протянула к нему руки. Он обернулся, тёмные глаза скользнули по мне, не узнавая. Мне почудилось, будто на лице моём появилась рваная рана. В это мгновение я снова услышала слабый всхлип, как будто чихнул кто-то. Едва слышный звук повторился. — Господи, — выдохнул Майкл, — где это? Он заметался по комнате, переворачивая мебель, кинулся в детскую ванную и там, в шкафчике под раковиной, обнаружил своего младшего сына, свернувшегося в немыслимый клубок. Как ребёнок сумел втиснуться в такое узкое пространство? Но он туда залез и сидел тихо, как мышка, и это его спасло, его не нашли, а может быть, и не искали. Джермейн мигом распорядился, и в комнате появились рабочие, чтобы освободить ребёнка. Ухватившись за трубу, по которой поступала в ванную вода, кусая губы, Майкл смотрел, как осторожно рабочий разбирает шкафчик. Казалось, что рука его сейчас сомнёт трубу или оторвет её совсем. — Майкл! Брат словно и не слышал вовсе. — Майк! Отцепись от трубы! Руку прожжёшь до кости, — выругался Джермейн. Внезапно осознав озвученную опасность, Майкл отдёрнул руку, затряс ею, лизнул ожог. Лицо его исказилось, послышалось тихое шипение. — Иди сюда! — Джермейн пустил холодную воду. — Пошёл к чёрту! — Дай сюда руку, я сказал! — крикнул Джермейн и дёрнул сопротивляющегося брата за запястье, сунул его обожжённую ладонь под слабую струю воды. Намочив салфетку в прохладной воде, приложил её к ладони и легко оттолкнул Майкла в сторону. — Всё, свободен. — Спасибо, Эрм, — тускло проговорил Майкл. — Обращайся, — ворчливо ответил Джермейн. Закрыв воду, поднял насущный вопрос. — Что будем делать? — Я не знаю… Беспомощность Майкла, его горечь и явная апатия резанули по сердцу. Создавалось впечатление, что случившееся для него не стало неожиданностью, что он всегда ждал чего-то подобного и сейчас, в эту самую минуту, не имел сил для сопротивления и активных действий. Джермейн обнял его, и мне показалось, что Майкл просто исчез в объятиях широкоплечего брата. — Что здесь случилось? — в дверях обозначился младший из братьев Джексонов — ловелас и душа компании — Стивен Ренделл Джексон. До сих пор у меня не было случая говорить о нём. Невысокий, круглолицый и миловидный, сказала бы я, если бы была справедлива. Быстрым взглядом он окинул комнату, сделал выводы. Лицо его отразило беспокойство, он шагнул к братьям и тихо повторил: — Что, мать твою, здесь происходит? Там полиция… — и замолчал, остановленный взглядом Джермейна, не выпускавшего Майкла из своих объятий. — Я вернусь позже, и мы решим, что делать дальше, — тихо проговорил брат на ухо брату, — не смей вешать нос, понял? — Джермейн отстранился, вглядываясь в лицо, которое старалось отвернуться от него, спросил: — Я могу на тебя положиться? В критический момент бессилия кто-то должен был взять на себя обязанность что-то делать. Майкл вяло кивнул, Джермейн ушёл, прихватив с собой Рэнди. Я болталась поблизости, совершенно бесполезная, но не могла заставить себя уйти. Майкл не обращал на меня никакого внимания, впрочем, я сама после своего порыва старалась не попадаться ему на глаза. Лицо его приобрело землистый оттенок. Он словно стал ниже ростом, сгорбился и усох. Майкл нежно говорил с Бланкетом, стараясь успокоить перепуганного ребёнка. Рабочие получали от него отрывистые и краткие распоряжения. И вот, наконец, отец обнял своё дитя и унёс. В комнате появилась горничная и занялась уборкой, словно ничего не случилось, будто и не было тут несколько минут назад раненого человека, не бушевали сокрушительные эмоции, подавляемые силой воли. Потоптавшись немного, я тоже ушла. Ноги сами привели меня на кухню. Без единой мысли в голове, не размышляя, я поставила чайник, вскипятила воду. Нашла в запасах Грэйс высушенные цветки ромашки и заварила их. Подождала несколько минут, позволяя траве настояться и отдать запахи и тепло лета. Осторожно перелила настой в красивую чашку, поставила чашку на блюдце и направилась к Майклу. Был уже поздний вечер или, скорее, раннее утро. Бледный нарождающийся свет нового дня проникал сквозь широкие окна и прозрачные занавеси, выхватывая из окружающей обстановки отдельные предметы интерьера. Взгляд мог остановиться на какой-нибудь фарфоровой напольной вазе, а в следующий момент уже гулял по завитушкам стула или шелковой обивке кресла. Картины на стенах плавно и своевременно менялись местами с высокими дверьми, ведущими в другие комнаты. По галереям дома можно было бродить бесконечно и каждый раз обнаруживать то, чего ещё не видел. А если учесть, что я нечасто ходила по дому в целях экскурсии, ограничиваясь перемещениями в рамках своих служебных обязанностей, то для меня тем более все здесь было удивительно, казалось красивым и интересным. Однако, помня о своей цели, я старалась не задерживаться возле предметов, почему-то поразивших мое воображение. Достигнув заветной двери, я глубоко вздохнула и решительно подняла руку, чтобы постучать. Но моя ладонь застыла на полпути и незаметно опустилась вдоль тела. Я услышала звук. Он на несколько мгновений вышиб воздух из лёгких и лишил власти над собой. Майкл пел. У Майкла был широкий диапазон голоса. Он умело пользовался своим инструментом в работе, добиваясь желаемого эффекта с помощью массы вокальных приёмов. Здесь был всё тот же тенор, но тенор с низкими, бархатными, волнующими нотами. Голос, который Майкл использовал не часто, поскольку он никак не подходил для выражения ярости, обиды, боли или гнева, которые он демонстрировал через свои песни. Здесь он звучал глубже, таинственнее и нежнее. Голос словно оглаживал мягкими переливами, успокаивал неторопливостью и отходил в сторону ненадолго, чтобы дать возможность слушателю самостоятельно найти равновесие внутри себя самого. Через несколько секунд голос возвращался и нежно, и трепетно то шептал, то молил, обращаясь к чему-то настолько глубинному и древнему, чему и названия-то не было. Голос Майкла, казалось, проникал внутрь каждой клеточки, достигал субатомного уровня, и каждая частичка, каждая молекула, каждый атом начинали парить и раскачиваться в ритме и под влиянием звуков, выводимых им, энергии, передаваемой им. Он пел простенькую песенку, чтобы успокоить ребёнка! Я была не в силах ни отойти от двери, ни прервать момент. Прижалась спиной к стене и слушала, впитывала, проникалась, пока песня вместе с голосом не заполнили меня без остатка и звуки вперемешку со слезами не побежали из моих глаз. Это были слёзы восхищения благословенной любовью, которой полнилась каждая нота, выводимая этим удивительным и совершенным инструментом. Инструментом, который транслировал звук, рождавшийся в сердце. Там, за дверью, любило и плакало сердце маэстро. Оно трепетало в каждом звуке. Его ритм наполнял мелодию и слова, делал их особенными и значимыми для каждого, кто слышал, потому что говорил на понятном языке. Сердце раздавало себя всем без остатка. Где, в каких неведомых глубинах черпало оно силы для такой щедрости? Не знаю, сколько я стояла там, под дверью. Четыре минуты, пять или шесть… Сколько длится песня? Мне показалось, что прошла вечность прежде, чем затих последний звук, и я смогла глубоко вздохнуть. Я и не заметила, как во время подслушивания сползла по стене и осела на пол. Рядом стояла чашка с безнадёжно остывшим ромашковым чаем. То ли я всхлипнула громко, то ли звякнула чашкой о блюдце, но чуткое ухо уловило звук, и человек моментально откликнулся. — Мойра? — удивился Майкл, открыв дверь. — Что ты тут делаешь? В слабых рассветных сумерках лицо его словно светилось и казалось неземным. Следы музыкального переживания ещё не покинули его, и я могла наблюдать отголоски момента творения, когда песня создаётся во время её исполнения. — Я… я принесла чай… с ромашкой. Мама говорила: он хорошо успокаивает. Выслушав мой ответ, он внезапно выпрямился, вдруг подобрался и напрягся, как пантера перед прыжком. Я не могла понять такой реакции на свои слова. Что я сказала не так? Неужели я его обидела? Но чем? Тем, что принесла чай? Я сделала шажок назад, в эту самую минуту решая — не убежать ли мне, бросив чашку на пол прямо здесь. Однако едва уловимое движение Майкла оттянуло моё внимание от страхов и сомнений. На его лице, как оттиск негатива на фотобумаге, проявилось странное выражение, непонятное и необъяснимое на первый взгляд. В глазах Майкла отразился блик узнавания. И чем дальше, тем всё яснее и яснее проступало удивление и восхищение, словно он увидел то, что считал давно потерянным, а теперь вдруг встретил. Или, возможно, случайно натолкнулся на то, о чём мечтал, да не надеялся найти воочию, а тут свершилось. Под его изумлённым взглядом я почувствовала себя неловко. Майкл молчал. Я протянула ему чашку, но он не торопился брать её у меня из рук. Его руки повисли словно плети, как будто вся сила ушла из них. Некоторое время ничего не происходило, мы просто стояли друг напротив друга. Я держала чашку, разглядывая подробности узора на её краях. Майкл… Не знаю, что делал он. Я не слышала даже дыхания! Когда молчание стало совсем невыносимым, я подняла глаза и посмотрела на него. На его лице отражался цвет белоснежного китайского фарфора, который я держала в задрожавших вдруг мелкой дрожью руках. Майкл едва заметно качнулся, и мне на миг показалось, что он сейчас упадет на колени. Лицо его, бледное и бесстрастное, не выражало ничего, совсем ничего, но в расширившихся глазах я наблюдала непередаваемую гамму эмоций, словно смотрела по телевизору психологический триллер. Наконец, он поднял руки и осторожно взял у меня чашку. В комнате за его спиной хныкнул Бланкет. Майкл дёрнулся. Блюдце звякнуло — он едва не выронил чай. — Осторожнее, — я машинально подхватила его руки и крепко сжала их. Они были совершенно ледяными! Лицо Майкла странно исказилось. Он быстро и сухо поблагодарил и, шагнув назад, резко захлопнул дверь, едва не ударив меня по носу. И вот моя комната распахнула передо мной дверь, дохнув в лицо знакомыми запахами. Зелёные и красные огоньки приветливо мигали в глаза, и слуха коснулось привычное шуршание устройств, которые не переставали нести свою службу в то время, как я, оставила свой пост, опасаясь встречи с призраками или их воображаемой местью. Чувство вины, постучавшееся ко мне некоторое время назад, проникло внутрь беспрепятственно и теперь деловито осваивалось, забираясь в самые потаённые уголки, моментально прорастая ветвистыми корнями и не оставляя мне и шанса выполоть его оттуда. Запирая двери, я всем телом ощутила, насколько длинным был сегодняшний день, насколько оглушительно невыносимыми стали события, наполнившие его. Побродила неприкаянно из комнаты в комнату. Темнота уступала место серому предрассветному свету, пробивавшемуся из окон, и вновь наступала, когда я возвращалась в рабочую комнату, лишённую окон. Усталость сковала руки и ноги. Сбросив туфли и опершись о дверь, я сползла по ней на пол, совсем так же, как некоторое время назад, но у другой двери, и теперь уже под влиянием другого настроения и иных мыслей. Сползла и громко с надрывом разревелась. Кто-нибудь догадывался, насколько очистительной процедурой могут стать безудержные многоминутные рыдания, сопровождаемые яростными пинками мебели или швырянием разных предметов об стены? Я — нет. До сих пор, пока напряжение не заполнило меня по самую макушку и не стало ясно, что если не сделать чего-нибудь теперь же, то всё может кончиться очень печально. Я рыдала громко, долго, с наслаждением и знанием дела. Через какое-то время желание кричать, выть или рушить всё вокруг прошло, и я сидела безвольная и уставшая, не шевелясь и не глядя вокруг. Слёзы всё ещё текли по лицу потоком. Удивившись мимоходом их количеству, я больше не обращала на них внимания, погружаясь в странную багровую тьму, рождающую на окраине сознания фантасмагорические картины, в которых отражались и извращались события дня. До сих пор я шла туда, куда меня вели, и делала то, что мне велели, примечая происходящее и складывая впечатления в некий сундучок в глубине души. Многое я хотела бы выбросить прямо сейчас или вообще не складывать, но у меня не было права выбора. Я вновь и вновь возвращалась в мыслях к случившемуся. Я видела Майкла, его бесстрастное лицо и пустые глаза, из которых ушла вся жизнь. И острая жалость рождала горькие сожаления о неспособности поддержать в нужную минуту, подбодрить или разделить тяжелый крест. Я хотела утешить его, но испугалась и отступилась. Я боялась, что при взгляде на меня он вспомнит, что обязанность охранять его дом и его детей лежала на мне. Как я могла уехать, не проверив и не убедившись в том, что тревожные кнопки сработают и помощь поспеет вовремя? Справедливость шептала мне, что моим делом были охранные устройства и, на первый взгляд, они были в целости и сохранности. Значит, дело было в чём-то другом! Моя бедная голова раскалывалась от боли, но я заставляла себя думать. Передо мной воочию вставало лицо Грэйс, избитое, окровавленное и замученное. Отчаяние и беспомощность поднимались от пола и, не встречая никакого сопротивления, охватывали меня. Добравшись до макушки, обрушивались вниз, оставляя после себя пустоту. Мучительно болело сердце, я чувствовала, как тяжело стучит оно в моей груди. Мысль о том, что я хочу перестать слышать его, пришла и не удивила совершенно. — Дурочка! — знакомый голос зазвучал в моей голове, пробудив тоскливый стон, и слёзы побежали ещё сильнее. Спина почувствовала тепло прижавшегося к ней тела, и желанные руки, скользнув, осторожно огладили напрягшуюся внезапно грудь. Слабая волна прошла по позвоночнику, собрав напряжение у основания, и тело выгнулось навстречу ласке… Судорожно выдохнув, я с трудом поднялась, добрела до своей комнаты, упрятала в шкаф помятое, но всё такое же дивное сооружение из сиреневого батиста и, завернувшись в старую, потёртую ночную рубашку, которую выбирала ещё мама, моментально провалилась в сон, едва голова коснулась подушки.