Операция "Поворот"

«Моя попытка спровоцировать Тиберия на контроль клона была удачной. Сегодня по индикаторам моего кольца-генератора я увидел, что оставленное мной Гракху кольцо активировано. Таким образом, мною доказано практическим путем, на примерах двоих подопытных – продукта иррационального типа мироустройства (Тиберий Гракх) и продукта мироустройства рационально-иерархического типа (Хорат) – превалирование насильственной составляющей в аффективных эмоциях. «Любить – следовательно владеть», - таков императив поступков обоих человеческих существ. Подтверждением превалирования насильственной составляющей в мотивации поступков Хората является его неоднократно выраженные намерения физически устранить недоступный для него объект аффекта. Следующим этапом я планирую поставить эксперимент по выявлению подобной насильственной составляющей в эмоциях женского искусственно выведенного существа». Тойни захлопнул электронный журнал и отложил стилус. Чувства довольства собой, которого он ожидал, не было – напротив, зависть, поселившаяся в нем, разгоралась все ярче. Я должен привести эмоции в порядок, твердил Тойни, вскочив на спину Эреба и направляя его прочь от станции переброски. Уже в Риме он решительно повернул коня в сторону Субурры** – нужно было расслабиться. *** Колокольчик прозвенел к завтраку. Распорядок дома и в отсутствии хозяйки Клавдии не нарушался. Впрочем, строгие блюстители правил остались бы недовольны, увидев, как проходит завтрак в доме Тиберия Гракха – сегодня словно бог смеха Момус незримо присутствовал где-то поблизости, надувал щеки и веселил всех собравшихся. Даже солнце, отчаянное летнее солнце, то и дело хулигански заглядывало в лица, вынуждая заслоняться рукой. Старый ритор Диофан, присев за большим столом, тщательно пережевывал обмакнутый в мед свежий хлеб. Морщинистое лицо его светилось затаенной улыбкой, когда он смотрел на своего ученика, вовсю болтающего сейчас с пришедшим необычайно рано для себя Папирием Карбоном. Папирий любил поспать, однако сегодня заявился прямо к завтраку. Оба молодых человека вели себя как школьники на каникулах, а не взрослые мужи. И Диофан догадывался, что причиной тому было присутствие худенькой большеглазой девушки, скромно сидевшей у стола и с видимым наслаждением лакомившейся финиками. Матон, которого вместе с теми, кто согласился охранять дом, Тиберий всегда приглашал к трапезе, то и дело кривил губы в улыбке. Блоссий, единственный из всех, был угрюм. Он всю ночь не спал, прислушиваясь к тишине, и воображение дорисовывало то, чего не мог уловить слух. Сейчас он старался не смотреть на Тиберия и Реа, но против воли все время улавливал короткие взгляды, которые они то и дело бросали друг на друга. - Я собирался вчера произнести такую превосходную речь в защиту твоего права выставить свою кандидатуру на второй срок, Тиберий, - говорил Папирий. - И тут выскакивает какой-то безумец и вопит «Риму горе! Риму конец!». Что мне оставалось, как не покинуть ростры? Он расхохотался, будто это и в самом деле было невероятно смешно. - Назика и его присные были, вероятно, счастливы? – ответил Тиберий. Он все утро изо всех сил старался думать о том сложном положении, в котором очутился. Но дрожащее где-то за грудиной ощущение беспричинного счастья не давало всерьез озаботиться всеми этими проблемами. - Завтра решающий день… Он сощурил зеленые глаза, глядя на пробивающееся сквозь листву солнце, и улыбнулся, будто завтра предстояло не голосование, от которого зависела его жизнь и судьба, а приятная поездка на охоту или представление в цирке. - Что ты намерен делать сегодня? – задал вопрос Диофан. Веселье разом сошло с лица Тиберия, он бросил на Реа почти извиняющийся взгляд. - Мне нужно посетить матушку перед завтрашним днем. *** - Я прошу тебя побыть сегодня в доме, Матон, - вполголоса проговорил Тиберий в вестибуле. Матон понимающе кивнул. Тиберий повернулся, чтобы уйти – Папирий и еще несколько человек поджидали его на улице, чтобы сопровождать. - Матон, а что заставило тебя остаться? – спросил вдруг Тиберий, обернувшись. - Ведь и ты было поверил, что я добиваюсь царской власти. Не правда ли? Матон прямо взглянул на Тиберия. - Так и было, господин. И я бы покинул тебя, если бы не увидел, как ты бросился спасать свою женщину. Способный забыть обо всем ради такого не может быть тираном. *** На улице ликующее солнце сияло Тиберию так же весело, как и в перистиле его дома. Ему казалось, что и Рим сейчас встречает его радостно, как и когда-то после возвращения из Карфагена. Словно не было вражды и опасностей, и не ходил он ежедневно по острию меча… Однако знакомый отцовский дом встретил суровой и чопорной холодностью, от которой у Тиберия болезненно сжалось сердце. Сегодня он все воспринимал с какой-то обостренной четкостью. Казалось, даже раб-привратник, провожающий его в атриум, был слишком уж грустен, несмотря на солнечный день. И солнце, словно тоже убоясь разрушить это царство печали, не заглядывало в отверстие крыши атриума… Знакомые строгие колонны, сегодня даже они казались Тиберию очень унылыми, и ему вдруг захотелось погладить их гладкий мрамор. Он произнес приветствие сидящей на оттоманке матери и справился о здоровье. - Ты не добавляешь мне здоровья своими поступками, - Корнелия сжала виски красивыми худыми пальцами, унизанными перстнями. - Головные боли, эта ужасная гемикрания… Я и не заметил, как она начала так любить украшения, подумалось Тиберию, и его вдруг пронзила острая жалость к матери – с отъездом Гая, своего любимца, она стала совсем одинока и теперь цеплялась за каждую маленькую радость, даже за те, которыми, как украшениями, раньше пренебрегала. - Я прошу простить, если бываю груб и невнимателен, матушка, - как можно мягче ответил Тиберий, садясь с ней рядом. Ему очень захотелось обнять ее, но он не решился – мать всегда была строга и не любила таких вещей. Видимо, что-то в его тоне и виде тронуло Корнелию, она перестала хмуриться. - Я попрошу Биллия прислать к тебе своего вольноотпущенника, он прекрасный врач, - Тиберий робко взял руку матери в свою и ласково улыбнулся. Эта чуть кривоватая, как и всегда, улыбка так напомнила Корнелии ее мужа, отца Тиберия, что ее охватил новый приступ раздражения. - Достаточно и того, что ты будешь появляться передо мной в подобающем виде, перестанешь всюду ходить со своими головорезами, наденешь тогу, как подобает тебе по статусу, и… и наконец приведешь себя в порядок! - отрезала Корнелия и отвернулась, кусая губы. Я снова забыл заглянуть сегодня к цирюльнику, покаянно подумал Тиберий. А Корнелия, чувствуя, что ее слова все больше становятся воркотней старой матери, брюзжащей на ставшего совсем взрослым сына, еще больше раздражалась. - Ты становишься отщепенцем в своем собственном кругу, Тиберий! Скажи, ты действительно веришь во все эти слова о благе для простых римских граждан? - Конечно, верю, - пораженный ее вопросом, Тиберий застыл. - А может, ты просто заботишься о себе? О своем благе? О своей гордыне и жажде власти?! - Матушка… - Что ты сделал с бедным Октавием? Вы были друзьями, вы росли вместе – и вдруг ты просто отшвырнул его как собачонку со своего пути! - Он сам поставил меня в такое положение, - в голосе Тиберия зазвучал металл, такой знакомый Корнелии – такие же металлические нотки она хорошо помнила в голосе покойного мужа, - это было единственным решением, и самым бескровным из всех. Он пошел против воли народа, против всех, кому я дал надежду и… и свое слово. Корнелия еле заметно вздрогнула. «Слово» - вот в чем было все дело. «Я дал слово» - это было железным аргументом его отца, эта фраза не раз становилась на пути, когда Корнелия о чем-либо просила. - Так все же – для кого ты делал все это и делаешь? – она вскочила с оттоманки и в волнении скрестила на груди руки. - Для блага людей или для собственного блага? Что-то болезненное и беззащитное мелькнуло в глазах Тиберия, когда он поднял на нее глаза. Снова улыбнулся – совсем как в детстве, подумала Корнелия, когда прибегал из школы и рассказывал ей о своих занятиях. Он также робко улыбался тогда, надеясь на ее одобрение – но она всегда находила что-то, что можно еще улучшить. - Я сделал это… и для тебя, матушка, - почти прошептал Тиберий. - Неужели? – она понимала, что отталкивает сына этой насмешкой, отталкивает, возможно, навсегда, но уже не могла удержаться. - Я принес справедливость тем, кто в ней нуждался. И продолжу свое дело. Я продолжаю то, что делал отец – разве не об этом ты мне говорила? Корнелия на мгновение прикрыла глаза и увидела погребальный костер своего мужа, Тиберия Семпрония Гракха, трибуна, двукратного консула, цензора Республики – и саму себя в серых траурных одеждах. А рядом с ней – маленький зеленоглазый мальчик, во все глаза смотрящий на кружащихся в ритуальных плясках мимов. И она будто наяву услышала свой собственный шепот: «Ты станешь еще более великим, чем твой отец». Она тогда чувствовала себя свободной, свободной и счастливой – наконец-то, после долгого замужества, после изнурительных деторождений и смерти девяти из их двенадцати детей… - Но я не имела в виду предательство фамильной чести! – почти закричала она. - Худший мой враг не принес бы мне столько горя, сколько принес ты, мой сын! Тиберий встал. Корнелия, подняв на него глаза, заметила, что ласковый огонь любви в его взгляде, так поразивший ее, когда сын вошел, медленно угасает. - Ты всегда хотела, чтобы тебя называли матерью Тиберия Гракха, - сказал он. - Теперь так тебя и станут называть. *** К вечеру в доме Тиберия собрались друзья - те, кто завтра обещал поддержать его. Солнечное утреннее настроение уже уступило место спокойной деловитости. Реа, понимая, что она лишняя в этом сугубо мужском разговоре, вышла в перистиль, обошла бассейн и села у воды, следя за резвящимися рыбками, алыми в оранжевом свете садящегося солнца. - Завтра готовится что-то гадкое, - недавно пришедший друг Тиберий Фульвий Флакк выглядел озабоченным. - Возможно, голосование стоит перенести. И Сенат заседает в Храме Согласия, недалеко совсем. Все оптиматские клиенты наверняка будут там. - Переносили уже дважды, - ответил Тиберий. Лицо его сделалось строгим и сразу стало старше. - Нельзя, чтоб они думали, будто я боюсь. - А, может, не стоит оно все того? – вдруг почти заискивающе проговорил Папирий, его лисий остренький нос умильно наморщился. - Сейчас пора полевых работ, селянам не до тебя. И дела им нет до того, что без тебя они и земли-то не имели бы. А городские – да ты сам посмотри на них! Глупо ждать от них поддержки. Тиберий вспомнил Мания, убитого им в доме Реа, и сжал губы. Папирий говорил еще долго, а потом в триклинии повисла тишина и все взгляды устремились на Тиберия. - Ты должен поддержать истину! – визгливо провозгласил Блоссий. - Истина сама по себе является наградой, даже если поддерживающий ее терпит поражение… Диофан покривился, словно ему попалась незрелая виноградина. - Истина… - медленно произнес Тиберий. - А что такое – истина? Он перевернулся на живот на обеденном ложе и положил подбородок на сложенные руки. - Рим стал слишком большим. Скоро он, как человек страдающий ожирением, сам себя удушит… - медленно, почти без выражения проговорил Тиберий. - Если бы это понимали все, можно было бы посадить нашу республику на диету. А теперь все. Городской плебс превращается в люмпенов, да и сельский думает только о своем тощем брюхе. Фульвий поигрывал ложечкой, его гладкое лицо было сейчас непривычно серьезным, хоть он и силился казаться беспечным. А Тиберий продолжал говорить. - В Риме сейчас есть оптиматский Сенат, вслед за которым брезжит нечто новое, грозящее тиранией более страшной, чем во времена Тарквиниев - и есть мы... Вот поэтому я и пойду завтра на голосование. Он нервно потянулся, потом снова лег на бок, отхлебнул вина из фиала и продолжал: - Мы вряд ли выстоим против Сената, но ведь и Сенату недолго осталось. А уж следом за ним придет то самое… нечто. И вот ради этого я пойду завтра на Капитолий, - Тиберий через силу улыбнулся, а в глазах отразился страх. - Признаюсь, друзья, - дрожу. Но пойду. ______________________________________________________ * - "готов ко всему" ** Субурра – квартал, где располагалось большое количество публичных домов