Never trust a Mockingbird

5 января 1926, раннее утро

В шесть часов утра весь мир казался мертвым, изодранным человеческими пороками, погрузившими Лондон во тьму и звенящее безмолвие. Бледный лик луны рассеивал свой бесполезный свет на сырую брусчатку, бросая его в жестокие лапы безжизненных фонарей, горящих искусственным солнцем. Темза била мелкими волнами подножие набережной, скрипя прозрачными льдинами. Она, живая и дышащая холодом, набирала черные воды океана, желая затопить собой творения рук человеческих — несуразные каменные здания, в окнах которых потихоньку начинал зажигаться свет. Безупречная тишина, совершенное одиночество. Хидео стоял, закинув руки на подернутое ржавчиной железо ограждений, и курил, с усмешкой наблюдая за тщетными попытками Темзы стереть его с лица земли. Дразнился, сбрасывая пепел в ее глубины, и по-детски фыркал от смеха, когда в ответ его лицо обжигал морозом порыв северного ветра. В его стране подобные выходки посчитали бы кощунством, насмешкой над природой и богами, чему Мамба особенно радовался. Таким счастьем было для него это безобидное на вид действо, ибо нарушение запретов — самый лакомый кусок жизни, который он только мог отхватить. — De ru… Kimi ha do ko desuka? — сигарета нарисовала тонкую оранжевую нить над бездонно-черным полотном реки, прежде чем снова плюнуть в воду белоснежными пылинками сгоревшей бумаги и табака. Хидео цокнул языком, ломая брови на красивом лице, и склонился глубже за ограду, подначивая кого-то выпрыгнуть из смоляной толщи. — De ru, de ru, de ru… Do ko ni i ru? Но Темза молчала. И тот, кого так звал Мамба, тоже не откликнулся. Хидео выдохнул в темень утра цветочный дым сирени и выпрямился. Хмурость проявилась на его лице всего на мгновение, чтобы после испариться в блаженном вдохе. Он ни на что не надеялся, а потому и расстраиваться не видел никакого смысла. В конце концов, суеверия всегда оставались для него лишь россказнями шарманщиков, поющих на ярмарках о страшных тварях, обитающих в лесах, под водой, в горах, на небе и под землей… В детстве, когда вера в сверхъестественное была еще крепка, они с братьями любили развлекаться подобным образом. Уже тогда он понял, насколько же сладок бывает запретный плод и таящаяся в нем неизведанная опасность. Старая проститутка, работающая с матерью в борделе и беспокоящаяся об их здоровье, видимо, больше нее, прознав об их частых походах на реку Ёдо под покровом ночи, рассказывала истории про капп, обитающих там, что утаскивали детей под воду и лакомились их внутренностями, окропляя берега кровью. Эта история могла бы сработать — пару дней после этого тупоголовые братцы не отпускали Хидео купаться. Он готов был убить старую шлюху за лишение единственной радости, но та в один вечер, выпив слишком много саке, проболталась. «Если поймать каппу и пригрозить ей смертью — она исполнит любое твое желание», — сказала она тогда, и этого хватило, чтобы интерес младших воспылал с новой силой. С того дня они каждую ночь ходили на реку со стащенным у какого-то рыбака сачком и звали каппу. Братья сидели на берегу, бесцельно водили сачком по спокойной водной глади, переговариваясь друг с другом исключительно шепотом, до тех пор, пока Хидео не кидался в реку с громкими криками о том, что будет приманкой. Они так грязно ругались на него матом, пытаясь унять дрожь в ногах. Весело было притворяться тонущим, орать, что кто-то тянет его за ногу ко дну, а после нырять глубоко и ждать, пока братья пропитаются ужасом. Весело было и выпрыгивать на берег с черной тиной на голове, а после наблюдать за сверкающими пятками, быстро уносящимися в противоположную от Ёдо сторону. Вспоминая о подобном, принято мечтательно улыбаться, глядя в звездное небо, и грустить в молчании об ушедших временах беззаботного детства, скучать по близким. Какая же несусветная чушь… Хидео пытался всматриваться в эти гребаные белые точки, рассыпанные на черном полотне ночи, цепляя на лицо печальную физиономию. Даже однажды выдавил пару слезинок и тут же рассмеялся в голос, находя такого рода досуг бесконечно тоскливым. Он не отрицал, что в его прошлом бывали моменты, наполненные безграничным детским счастьем, но они представлялись таким редким явлением, что уже потеряли всякое значение. Вспоминая охоту на каппу или их с братьями воровские набеги на ярмарки, из раза в раз он возвращался к пустоте в желудке, бессонным ночам в борделе, побоям от ухажеров матери, от полицейских, от гангстеров и торгашей. Ударить выродка шлюхи как будто было одной из традиций той сраной страны, которую когда-то кто-то окрестил его родиной. Хидео не скучал ни по кому и ни по чему. Его мать была бессовестной потаскухой, ставящей свои интересы выше своих детей; его братья — сворой диких псов, а сестры — канализационными крысами, крадущими из общей тарелки; его страна — прибежищем проституток, скрывающихся под традиционными одеждами, бандитов и людоедов, жрущих человеческие души. Каким счастьем было убраться оттуда, и каким разочарованием — понять, что в Шанхае, в Нью-Йорке, в Лондоне — все то же самое. Впрочем, его эмоции уже давно перестали иметь какой-либо смысл. Все же жить за пределами Японии ему нравилось во много раз больше: вдали от неподъемного балласта родственных связей дышалось легче. Когда ты сам за себя, а из взрослых рядом — только угрюмый серолицый гайдзин, слишком медленно говорящий на каком-то незнакомом наречии и при больших деньгах… Что ж, эти времена можно было назвать самыми счастливыми в его жизни. Знакомство с папой Джеком вообще выдалось странным. Когда ты бежишь в другую страну под страхом смерти от рук якудза, у которых по глупости стащил пару десятков грамм опиума; когда в свои пятнадцать скитаешься по ней долгие месяцы, воруя и избивая тех, кто помельче; когда ночуешь на улицах, моешься в зловонной реке, роешься в отходах и просишь милостыню у злобных старух-китаянок, так и норовящих ударить сумкой наглого японского мальчугана; когда сидишь в переулке, укрывшись от проливного ливня стащенным откуда-то пальто, как-то совершенно не ожидаешь, что тебе вдруг подадут зонтик и предложат поесть. Папа Джек явился в тот день спасителем, вторым пришествием Христа, как бы выразился Северянин. Христа, одетого в дорогие западные одежды и общающегося исключительно через вечно раздраженного китайца-переводчика, глядящего на мальчишку-отброса глазами, полными презрения. В тот день папа Джек накормил его в ресторане, купил теплую одежду и обувь, снял номер в отеле и на следующий день попросил узнать про заброшенные доки к северу от Шанхая. Уже тогда Хидео понял, что перед ним не простой турист. И тогда же осознал, что от него избавятся, как только он выполнит просьбу — снова выкинут на улицу, как ненужную вещь, отслужившую свой срок, чего он уже не мог допустить. Думая об этом сейчас, Мамба удивился, насколько мало ему понадобилось в пятнадцать лет, чтобы привязаться к Черному. Немного заботы, немного добрых слов, которые — он только сейчас понял, — для Джека не имели никакого веса. Для него в тот момент Хидео был всего лишь средством. Как же любопытно все-таки все обернулось… Мамба выполнил просьбу — забрался в доки и даже нарисовал детальную схему здания, которую после передал мрачному серолицему «туристу». В благодарность тот похлопал его по макушке и отстегнул приличную сумму из кармана своего переводчика. Через неделю в старых доках прозвучали множественные взрывы. Как он узнал впоследствии, из-под завалов вытащили тела десяти мужчин, у одного из которых, по слухам, на спине был набит красный дракон. Хидео был в восторге что тогда, что теперь. Сколько он себя помнил, он никогда еще не испытывал такой радости от чьей-то смерти. С тех пор он следил за каждым шагом серолицего гайдзина, которого считал своим единственным благодетелем. Это было не так сложно: иностранец ходил в открытую, почти не скрываясь, будто в действительности приятно проводил отпуск на пару со своим хмурым желтолицым другом, то и дело предлагающим ему способы увеселения, от которых «турист» большую часть времени не отказывался. Хидео видел, как его благодетель ужинал в ресторанах и ходил по базарам, трогая товары, словно выбирая для кого-то сувениры, но в итоге все равно ничего не покупал; видел, как он заходил в бордели и курильни, в которых порой проводил всю ночь, употребляя опиум и трахая местных проституток; видел, как он просто гулял по улицам днем, вечером, ночью, и это были самые удачные моменты. Хидео подходил к нему почти вплотную, иногда трогал за рукав и тотчас же скрывался в тени ближайшего переулка, из-за угла наблюдая за тем, как гайдзин подозрительно оглядывается по сторонам. У него никогда не хватало смелости обратиться к нему напрямую. Казалось, «турист» в любой момент может приставить к его виску пистолет и выбить из черепа мозги. Умирать в пятнадцать лет не хотелось от слова «совсем», но играть в эту опасную игру Хидео не прекращал, ибо даже в смерти было свое веселье. Одним днем все вдруг прекратилось. Гайдзин исчез внезапно, не оставив ни намека на свое существование. Его деньги тоже испарились довольно быстро, и Хидео снова пришлось заниматься тем же, что и до этого: побираться и красть. Так прошел еще месяц, за который Мамбе успело исполниться шестнадцать. На оставшиеся юани он купил себе небольшое пирожное, что было крайне непредусмотрительно, если так посмотреть — за один поход за покупками он потратил все, что у него было, и остался с пустым карманом и рвущим желудок голодом, что нельзя было утолить сладким. В тот день снова шел дождь. Устроившись в сырой подворотне, Хидео праздновал свой день рождения в одиночестве. Он разогнал всех попрошаек, так и норовящих выхватить из рук драгоценное угощение, постелил на бережно выбранное сухое место куртку, что подарил ему гайдзин, и не спеша принялся за еду, наблюдая из-за угла за проходящими по улице людьми. Он уже ни на что не надеялся — просто наблюдал за сытой жизнью, которая, казалось, никогда ему не достанется, когда на глаза попался знакомый уже черный зонт, высящийся над толпой корабельной мачтой самого красивого фрегата. Пирожное тут же было забыто, как и ставшая в момент ненужной новая куртка. Перед черными глазами Хидео впервые за все время появилась цель, которой он был намерен добиться во что бы то ни стало. Но все это дела прошедших лет. Мамба повзрослел очень быстро: возмужал, вытянулся, похорошел, и его восхищение Черным совсем скоро угасло в постоянной учебе, которой папа Джек бредил изо дня в день все больше. По прошествию времени всеобъемлющую привязанность сместило раздражение, слегка все же приправленное чем-то похожим на уважение, но крупицы той были столь малы, что открещиваться от них было проще простого. Война, забравшая Джека на четыре года, дала передышку, которая, впрочем, закончилась по щелчку пальцев. После нее Черный стал еще требовательнее, еще строже, чего вынести Хидео в силу природного упрямства уже не мог. Выкрасть приличную сумму денег и уехать в Англию было единственным верным решением, о котором жалеть не пришлось до сих пор. Мамба был убежден, что если бы он остался, то превратился бы в такого же занудного ублюдка, как Грим, а, может, и того хуже… Да и Джеймс Марион представлялся персоной поинтереснее сентиментального, повернутого на штудировании бессмысленных книг гайдзина с его вечными замечаниями и взглядом полным неоправданной родительской гордости. Он, по крайней мере, видел в Хидео воина, а не забитого мальчишку с китайских улиц. Было забавно вновь встретить папу Джека на ирландской войне спустя почти пять лет после побега. То, каким взглядом этот ушлый гайдзин его смерил, и то, как смиренно кивнул, прощая, Хидео не забудет уже никогда. Так же, как и не забудет жар его крови, стекающей по рукам, и пустую глазницу, сочащуюся остатками слез. Дотлевший окурок пустился падающей звездой в черные воды Темзы. Мамба выдохнул остатки цветочного дыма и повис на ограде, цепляясь длинными пальцами за ржавый металл, предупреждающе скрипящий под его немалым весом, угрожающий опрокинуть нарушителя его спокойствия спиной на брусчатку набережной. Хидео не боялся падений. Раскачиваясь на руках все сильнее, он снова играл с огнем. Детское занятие, диктуемое скукой. Он так соскучился по бурлящему в крови адреналину, что хватался за каждую возможность поиграться со своими нервами. В последнее время он умирал от скуки: ему так не хватало расправ, драк, хоть чего-нибудь, предполагающего опасность, что в отчаянии он кидался на каждое предложенное Санни задание, надеясь хоть разок ударить кого-нибудь ножом. Можно даже не на смерть — ему много крови не надо, он же не Сорока с его беспричинными всплесками гнева. Хватило бы и пары капель… Но со смертью старого Пересмешника политика поменялась, и теперь приходилось держать себя в руках, чего в полной мере у Мамбы никогда не получалось. Досадная потеря, сколько же возможностей было утеряно, когда Джеймс получил пулю… Впрочем, и черт с ним. Люди все рано или поздно дохнут — жалеть каждого устанешь, а ему нужно себя беречь. Откуда-то издалека донесся звон колокола башни Вестминстерского дворца, отсчитавшего семь часов по полудню, и на улицах впервые раздались нудные разговоры вставших спозаранку рабочих. Хидео поморщился от их галдежа, разнесшегося чумой по воздуху, и выпрямился, безразлично оглядываясь. Вдоль набережной прямо к нему шла старуха, которую когда-то держал в своей постели каждый уважающий себя английский писатель и которую по прошествию времени не стал бы трахать даже последний отброс. Шла с гордо поднятой головой и оттопыренной толстой задницей, раскачивая ей, пытаясь подражать более молодым своим коллегам, отчего выглядела в крайней степени комично. В ее обведенных вырвиглазным красным губах торчала тонкая, плохо скрученная самокрутка из коричневой бумаги. Старуха улыбнулась, показывая неровный ряд пожелтевших зубов, и махнула дряблой рукой в приветствии. — Боже мой, здоровяк! С каждой нашей встречей ты будто все больше вытягиваешься и все сильнее походишь на настоящего мужчину! Ну что за прелесть! — сказала она надтреснутым сварливым голосом, тем не менее, предполагающим дружелюбие. Мамба легко усмехнулся. Старые проститутки всегда казались ему забавными, но Дорис превосходила все его ожидания. — А ты с годами все больше становишься похожа на раздувшегося утопленника, дорогая Дорис, — на его лице все еще сияла та милейшая улыбка, от которой женщины сходили с ума, как если бы он сказал самый прекрасный комплимент, который они только могут услышать. Дорис нахмурила свои тонкие, нарисованные черным карандашом по голой коже брови и раздраженно выдохнула серый дым. — Н-да… Растешь, а манер как было, так и осталось — ноль! Ее жирный живот под возмутительно облегающим и почти прозрачным платьем забавно подпрыгнул, когда на последнем слове она резким движением подтянула растянутый корсет, только благодаря которому ее обвисшие груди и могли приманить взгляд какого-нибудь вусмерть пьяного забулдыги. Хидео не мог отделаться от мысли, что сиськи этой старой шлюхи могли удариться о землю при отсутствии хоть какой-то опоры, и это смешило его до колик. Он сделал шаг к ней, снова упираясь локтями в ограждение, из-под выбившейся из пучка челки наблюдая, как она тут же отпрыгнула в противоположную сторону. От этого стремительного выпада ее грязно-желтый парик чуть съехал набок, обнажая редкие волоски ее настоящей скупой растительности. Дорис вскинула палец, жадно присасываясь к свисающей со рта сигарете, а после выплюнула вместе со смрадным дешевым табаком: — Уж лучше не подходи ко мне, дьяволенок. Твою породу я знаю, — она хотела казаться беспечной, натягивая на обезображенный кровавый рот уродливую заискивающую улыбку, но Хидео кожей ощущал ее страх перед ним. Эта старуха вечно тряслась при виде него, не сводила глаз с его высокой фигуры, когда он появлялся на пороге ее клуба «Moon light» и с очаровательным блеском во взгляде просил комнату и партнера на ночь. Он мог поклясться, что она стояла за дверью и слушала каждый шорох в отведенной ему комнате, где он раз за разом выебывал из какого-нибудь тщедушного простака весь дух. Хотя, если уж быть честным, ей даже не обязательно было это делать — крики и влажные хлопки из его апартаментов слышались из любой части ее блядушника. Мамба фыркнул от смеха, вспоминая последнюю ночь в ее стенах. Сдавленные вопли того молоденького жиголо разносились по всему гребаному Лондону, пока он не вырубился прямо в середине третьего акта. Хидео был так разочарован, когда принес его почти бездыханное тело к Дорис, не желая выплачивать штраф за порчу движимого имущества, а та наотрез отказалась давать ему замену, крича о том, что он «затрахает всех ее сучек до смерти». Справедливости ради, стоило заметить, что развлечения Мамбы никогда не заканчивались без происшествий, поэтому Дорис и начала постепенно подтачивать на него свои кривые зубки. Это было закономерным развитием событий — Хидео ни капли не удивился, а интерес его только рос. Как эта старая кляча могла насолить ему без вреда себе — вопрос, который его будоражил. Она бы никогда не стала встречаться с ним вот так, наедине, если бы не обстоятельства и распоряжение Санни, отданное сквозь скрип зубов и сердца. Дорис тряслась всем своим жирным телом под этим легким платьем и дамским пальто, опасаясь любого его неосторожного шага. Боже, если бы только она была чуть смелее, то наверняка уже зарезала бы его во сне или прислала кого, но тогда ее собственная репутация встала бы под угрозу и привлекла внимание Пересмешника. Хоть ласточка из Мамбы и была крайне средняя, мисс Марион не оставит это просто так, ибо птица есть птица — своих нужно беречь. На следующий же день после его кончины в «Moon light» сменилось бы руководство, и это пришлось бы кстати. Все же старая проститутка уже не могла предложить большой Пташке революционных идей, в которых так нуждалась новая эпоха… Хидео с усмешкой наблюдал, как Дорис, нервно перекладывая сигарету из одного уголка рта в другой, поспешно шебуршит бумагами у себя за пазухой и тихо ругается, в конце концов выуживая на свет уличного фонаря толстую папку с валящимися из нее желтоватыми листами, усеянными размазанными машинными чернилами. Ее отвратительно толстые руки сначала протянули ее Мамбе, а после, будто опомнившись, вырвали шуршащие документы из его чуть-чуть не сомкнувшихся на них длинных пальцев. — Эти документы очень важны для моего бизнеса, и если ты что-то сделаешь с ними, то придется переделывать все от начала до конца, — проскрипела старуха, щуря свои малюсенькие рыбьи глаза так, словно бы подозревала его в чем-то. Хидео деланно удивился, округляя тонкие губы и тут же растягивая на них улыбку. Дорис будто и не почувствовала в его гримасе фальши. — Да-да, мой милый. Придется тебе смотреть из моих рук. — Неужели? — протянул он, склоняясь чуть ближе, заглядывая за ее крохотные пухлые пальцы, скрывающие собой значительную часть первого столбца. Голова наклонилась на другой бок, черная челка качнулась, сияя синевой в холодном искусственном свете. — Ты запретила мне подходить. Как же нам это устроить, Дори? — Ничего-ничего. У тебя зрение молодое — ты и так все увидишь, здоровяк. Какое число тебя интересует? Зашелестела в ее смоченных слюной пальцах бумага, быстро перескакивающая с места на место. Хидео издал звук чем-то похожий на помесь смешка и звериного рыка, от которого у Дорис по спине пробежал холод. Роняя пепел на свои важные документы, она листала, еще не зная даты, просто чтобы отвлечься ненадолго от его хищного взгляда. Дорис часто удивлялась, почему этот большой и сильный малый до сих пор не ворон. В его глазах было столько жестокости, которую Пересмешник так любил, которую она сама видела в зрачках бесконечного числа наемников, приходящих к ней за девочками, но жестокость эту так никто и не оценил по достоинству, что странно. Обычно большая птица видела людей насквозь, но его отчего-то разглядывать отказывалась. Или же она уже давно все разглядела… — Восьмое мая двадцать пятого, — Дорис с облегчением выдохнула, когда сверлящие ее черные глаза вдруг опустили под ноги пристальный взгляд. В чужих руках зазвенел металлом обшитый кожей дорогой портсигар, пока в собственных прыгали желтоватые листы. Хидео подкурился от кривой спички и дыхнул в ее сторону дымом, мешая смрад ее дешевого табака с ароматом сирени, от которого кружилась голова. Дорис была уверена, что кроме пахучих трав его самокрутку набили гашишем. В спешке пухлые пальцы пробежали по страницам, перебирая их как можно небрежнее, стремясь обязательно порвать. Хидео крепко затянулся сигаретой. Томясь в ожидании, он закинул голову далеко назад, пытаясь справиться с кружением перед глазами, но только усугубил ситуацию и чуть не поскользнулся. Его состояние показалось ему забавным, поэтому Мамба сдавленно хихикнул, затягиваясь еще раз. Черные игривые глаза его скакнули к Дорис, погруженной в поиск нужной страницы, а потому не обратившей внимания на мелкий шаг навстречу к ней. — Вот, читай, — ее жирные руки раскрыли до предела папку и повернули ее содержимым к Мамбе. Движение ее вышло настолько резким, что на секунду все напечатанные на листах буквы слились в одно сплошное пятно, заставляя Хидео проморгаться. В этот раз Дорис не оставила это без внимания и проскрежетала насмешливо: — Не переоценила ли я твое зрение? Стоило только усмехнуться, как вся ее спесь тут же сошла на нет. Дорис прокашлялась, выплевывая в Темзу обильно дымящийся окурок, кривя свою морщинистую рожу в обиде. Ее актерство снова не дало ей разглядеть еще один короткий шаг. Хидео нагнулся вперед, сложив руки в карманы, и вгляделся в пляшущие перед глазами буквы сквозь дымную поволоку, то и дело перекрывающую обзор. Он ненавидел читать по-английски, всеми силами старался избегать подобных заданий, при выполнении которых ему бы понадобился этот навык. Чтение на этом дрянном языке всегда ассоциировалось у него с детской азбукой и папой Джеком, стоящим за плечом и раз за разом просящим прочесть один и тот же текст. Мамба, сколько себя помнил, не мог воспринимать эти странные буквы, постоянно путал их значение или читал слишком дословно, что Черному, само собой, мало нравилось. Папа Джек все мечтал вылепить из Хидео американца, пока тот едва ли относил себя хоть к какому-то знакомому всем этносу. Мамбе всегда казалось, что в нем больше от животного, нежели от человека. Он медленно читал со скучающим выражением на лице, еле удерживаясь от того, чтобы не заснуть на месте. В толстых пальцах Дорис текст трясся как осиновый лист — читать его было трудно, а оттого совершенно неинтересно. Трудности — тоска зеленая, их Хидео не переносил, а потому пробегал по черным буквам лишь вскользь, читая полностью лишь имена, начинающиеся со слогов «Ма» и «Хи». Слава всему святому, что текст был не сплошной. Просматривая столбец за столбцом, Мамба все больше входил в транс, начиная думать о чем-то постороннем, пока в конце концов не нашел, что искал. В самой середине его имя было чуть подтерто чьим-то неаккуратным касанием, а рядом с ним красными чернилами от руки написано: «8:24 p.m.» Хидео было улыбнулся, уже собираясь сказать нечто едкое в сторону Дорис, но взгляд его совершенно случайно скатился ниже, и настроение тут же ухудшилось. Напросившаяся улыбка дернулась, из-за тонких разъехавшихся губ показались фарфоровые клыки. Черные глаза сверкнули синим пламенем гнева, и старая проститутка неосознанно дернулась от прокатившейся по спине дрожи. — Может, и переоценила, — протянул Мамба, с жадностью голодного хищника впитывая ужас, отразившийся на уродливом лице Дорис. Она не понимала причины подобной его реакции, что, впрочем, не мешало ей страшиться каждого его выдоха, помешанного с сиреневой сладостью сигаретного дыма. Самокрутка в его губах давно перестала тлеть — Хидео дышал огнем сам, вырабатывая яростный жар в утробе и выпуская его сквозь стиснутые в оскале зубы. В его черных глазах клубились облака горячего пара, заволакивающие последние крохи рассудительности. Хидео вновь посмотрел на бумаги, задумчиво щурясь и проводя языком по внутренней стороне губы. — Иначе я не могу объяснить наличие этой строчки в твоей ведомости. Возможно, у меня уже двоится в глазах от усталости? Взгляни-ка. Ты тоже это видишь? Его узловатый палец ткнул в лист где-то посередине, и Дорис быстро перевернула к себе документ, бледнея на глазах. Под его именем в том же столбце было выведено другое, которое не должно отражаться ни в одной ведомости. — Хидео, клянусь Богом, я не знаю, как сюда попало его имя… Дорис судорожно придумывала себе оправдание, подняв испуганный взгляд на ласточку, надеясь на милость. Но Мамба никогда не был милостив, сочувствие и понимание всегда казались ему несусветной чушью, мешающей работе. Честно сказать, он даже не знал, как их нужно изображать, а потому только доброжелательно улыбался, невинно ломая брови и наклоняя голову набок, будто безмолвно прося объяснений, в которых не особенно нуждался. Дорис хотела их дать: на ее морщинистом лице проскальзывало столько оттенков животного ужаса, столько метаний и страхов, столько мыслей, что в этом не оставалось сомнений. Но Хидео слушать их совершенно не хотелось… А потому он резко потянул ее к себе за дрожащую руку, вцепляясь в челюсть сильной ладонью и одним движением свернул обрюзгшую шею, прежде чем Дорис смогла бы сказать хоть слово. Идеальная тишина утреннего Лондона разбилась тихим восторженным выдохом и ревом автомобильного мотора где-то вдалеке. Хидео закинул голову назад, проводя рукой по волосам, убирая выпавшую из прически челку за уши. Кожу между большим и указательным пальцами в последний раз обожгло горячее дыхание старой проститутки, прежде чем огромное тело ее окончательно обмякло и упало под ноги. Мамба коротко взглянул на него свысока и хмыкнул, подбирая с потрескавшейся кладки набережной выпавшую из дряблых рук папку с документами. Взглянул на труп еще раз, немного подумал над тем, стоит ли скинуть его в реку на съедение каппам. Туша этой потаскухи наверняка весила свыше ста девяносто восьми фунтов. Не слишком много для него, но Хидео так сильно не любил излишний труд, что не стал напрягаться. Перешагнув через оголившиеся из-под дамского пальто изрезанные нездоровыми венами ноги, он неспеша зашагал прочь от Темзы, на ходу пролистывая желтоватые страницы ведомости. Столбцы снова замелькали перед глазами, смазанные чьими-то жирными пальцами буквы мельтешили на сетчатке неразборчивыми пятнами. Но его имя отразилось в зрачках до боли ясно. «Виктор Дзержинский (Северянин)». И следом подпись красными чернилами: «8:24 p.m.»