21 ноября 1924, вечер
Вечера в Дублине в конце ноября всегда были довольно холодными и ветряными. Я никогда не мог разглядеть в них той ирландской романтики, которую приписывают этому месту знаменитые писатели, о которой слагают песни барды и ширпотребные певцы. Изумрудные поля, луга, лазурная вода в реках и заливах, синь океана и чистота неба. За все время, проведенное на этой помойке, мы с парнями ни разу не видели ничего подобного. День ото дня нас встречала родная английская серость, северный ветер и иногда дождь. Ни разу на наших глазах из-за облаков не выглянуло солнце, ни разу не появилась радуга, на том конце которой перебирал свое злато жадный леприкон. Наверное, даже погода протестовала против нашего появления на сказочной земле Ирландии, стараясь поскорее нас отсюда выпроводить. Но что бы не произошло, пускай даже налетит смерч или поднимется с глубин Атлантики цунами, без отмашки дороги в Англию нам нет. Погода не властна над воронами. Размышлять об этом, на удивление, легко. Еще пару месяцев назад я думал бы об этом с тоской и агонией в сердце, покуда сейчас… Что ж, в любом случае я ничего не смогу сделать с нашим положением. Пока Джеймс Марион не скажет простое слово «домой», беспокоиться нет смысла и скучать тоже. Тосковать по дому можно и на борту парохода, сейчас это только прибавит проблем. С момента нашего приезда прошло уже два месяца. Внушительный срок, обычно птицы справлялись быстрее. Спустя неделю противники ложились под ноги птичьему королю, моля о пощаде, и земля переходила из рук в руки. Моральное подавление работало безотказно. В большинстве случаев. С твердолобыми и упрямыми ирландцами так не вышло, что досадно. Будь они хоть немного менее принципиальны, я мог бы вернуться в Мистхилл уже к концу первой недели. Не так много людей бы полегло, не так часто приходилось бы писать письма родственникам с извинениями и обещаниями материальной помощи. Н-да, не самое приятное занятие, но зато хоть какое-то отвлечение. Северянин был просто в восторге, когда ему давали в руки ручку и лист. Он неимоверно устал от беготни с ружьями и вида крови, так что даже такое занятие приходилось ему по душе. Писал он, правда, не особо грамотно и довольно долго, потому что постоянно подверялся, параллельно листая английский словарь и выпытывая у Грима правила грамматики и пунктуации. Тот не особо возражал — приличия не позволяли, но и без его ярко выраженного негодования было очевидно, что он не в восторге от такого повышенного внимания к себе. Последние пару дней мы пахали с Северянином, как проклятые. Впрочем, едва ли это было в новинку. Подготавливать амуницию, по десятому кругу проверять автоматы, подверять планы, высказывать свое мнение на собраниях приближенных и бегать из угла в угол, передавая приказы свыше боевикам, представлялось намного более муторным занятием, чем привычные уже перестрелки. Подготовки к чисткам всегда требовали работы интеллектуальной, а нам с Северянином, стыдно признаться, трудно это давалось. Мозгами среди нас в основном раскидывал только Грим, нам же давали в руки оружие и говорили, по кому стрелять. Здесь много ума не требовалось, в адреналиновом приходе размышлять получалось легче. В его отсутствие ощущалось слишком много ответственности за чужие жизни, и это не играло на руку. Мы с Виктором все эти пару дней приходили в свою комнату далеко за полночь и валились на кровати, не раздеваясь. Голова к тому времени неистово гудела и разрывалась от перенапряжения. Сегодня мы оба встали поздно — нас никто не будил. Мы пролежали в постелях еще пару часов, прежде чем понять, что вообще происходит. А когда поняли, чуть было не взвыли от отчаянья. Северянин подорвался первым. Наспех накинув на себя рубашку, он выпрыгнул за дверь, с порога окликая кого-то. Его не было всего пару минут, за которые я не успел даже заставить себя встать. Когда он вернулся, я не пошевелил и мускулом. Когда сказал, что четвертый и пятый отряды полным составом вместе с Гримом ушли на чистку, — досадно нахмурился и громко выдохнул. Вику это не пришлось по душе. — Столько батрачили ради этого и в итоге все нахуй просрали, — протянул он, снова падая на койку, что отозвалась режущим слух скрипом проржавевших пружин. И я мог понять его расстройство, но был слишком занят блаженством внепланового выходного. Успокаивали мысли о его неотвратимости. Если бы мы были им позарез нужны, Грим бы разбудил, не особенно задумываясь о нашем состоянии. Если не разбудил — значит не взял бы с собой, даже если бы встали вовремя. Так вот оно и получалось. В общем счете, мы провели в нашей комнате в полном молчании и спокойствии еще два часа, пока настенные часы с уродливой кукушкой не отмерили три удара. Осознавать наше постыдное безделье не хотелось, но приходилось по долгу службы. Прозябать в скуке для воронов представлялось непростительным времяпрепровождением, поэтому вскоре после очередного прилива мнимой усталости я поднялся с постели, вынуждая тем самым встать и приросшего уже к матрасу Северянина. Сквозь собственные пыхтения и вздохи, приправленные русской матерщиной, он вышел со мной за дверь, следуя буквально по пятам. Я хотел сделать обход по лагерю, но, заметив его потерянность, решил сначала заглянуть в столовую, где нас ждала остывшая овсянка. После позднего обеда этот идиот немного повеселел. Обход мы так и не сделали — встретившийся на пути Герберт, один из старших птиц, сказал, что мы опоздали и он уже давно все обошел по пятому кругу. В отсутствие Пересмешника и четвертого отряда в старом особняке царила привычная пьяная суматоха: бывалые устроили праздник заранее, отмечая успешное завоевание леприконовских территорий дешевым пивом и игрой в карты на баснословные для них деньги. Обычное дело. Когда Джеймс Марион находился в лагере никто не смел и помыслить об излишнем веселье, но в его отсутствие можно было и отпустить ситуацию. По заверениям Герберта пока все проходило без происшествий, а значит волноваться было не о чем. Мы снова остались без дела. Еще полчаса я бродил по коридорам, присматриваясь к птицам в их открытых настежь комнатах и слушал монологи сзади плетущегося Северянина, рассуждающего обо всем и ни о чем конкретно. Мне не особенно хотелось присоединяться ко всеобщему пьянству, тем более, не хотелось лезть со своим трещащим по швам кошельком в азартные игры против тех, чей достаток настолько сильно отличался от моего — интерес терялся, да и выделяться я не горел желанием. Приходилось слушать Северянина, который, видно, только этого и ждал, ибо в скором времени сделал мне предложение, от которого я не отказался в силу обстоятельств. В густом ирландском лесу звуки будто затормаживаются и повисают в воздухе на долгое время до самой их смерти. Сейчас они не утихают ни на секунду, ибо Вик стреляет плотной очередью в лучших традициях американских ганфайтеров, разбивая стоящие на неровном бревне бутылки. Их шесть, как и пуль в револьвере, каждая из которых попадает точно в цель и глушит звоном стекла. В таком гомоне хочется закрыть уши, но грохот выстрелов настолько сроднился с моей искалеченной душой, что уже звучит симфонией Бетховена и радует не хуже. Когда он затихает мне даже на секунду становится жаль. — А?! — вскрикивает задорно Вик, улыбаясь во все тридцать два, и показушно сдувает дым со ствола, принимая позу. — Самые быстрые руки на диком западе, твою мать! Дамы в восторге, толпа ликует, Виктор Северянин выходит в центр и кланяется благодарной публике! Спасибо! Спасибо, леди и джентльмены! Северянин действительно делает шаг вперед и отвешивает низкий поклон воображаемым трибунам посреди изумрудного хвойного леса. Это выглядит в высшей мере забавно, и я не удерживаю себя от улыбки и сам начинаю размеренно аплодировать, подыгрывая. — Да, неплохо, — говорю, подходя ближе, огибая его мощную фигуру слева. Северянин все еще тянет радостную улыбку, но больше не кланяется. — «Неплохо»? — смеется он. — Я тебя только что сделал, Бельчонок! Четыре и две десятых секунды! Ты только с бабой на такое способен! — Я смогу лучше. Готов поспорить на десятку? — Да как нехуй делать! Давай! Я протягиваю руку, в которую сию же секунду привычной тяжестью ложится револьвер, и смотрю на лицо Северянина, лучащееся триумфом. Улыбаюсь снисходительно против воли. Он думает, что уже победил, кретин. Сколько бы Грим ему не втолковывал истину из разряда «Не прыгай выше головы», он никак не усвоит. Как приятно будет его расстроить в очередной раз. Под озорные бравады Северянина я неспеша сметаю с бревна перчаткой битое стекло и ставлю на место еще шесть бутылок, в одной из которых на дне все еще плещутся остатки пива. Недолго думая, опрокидываю их в себя — не пропадать же добру, — и кладу к остальным. Долго смотрю, не понимая, что меня не устраивает. Слишком легко, слишком большая мишень… Руки сами тянутся и переворачивают бутылку на бок горлышком в нашу сторону. — Э-э-э, да ну тебя, Билли, ты ж не попадешь, — Северянин вырастает за моей спиной и пристально смотрит за тем, как я, как ему кажется, копаю могилу собственному достоинству. Его неверие вынуждает меня распалить эту безумную идею в мозгу до безудержного пожара и положить набок все шесть бутылок. — Не, братец, ты, по-моему, зарываешься. Хочешь днище им пробить? Ни хера у тебя не получится. Можешь сразу мне мои бабки отдавать. — Чего ж ты нервничаешь, если так? Пальцы Северянина трещат в сильно сжатых в карманах его брюк кулаках, что в идеальной лесной тишине просто невозможно не услышать. Я поднимаю на него весело прищуренные глаза, без слов сообщая, что мне все слышно, и он тут же отходит на несколько шагов назад, деланно громко фыркая под нос. Так маскирует свою неуверенность и борется с желанием отказаться от пари. Язык у него не поворачивается дать заднюю, даже когда приходит осознание. Что ж, пускай учится сдерживать свои опрометчивые порывы, прежде чем лезть, куда не следует. Нарочито вальяжно я поднимаюсь на ноги и, в последний раз оценив творение рук своих и возможные риски, разворачиваюсь на пятках, вышагивая по стылой земле, как по бальному залу под ручку с хорошенькой дамой. Закуриваю сигарету машинально, перекладываю револьвер из одной руки в другую и кидаю насмешливый взгляд в Вика, что не может найти себе места от нетерпения. Он стоит чуть справа от линии, которую совсем недавно прочертил как меру пятнадцати метров, и перекатывается с носка на пятку, удерживая в ладони карманные часы. — Смотри и впитывай, как работают мастера, — стреляю я ему шпилькой, усаживаясь на колени перед линией. Сзади опять слышится тихий фырк. Я вскидываю руку с пистолетом, нацеливаясь в самую левую мишень. — Считай до трех и запускай таймер. Я не вижу, но затылком чувствую, как закатываются зеленые глаза. Такие же мутные и грязные, как и смотрящие на меня со страхом горлышки пивных бутылок. Мушка сходится с прицелом, звучит еле слышный щелчок. Сверху слышится выкрик «Три!» и мой палец жмет на курок. Выстрел звучит громом среди ясного неба и глушит нас обоих на какую-то долю секунды. Я ошарашенно гляжу на целую бутылку в пятнадцати метрах от меня и на давший осечку старый револьвер. Понимание стреляет дробью в мозг, сопровождаемое еще одним выстрелом. Выстрелом, что слышится из-за леса, со стороны нашего лагеря. Я бросаю неисправный пистолет и рвусь с места со скоростью, о существовании которой доселе не подозревал. За спиной Северянин вскрикивает матом, его глухой топот отражается от моей черепной коробки и глохнет в момент, когда в особняке вновь кто-то спускает курок. В ушах только эти звуки и биение собственного сердца, что рвется от страха и злобы. — Дурак! У тебя оружия нет! Билл, подожди! Этот крик заставляет притормозить и обернуться, чтобы выхватить из протянутой руки пистолет. Виктор тут же вырывается вперед меня, не задерживаясь и на мгновение, и с раздражением я понимаю, что в этом и заключался его план — обогнать, чтобы, в случае чего, прикрыть от шальной пули. Вихляя между деревьями, подпрыгивая на кочках следом за ним, я смотрю в его спину и вижу в его зажатом кулаке неисправный револьвер. Собрался обороняться им. Остается только молиться, что неисправность обнаружилась не в самом оружии, а в некачественном патроне. Лес расступается нежданно, в момент обрывается голой, покрытой пожухлой травой землей заднего двора особняка, само здание выглядывает из-за широкой спины Северянина неприступной крепостью. Я врезаюсь в спину Виктора со всего маху, не понимая, почему он вдруг сбросил скорость, но ответ находится мигом. — Какого хера они там… — Вик не договаривает. Сует за пазуху револьвер и бежит к собравшейся неподалеку от нашего дуба толпе птиц, безоружных и неотрывно наблюдающих за чем-то. Птенцы за их спинами мнутся и хватаются за головы, выглядывая из-за широких плеч, пытаясь разглядеть, что происходит. Кто-то кричит, так надрывно и глухо, но так знакомо, что внутри все переворачивается. Мы продираемся сквозь толпу с трудом, Северянин расталкивает собравшихся птенцов так сильно, что они чуть не складываются домином и не падают на бок, но молчат как рыбы, погруженные в зрелище. Я иду за ним следом, сгорая от нетерпения, удерживая себя, от предательского толчка в спину Вика. Быстрее он бы в любом случае не пошел — ряд бывалых, вставших прочной стеной, разорвать не так просто. Они все заглядывают друг другу за головы, перешептываются ошарашенно, округляют глаза в ужасе. В их благоговейном гомоне я слышу лишь отголоски слов: «Доигрался», «Сейчас распнет», «Дядя Джек будет в ярости». Последнее вкупе с приглушенными стонами и звуками ударов заставляет меня вжаться в спину Северянина плотнее. Нужно быстрее, давай быстрее… — Друзья мои! Братья! — голос, хриплый и громкий, звучит набатом, выбивая из груди дух. На секунду я сам встаю на носки, выглядывая за живую стену, и сердце пропускает удар. Птицы замирают во времени, в их жилах даже кровь загустевает от звука этого пробирающего до костей голоса. — Нужно ли мне рассказывать вам о нашем величии и власти, что несет наша рука?! Как много слов уже было сказано, как много боли мы вытерпели на этих проклятых землях?! Многие из наших людей уже никогда не увидят свои семьи! Они погибли за честь и наше общее дело, общие идеалы! Они будут отомщены! Мы убьем каждого, кто причастен к их смерти! Мы отправим на тот свет любого, кто посмеет встать на нашем пути! Страдание, как и любое удобрение, дает плодородную почву для новых ростков! Ростков страха и уважения! Кто-то в толпе отзывается восторгом, головы бывалых качаются в согласии. Сквозь чужие голоса слышится другой, тихий и надрывный, прервавшийся звериным воплем, в котором я с ужасом узнаю знакомые ноты. Я слышал его раньше. Он преследовал меня по ночам в окопах во время великой войны. Он и сладкий запах жженого человеческого мяса. — Британцы боятся нас! Французы боятся нас! Итальянцы, русские, американцы, даже чертовы ирландцы нас боятся! А знаете почему?! — хриплый голос срывается на почти истеричный крик, в котором все же слышится усталость отчаянья. Пауза звенит стеклом и пульсом сотни живых, чтобы в итоге загреметь еще громче. — Потому что мы едины, братья мои! Все они, эти трусы, видят нашу мощь, когда мы стоим плечом к плечу и рвемся в бой без страха и сожалений! Нас боятся за нашу сплоченность, за нашу преданность делу! Мы бьемся друг за друга и в этом наша сила! Мы — семья! Толпа отзывается. Грубый хор мужских голосов беспокоит застоявшийся холодный воздух. Со всех сторон слышится громогласное: «Да!» Северянин прорывается с матом и кряхтением через плотную шеренгу потных мужских тел и замирает. Внезапно, резко. Я влетаю ему в спину и, не желая разбираться в природе его реакции, отталкиваю, выходя вперед. Озноб проходит по телу волной электричества, стопаря мышцы и разум, когда взору открывается то, чего я так боялся увидеть. Джеймс Марион, могучий Пересмешник, смотрит на меня со всей яростью и долей насмешки сквозь толстую корку потемневшей крови, залившей правую часть его лица. В его черных глазах переливаются всполохи адского огня. В его чертах виднеется отпечаток Великой войны, стершей все святое. В его черных волосах с платиновой проседью мне видится рваная рана, что каплями извергает из себя багровую жидкость. Ему все равно. Он делает одолжение, позволяя крови скатываться по его лбу вниз к носу и подбородку, обросшему густой бородой. Не утирается, не морщится от боли. Его вид болезнен, но стан все еще непоколебимо властен и прям. Не глядя, он спускает курок возведенного пистолета. Выстрел звучит хлопком. Земля разрывается, встречая пулю, и, будто бы безжизненное, сломанное тело рядом дергается в страхе. — Но в семье не без уродов, — Джеймс улыбается кровавыми зубами, вздергивая подбородок. Обводит широким жестом круг у себя над головой. Оружие в его руке отражает серый ирландский свет. Он делает шаг к распластанному на земле человеку, отчего тот словно становится меньше. Пересмешник упивается страданиями, разрывая утробным смехом напряженное молчание. — Многие пытались посягнуть на нашу семью. Все вы знаете, что с ними стало, сколько пуль в них было всажено и где они похоронены. Вы знаете, не так ли? Враги всегда точат на нас свои гнилые зубы. К встрече с ними мы всегда готовы… Но что же делать с теми, кто пробрались в самую глубь, выдавали себя за наших братьев, заботились, а после повернулись спиной? Что делать с ними, а?! — Всадить нож в кадык! — надрывается кто-то с задних рядов, и толпа взрывается гневом. — Истребить всех, Джеймс! Всех до единого! — Убить его! Убить предателя! — Пусть смоет позор своей кровью, Джеймс! — Пусть смоет! Пусть сдохнет, как собака! — Билли, это… — голос Северянина слышится сквозь вой озверевших птиц комариным писком. Он трогает мое предплечье, с силой сжимая его чуть не до хруста. Я смотрю на через силу садящегося на колени предателя, и не могу сдержать вздоха: — Грим. Чувствую, как хватка Северянина на предплечье становится стальной, когда Грим поднимает голову, и накрываю его руку своей, удерживая его от толчка, впиваясь в кожу ногтями. Его распаляющаяся злость обжигает мне кожу через одежду. Грим стонет, вскидывая свое тело вверх, сквозь слипшиеся от крови ресницы на закрывающихся веках смотрит на усмехающегося Пересмешника. Его глаза — чистое небо и красный закат, отливающий пламенем умирающего солнца. Все такие же спокойные, холодные, почти безразличные, но искрящиеся страхом. Среди месива, что Джеймс оставил на его королевском лице, они — оплот нормальности. Синими гематомами под одним из них пролегает отпечаток его кулака, толстой красной линией от носа проходит кровавый след, обрывающийся на подбородке каплей. Такой же бежит по виску. На светло-сером помятом пиджаке виднеются алые крапинки, весь левый бок покрыт тонким слоем коричневой пыли — на него Грим падал чаще всего. Тело бьет озноб, покалеченные и, возможно, сломанные пальцы неосознанно хватаются за короткую траву, забираясь ногтями под твердь стылой земли. По ним кровь льется ручьем, совсем свежая, горячая она падает в мертвую почву и окрашивает ее в черный. Такой же черный, как расширившиеся от ужаса зрачки. — Мистер Марион, прошу вас… — никогда я не слышал, чтобы голос Грима так сильно ломался. Он смотрит с мольбой, рвется по частям, засовывая глубоко внутрь гордость и страх, клонится вбок от веса собственного тела. — Я не понимаю… Не понимаю, за что… Удар ногой по челюсти сопровождается громким хрустом. Как подкошенный, Грим падает лицом в грязь и, задыхаясь, кашляет, прикрывая ладонью рот. Пересмешник над ним хмыкает, поправляя дорогой пиджак, и выпускает пулю аккурат рядом с острым носом мученика, а после смеется, видя, как тот сжимается в позу эмбриона. Птицы плюются ненавистью, так и норовя броситься вперед, как стая диких волков на пойманную вожаком добычу, но не решаются. Наблюдать, слышать невыносимо. Сквозь пелену на сознании я чувствую, как меня начинает лихорадить от гнева. — Надо что-то делать, Билл… — Северянина еле слышно из-за воя толпы и щелчков патронов, с легкостью входящих в пустой магазин Джеймса. Я поворачиваюсь к Вику через плечо и не знаю, что ответить. В его глазах непонимание, граничащее с паникой. Он сжимает мою руку так, будто сам боится не выдержать и рвануть вперед, позвать на помощь хоть кого-нибудь — кого угодно, — но звать некого. Виктор смотрит, не отрываясь, за тем, как один из его лучших друзей истекает кровью по причине ему неведомой, и я злюсь на него, сам не осознавая из-за чего. Я знаю, почему все так. Я знаю, что все это не зря, что Грим заслужил, и меня гневит мысль о том, что напарник ставит правоту мистера Мариона под сомнение. Наблюдать за его сочувствием, пагубным и отвратительным сочувствием предателю мерзко. Неужели он не видит, в чем дело? Неужели даже предположить не может, слепой кретин?! Мои пальцы пробирает судорога, когда впиваюсь ему в ладонь ногтями и оборачиваюсь, снова ловя на себе непроницаемый взгляд Пересмешника. Он изучает нас детально, проходится от туфель до кончиков волос, оценивая. Я вижу в его мрачных зрачках сцены нашей общей смерти и, ведомый древними инстинктами, поднимаю вторую руку вверх, сжав ее в кулак. — Смерть предателю! — этот крик утробен и схож с волчьим воем на полную луну. Его подхватывает и разносит над крышей покосившегося особняка стая диких зверей. Чужая рука на моей коже сжимается до появления синих гематом. Северянин что-то говорит вполголоса, матерится, но его слова уже не доходят до меня. Я вою вместе со всеми, прославляя вожака на весь ирландский свет. Джеймс доволен мной. Он глядит с озорным прищуром и мотает головой от смеха, сокращая расстояние до мерзкого сопляка, лежащего в его ногах. Уперевшись носком туфли ему в бок, толкает увесисто, переворачивая несопротивляющееся тело на спину. Грим тяжело дышит, его грудь вздымается слишком часто, а ангельские глаза бездумно водят по серому небу, которое видят в последний раз. Дуло пистолета смотрит ему в грудь, чуть левее сердца. Так смерть не наступит быстро — ублюдок помучается еще пару десятков минут, пока не истечет кровью. Слишком гуманно для такого, как он. — Грим, я обвиняю тебя в пособничестве моим врагам, в предумышленном убийстве наших солдат и в покушении на Пересмешника. Твоя казнь состоится сегодня, сейчас. У тебя есть последние слова? Грим опускает тяжелые веки, выдыхая в промозглый воздух что-то невнятное. Джеймс усмехается ему в ответ, видимо, находя его предсмертную песнь забавной. Что-то говорит ему неслышно, постукивает каблуком по стылой почве, окропленной свежей кровью. Пистолет в его руке каменеет, находит опору в расслабленной до этого хватке. Щелчок знаменует готовность оружия нести смерть. Обычно за ним сразу следует выстрел, но почему-то мистер Марион медлит. Любопытный взор его рыскает по фигуре Грима… — Если у кого-то имеются возражения, я готов их выслушать! — …а после скачет к Северянину, потерявшему лицо. Тот замирает, как испуганная лань, пырит свои зеленые глаза и сглатывает вязкую слюну, не решаясь выдавить то, что принесет ему гибель. Мельком он смотрит на уже не подающего признаки жизни, смирившегося со всем Грима и не может заставить себя вступиться. Против кого угодно бы он выступил, защищая своих. Кого угодно… Но только не Джеймса Мариона. Джеймс кивает, поджимая губы, будто говоря: «Так и думал», и снова вскидывает пистолет с твердой решимостью нажать на курок. Он бы сделал это, видит Бог, сделал бы. Но тонкий свист разносится над лагерем, опуская все живущие в подводное безмолвие. — Имеются! Глухие шаги разносятся по миру барабанным боем вместе с загробным голосом из толпы. Плотные ряды птиц сжимаются еще крепче. Бывалые и птенцы наваливаются друг на друга, образовывая узкий проход между своих тел. По нему неспешной поступью шагает тот, чье слово — такой же закон, как и слово Пересмешника. Черный Джек выходит в широкий круг вальяжно, совершенно не торопясь. Легким движением ставит воротник своего дорогущего черного пальто, укрываясь от холода, пронизывающего его мертвенно-серую кожу, и оглядывается совершенно необязательно, будто скучающе. Его беглый взгляд проходит круг полностью, смазывая всех присутствующих пренебрежением, лишь слегка задевает окровавленное тело любимого ученика, большой птицы и в итоге оседает где-то вне времени, за толщей реальности. — Ежели твой вопрос не был риторическим, я бы хотел их высказать. Ежели нет — продолжай, — подбадривающе машет он рукой, после засовывая ее в карман. Мертвый аквамарин его глаз еще какое-то время задерживается в беспространственном измерении между нашими с Северянином лицами, и я вижу, как узок его зрачок из-за принятого морфия — настолько, что кажется, словно бы его вообще нет. Его глаза отсутствующие, абсолютно пустые. В них жизни нет уже давно, она бесповоротно утеряна в погоне за плотскими утехами высшего общества, повесилась на собственных кишках. Взор мистера Мариона, напротив, сейчас горит жизнью. Страшной, обжигающей, самоуничтожающей жизнью, от которой становится тошно. Он смотрит на старого друга из-под густых бровей со снисхождением и морщит лоб. Оценивает долго, как будто просчитывая траекторию полета пули, но вскидывать оружие не спешит. Наоборот, опускает руку по шву и выпрямляется, горделиво поднимая подбородок. — Прости, что потревожил твой дневной сон, Джек, — Джеймс насмехается в открытую, не скрывая обворожительной улыбки, на которую Черный никак не реагирует. Мертвый аквамарин лишь дергается в его сторону, наконец приобретая осмысленность. — Обещаю, мы совсем скоро закончим, и тебе больше не придется слушать его стоны. Пистолет качается в твердых руках, указывая под ноги своего хозяина. Под его прицелом Грим рвано выдыхает, бессознательно сжимая в кулак горсть земли, через силу и боль поворачивая голову на звук знакомого голоса. Льдисто-голубые его глаза ширятся в узнавании, тут же закрываясь. Губы складываются в беззвучные слова. Черный не опускает взгляда. Смотрит прямиком в глаза Джеймса с иронией и закусывает щеку изнутри, легонько покачивая головой. Он словно уже согласился на выдвинутые условия и вот-вот готов был развернуться, но почему-то резко передумывает. Почесывает бровь в задумчивости и вздыхает устало. — Я бы рад сейчас уйти, но положительно не понимаю, чем я заслужил твое неуважение, — тянет он нараспев, отмеряя шагами расстояние до сломанного тела Грима, что все шепчет и шепчет свою атеистическую молитву. Когда до него остается каких-то полшага, Черный все-таки смотрит вниз, вглядываясь в изуродованное лицо. И на его собственном вдруг проступает разочарование. — Воспитываешь моего воспитанника… «Вассал моего вассала — не мой вассал». Мне казалось, ты любишь Францию. — Люблю. Но я приверженец английских законов. — Закон тебе не писан… Чем он провинился? Джек спрашивает это в пустоту, скорее для приличия, нежели для информации. Он все знает и без пояснений, для меня это ясно как день, но Джеймс сжимает губы, наблюдая, как его верный друг садится на корточки перед предателем и почти ласково ведет по его щеке холодной ладонью, приводя в чувства. Грим отзывается не сразу. Его веки поднимаются неохотно и со скрипом, но губы все движутся. Джек склоняется ближе, собирая его слова по крупицам нечленораздельных звуков и цыкает, приказывая замолкнуть. И Грим, на удивление, не слушается, стремясь захватить в капкан хватки чужую руку, что ускользает от него гадким червем. Джеймс хохочет в бороду. Его всегда смешили прощания. — Ты плохо выдрессировал своего щенка, Джек, — хрипло произносит он с подобием сочувствия, обходя Черного сбоку. Его голос схож с шипением самой ядовитой змеи, но Джек не обращает ни малейшего внимания на отравляющие речи. Он все слушает, строго глядя Гриму прямо в глаза, впитывая его мольбы, что срываются на скрипы и нездоровый свист. — Столько лет потратил на его обучение… Мне жаль, дружище, что так все обернулось. Твои труды явно прошли для него зря. Еще никогда я не встречал столь жалкой попытки диверсии. Предупредить ирландцев о сегодняшней чистке — единственное, до чего он сумел додуматься. И после этого ты будешь доказывать мне, что «Искусство войны» — действительно стоящее пособие… — С чего ты взял, что это он? Заявлять такое — оскорбление, караемое казнью. Джеймс не любит, когда сомневаются в его решениях. Пересмешник всегда прав, а когда кто-то осмеливается предположить обратное, еще и щедр на жестокость. Будь на месте Черного кто-либо другой, кто-то менее значимый, менее ценный, мистер Марион не стал бы думать и секунды. Сломать человеку позвоночник для него ничего не стоит, особенно когда он сидит в подобном Джеку положении. Всего секунда отделяет наглеца от смерти. Она проходит быстро, но Черный все еще дышит и, более того, ровно. Джеймс зашел за спину, но не собирается бить. С великой задумчивостью глядит на вековой дуб. — Он был ответственен за это дело. Ему я вручил все полномочия и, как показалось сначала, сделал это не зря. Совершенный план, лучший из тех, что ты когда-либо мог придумать… Но все упирается в свидетелей, не так ли? — Выходит, ты слукавил, сказав, что попытка была жалкой. Еще одна дерзость, на которую отвечают легким смехом. Джеймс приглаживает волосы, смешивая гель с собственной кровью, и снова идет кругом. — Отнюдь, — тянет с охотой. — Заложенная у двери бомба и засада — тривильщина, до которой мог додуматься только ребенок. Троих наших убило на месте, шестерых разорвало пулями. Столько ненужных жертв допустил твой щенок, но цели так и не добился. Так что, думаю, план все же можно считать жалким. — Я бы не назвал твой пятый отряд «ненужными жертвами». Если бы я хотел от тебя избавиться, то тоже для начала перебил бы их, чтобы избежать лишних проблем… Время замирает в напряженном моменте, отзывающимся холодом по всему телу. Ветер путается в смоляных волосах резко остановившегося на месте Пересмешника, в чью голову с силой кузнецкого молота бьет осознание. За моей спиной в толпе какой-то смышленый птенец возбужденно шепчет что-то самому себе, будто не веря в собственные рассуждения. Кто-то из близстоящих слышно приказывает ему заткнуться, видя, как Черный медлительно поднимается на ноги, залезая узловатыми пальцами за борт своего пиджака. Пистолет покачивается в сжавшемся до побеления костяшек кулаке Пересмешника. — Откуда ты знаешь, что расстреляли только пятый отряд? — голос звучит загробным стоном мертвеца. Усиливающийся ветер треплет расстегнутое пальто Джека, обнажая его жилистую руку, с силой удерживающую виднеющуюся из портупеи рукоять именного револьвера. — Ты знаешь. Струна натягивается до предела и в одно мгновение лопается с щелчком затвора: Джеймс стремительно разворачивается на пятках, выставляя вперед крепкую руку с оружием, и Черный повторяет за ним секунда в секунду. Стоящие ближе всех птицы инстинктивно отходят на шаг назад, и меня кто-то тянет за ними, задвигая за широкое плечо. Северянин встает впереди, перекрывая обзор, и глядит на все происходящее до ужаса глупыми глазами. По правую руку от меня какая-то птица громко шипит: «Старый ублюдок», и я не могу понять, кому именно адресовано это оскорбление. Позади слышится возня — птенцы прыгают друг на друга, чтобы узнать, что происходит впереди, пока бывалые неуверенно ощупывают себя в поисках оружия. Они смотрят на старших птиц так, словно видят их впервые, не понимают, что им чувствовать и, тем более, делать. Те, кто всего пару минут назад так неистово кричал о предательстве, смотрят на Джека и не верят своим глазам. Сомневаются. Да, точно… В их глазах я вижу отравляющее сомнение и пошатнувшуюся веру в Пересмешника. Им не понять, почему самый верный друг, военный товарищ и почти брат направляет оружие на того, кого раньше считал своей единственной опорой. Но я вижу, как Черный делает неспешный шаг через Грима, оставляя его позади, закрывая своим телом, и все становится ясно. И Джеймс это тоже видит, и ведет языком по губе с внутренней стороны, словно хищник, готовящийся к сытному обеду. — Убери пистолет, Джек, — говорит он дружелюбно, плотоядно скалясь сквозь густую бороду. Он выжидает долгую паузу, надеясь, видимо, на скорое отступление, но Черный только сильнее сжимает деревянную рукоять оружия. Хриплый голос звучит яростнее. — Ты стал слишком сентиментален, дружище! Привязался к нему?! Я не поверю ни одному твоему признанию и уж точно не приму твоей отставки! — Будешь глупцом, если не поверишь, — слова Черного льются размеренным потоком холодной рудниковой воды и протыкают и без того продрогшую кожу ледяными иглами. Он всаживает их осторожно, со смаком прокалывая плоть, доходя до самого сердца. Он всегда любил затяжные пытки, где боль усиливается постепенно. Сильнее них он любил лишь давить, давить как тараканов чужие убеждения. — Мой план не пришелся тебе по душе, но, могу поклясться жизнью, что ты стоишь на том самом месте, которое я предсказал еще три дня назад. Ты держишь тот же пистолет и говоришь теми же словами, что я записал в свой ежедневник, а потом сжег, гадая на свою удачу. Ты все еще слепо веришь в мою преданность, но я убивал тебя в своих снах каждую ночь, проведенную под этим проклятым небом. И, уверен, не я один… — Тошно слушать твою вымученную ложь. — Больше половины наших людей уже мертвы. Свалены ирландскими руками в выгребные ямы. Ты кричишь о единстве, о вере в братство, но о какой вере может идти речь, если ты сам уже не веришь ни во что? Ты убил слишком многих в погоне за иллюзорной мечтой и еще больше жизней сломал в борьбе за свои ложные идеалы. Друг мой, тебе пора на покой. — Вечный, так полагаю? — Вечный. Ибо, зная твой нрав, я также знаю, что ты ни за что не простишь меня, когда я займу твое место. Надрывный хохот срывается с тонких губ Пересмешника, вселяя в душу страх еще невиданный человечеством. Джеймс смеется так громко и так зловеще, разнося свой мощный глас над покосившейся крышей старого особняка, пугая им ворон на ветках старого дуба. Этот смех столь же пугающий, сколь и заразительный. Прижавшиеся друг к другу птицы откликаются на него, как на зов вожака откликнулись бы голодные звери, но хор их столь редок и глух, что кажется, будто смеется лишь часть. И когда я оборачиваюсь, то понимаю, что это действительно так. Толпа разнится. В ней смеются не все: на двоих сотрясающихся от восторга бывалых приходится как минимум один, мрачно смотрящий в профиль Джека Черного, и в глазах его пылает страшный огонь согласия, осознание всеобщего безумия, что так долго принималось за норму. Эта треть смотрит на своих товарищей по оружию с отвращением и невольно тянется за пазуху, как бы невзначай почесывая ребра. Речи Джека вольны и правдивы — такие, каких Пересмешник терпеть не может. Они попадают в точку и валят наповал, находя слабое место, плотно скрытое под завесой единства. Он никогда не ставил своей целью переубедить Джеймса. Он метился в доверие к нему окружающих и пошатнул один из столпов вековой империи. — Ты еще не разучился шутить, дружище. Даже удивительно, — Джеймс отсмеивается с трудом, будто действительно находит заявление старого друга уморительным. Его рука с зажатым в ней пистолетом сгибается в локте, отливающий металлическим блеском ствол касается виска и легко его почесывает. Пересмешник оглядывается на подчиненных и улыбается во все тридцать два зуба, намеренно не замечая в лицах некоторых из них немое неодобрение. — Старина Джек благороден, не правда ли? Кто бы мог подумать… Этот крысеныш, помешанный на шлюхах и морфине, еще никогда на моей памяти не городил столько очевидной хуйни ради спасения какого-то отброса. Вот, что мне в тебе нравится, Джек, вот, что я действительно в тебе уважаю. Ты — истинный пример преданности. Один резкий рывок заставляет Черного вздрогнуть — Джеймс оказывается рядом в считанные мгновения. Окровавленная рука его с силой сжимает ледяное дуло именного револьвера, поднимая его чуть выше, направляя в лоб, открывая самую удобную траекторию выстрела, которого не происходит. Мистер Марион безумно скалится, безошибочно угадывая в мертвом аквамарине замешательство. — Хорошая попытка, но духу у тебя не хватит выстрелить, — шипит он на грани слышимости, силой удерживая трясущееся в чужих руках оружие. Джек смотрит в чернь его глаз со всей решимостью, но его палец дрожит на спусковом крючке. Он не стреляет, даже когда холодное дуло вжимается в широкий лоб. Идеальное положение, лучшего и пожелать нельзя, но Джек осознанно медлит. Пауза звучит гаркающим смехом. Джеймс потешается, с восторгом наблюдая за быстро сменяющимися эмоциями на чужом лице. — Соберись, Джеки. Чего ты боишься? Ты же сказал, что хочешь занять мое место, чего тогда тушуешься? Страшишься ответственности, не так ли? Боишься брать на свои дряхлые плечи непосильную ношу, которую, знаешь, не удержишь? Ты планировал мое убийство так долго, чтобы вот так все просрать? Или все же лелеешь надежду, что я возьму и поверю в твои бредни о жажде власти, которой ты никогда не желал в таких количествах? У Джека от нагрузки хрустят пальцы. Он впивается в свой револьвер, как в нечто настолько ценное, настолько весомое, как цеплялся бы за жизнь. По сути, за нее он теперь и цепляется. Только не за свою. В нем столько отваги только лишь потому, что за спиной его все еще истекает кровью Грим, не движущийся, почти мертвый, но слышащий все до последнего слова. Он все еще шепчет, срываясь на задушенные хрипы и морщится от боли. Я вижу, как его губы складываются в вечно повторяющееся: «Нет». Джек расцепляет задеревеневшие пальцы, выпуская револьвер из рук. Он повисает в окровавленной ладони Пересмешника, радующегося своей победе. Джеймс будто пританцовывает, пока идет, покачивая в пальцах чужое оружие, к своему излюбленному «трону» в тени дуба. Его походка легка, его улыбка, окрашенная в красный, сияет ярче полярной звезды, а глаза горят предвкушением. Он поворачивается к Черному спиной, доверительно предоставляя ему второй шанс, точно зная, что под его пальто висит еще как минимум складной нож, но не дожидается удара и в этот раз. Джек смотрит в его спину с тихой яростью на самого себя и думает. Думает-думает-думает, снова блуждая взглядом где-то между мирами. Озарение в его зрачках, как бывало обыкновенно, не вспыхивает. Джеймс опускается на свое место, когда его догоняет родной ему голос, в тембре которого неуловимой тенью проскальзывает отчаяние. — Я поручился за него, — говорит Черный тихо, прослеживая движение чужих рук. Мистер Марион вытаскивает из-за пазухи портсигар и достает из него белоснежную сигарету. Вставляет в зубы, поджигает, поднимая лукавые глаза. Черная бровь вопросительно изгибается, и Джек переводит дыхание, прежде чем продолжить. — Ты сам принял от меня обещание. Если твои слова о неугасшем ко мне уважении не ложные, я прошу тебя переложить его ответственность на меня. — Я не лишаю тебя возможности получить от меня наказание, Джек. Ты дал свое согласие на то, что произошло сегодня у ирландцев. Не беспокойся, об этом я не забуду, — дым вырывается изо рта, формируясь в густое облако. Окрашенная кровью рука разгоняет его легким движением. — С тобой мы еще поговорим о твоей «ответственности». Но я бы предпочел разобраться сначала с дезертиром. — Грим — мой человек, он выполнял мой приказ. Ты уже достаточно его наказал. На мне лежит большая ответственность, чем на нем… — Прекращай играть в рыцаря, дружище. Эта шваль того не стоит. — Уверяю тебя, он стоит трех таких, как я. В твоих же интересах позволить мне вступиться, Джеймс, — мертвый аквамарин на мгновение скачет под ноги. Джек думает какой-то недолгий миг, прежде чем выдать на полном серьезе то, что повергает младших птиц в безудержное веселье. — К тому же, в чем смысл пытать того, кто к подобного рода пыткам привычен? Он испытал их все ни один раз, едва ли ты сможешь его удивить. Грима приструнит только боль тех, к кому он неравнодушен. Думаю, моя боль вполне сойдет… — Так же можно сказать и про тебя. Его страдания — твои страдания, не так ли? — Что толку пугать смертью близких старика, Джим? Лучше пугай его реальной болью. Проку будет явно больше. Толпа взрывается смехом, граничащим с истерикой. Птицы не сдерживают хохота, рвущегося из глубины их мерзких утроб, и скалятся по-животному, отпуская в пустоту колкие замечания. Смеются все, даже на лице Северянина ненароком проскальзывает мимолетная скептическая улыбка, за которую он спешит себя наказать, хлопая детским движением по губам. Его взгляд мечется от горделиво выпрямившейся фигуры Джека к мистеру Мариону, напряженно рассматривающему почти бездыханное тело бывшего наемника Грима. На его лице не отражается и намека на веселье. Он смотрит пристально в полураскрытые льдисто-голубые глаза и будто не может решить для себя, что ему важнее — удовольствие или справедливость. Черные глаза меняют положение в одно моргание. Пересмешник видит перед собой старого друга, прошедшего с ним огонь и воду, поражения и победы и зло щурится, не доверяя сейчас даже самому себе. Вертит в пальцах помятую сигарету, отсчитывая каждый миг, в котором Джек был рядом с ним, и сбрасывает пепел себе под ноги, придавливая ботинком. Ему горько и досадно принимать такое решение лишь первые пару секунд осознания. Вся меланхолия спадает с его лица, как только широкая ладонь поднимается в воздух, безмолвно приказывая подчиненным заткнуться. В то же мгновение в глубине его зрачков вспыхивает страшный азарт охотника. — Четвертому отряду выйти! — командует он громко, снова вставляя сигарету в зубы и растягиваясь в хищной улыбке. Джек не дергается, но его руки складываются за спиной — пытается унять дрожь в пальцах. Птицы снова мельтешат где-то за спиной, снова толкают друг друга. Четвертый отряд, поверенные Черного, выстраиваются в ряд быстро. Все четырнадцать человек встают за спиной Джека и равняются на него головой. В глазах каждого из них — сожаление и отвращение, природа которых мне не совсем ясна. Думается, будто что-то внутри них до сих пор борется с навязанными установками, но здравый рассудок не позволяет без раздумий бросаться в бой. Под острым взором старшей из птиц, впрочем, они вновь становятся безликими. — А где еще один? — встряхивает сигаретой в губах Джеймс, вновь перекидывая свой взгляд на Джека. — Никого из четвертого на чистке не пристрелили. Их должно быть пятнадцать. — Он… — Черный мнется, подбирая слова, закусывает щеку изнутри. — Он решил принять душ. В воздух снова проливаются смешки, и в этот раз Пересмешник тоже слегка усмехается подобному заявлению. — Из всех твоих пасынков он нравится мне больше всего, — говорит он, а после машет рукой в нашу сторону. — Северянин, будь так добр, найди пропажу и приведи его сюда. Будет нехорошо, если кто-то останется в стороне… Но оттащи это мясо из круга для начала — оно будет мешаться. Северянин рвется с места моментально, будто только этого приказа и ожидал. Чуть не поскальзываясь, он мчится к распростертой на траве туше Грима и порывисто ухватывает его за плечи, излишне резко вздергивая ближе к груди. Фальшивость его пренебрежения очевидна — Виктор никогда бы не позволил себе так небрежно обращаться с раненым, пускай даже предателем. Его всегда отличало от других воронов добрая доля сожаления и тактичности в подобных делах. В отличие от всех остальных, он помощью не брезговал. Нынешняя его напускная холодность продиктована страхом. Вик тащит Грима подчеркнуто неаккуратно и из-под ресниц изредка поглядывает в сторону Пересмешника. Он боится, что тот увидит его сомнения и пустит на корм дьяволу. Северянин — верующий человек. И, как верующий, он страшится жизни после смерти, не сулящей ему ничего радужного за его проступки. Его грехи в церкви не замолить, он это знает, а потому не спешит на тот свет. Пятки Грима чертят две неровные линии на твердой почве. Вик кладет его на траву рядом с моими ногами и кидает еще один взгляд на Джеймса, занятого будто бы шутливой беседой с Черным, выслушивающим его слова, как смертный приговор. Я стараюсь слушать хотя бы вполуха, но Вик привлекает слишком много моего внимания. Мне не нравится, что он притащил Грима к нам, находиться рядом с предателем сложно физически, но мне приходится глотать это. К тому же, к кому еще? Другие готовы разорвать его в клочья сию же секунду. Мне хватит воли сдержать этот порыв. — Гримми, живой? — шепот Северянина перекрывает все другие шумы. Он садится на корточки, щупает пульс на залитой кровью шее и облегченно выдыхает, когда в его пальцы толкается горячая кровь в сонной артерии. Грим медленно моргает, глядя куда-то сквозь него. — Слава всему святому… Еб твою мать, как ты нас напугал… Видок у тебя не из лучших, сразу скажу, но Док подлечит — будешь как новенький. Ты главное, не теряй сознание пока, лады? — Вик, иди уже, — собственный голос кажется мне чужим. Отливая металлическим блеском в сером воздухе и звоном адовых котлов, он протискивается через глотку с большим трудом, и слова еще долго остаются на языке. Я не опускаю глаз на Грима, но почему-то знаю, что он смотрит. И Вик тоже смотрит, но в глазах его больше печали, нежели осуждения. — Я мигом, — говорит он, прежде чем снова вскочить на ноги и умчаться в сторону особняка. Его фигура исчезает за дверью ровно в тот момент, когда Джеймс заканчивает свою речь. Вокруг тихо, никто не смеет нарушить идеальную тишину даже задушенным кашлем. Я смотрю на Джеймса, и вижу, как он гадко улыбается, прищурившись на Джека мутными от кровожадности глазами. В его зрачках не отражается и самого маленького луча холодного ирландского света, но улыбка тепла и дружелюбна, как может показаться на первый взгляд. Он сжимает в губах сигарету и трет ладонью о ладонь, предвещая страшное. Черный не шевелится. Встав каменной статуей самому себе, смотрит под ноги, бессмысленно бегая глазами по травинкам и собственным брюкам. Пытается что-то придумать или смириться со своей участью, но вслух ничего не произносит. Его бледные губы только сжимаются в чуть видимую линию, а после он разворачивается. Подчеркнуто медленно, словно заторможенно встает лицом к своему отряду и обнажает спрятанный под пальто складной нож. На его лице — горечь и сожаление, но глаза упрямы. Он взирает ими на подчиненных с пугающей решимостью и болезненной для него отвагой. — Кто хочет быть первым? — торжественно вопрошает Джеймс, и возглас этот настолько ребяческий, что в голове на секунду пропадает связь между ним и его хозяином. Пересмешник терпеливо ждет хоть какого-то ответа, расслабленно откинувшись на спинку своего трона и обильно дымя сигаретой. Пускает табак кольцами в промозглый воздух и щурится на прячущееся за тучами солнце, показывающее миру лишь свою белую тень. — Не стесняйтесь, господа, дерзайте. Я вижу, как шеренга четвертого идет беспокойной рябью. Птицы в ней мнутся на месте, нерешительно хватая себя за карманы брюк и искоса поглядывая на неподвижно стоящего перед ними Черного, чей взгляд блекнет на глазах и лучится состраданием. Он сжимает нож до побеления костяшек, опасно щурит мертвый аквамарин, пока его люди не могут найти себе места. Проходит минута, две, три… Пересмешник потихоньку докуривает свою сигарету, а волонтеров так и не находится. Джек приподнимает брови, оборачиваясь через плечо на Джеймса, что повторяет его гримасу один в один. Дотлевший окурок падает под ноги. — Сорока, мне совершенно не хочется вставать… Джеймс говорит это мне подчеркнуто дружелюбно. Взмах его руки объясняет мне ситуацию лучше любых слов. Не успевает она вновь упасть на крепкое бедро, как выстрел опаляет уши всех собравшихся свистом разрезающего воздух кожаного хлыста. Крик упавшей на землю крупной птицы вторит ему басом. Палец нажимает на курок еще два раза по инерции. Пули прошивают оба колена бывалого боевика следом за отстреленными яйцами, и только после этого я убираю пистолет в портупею. Под аккомпанемент оров несчастного Джеймс кричит стоящему все так же смирно отряду. — Я проявляю милосердие, если вы не поняли, друзья мои! — разводит он руками, укладывая одну из них на подлокотник стула. — Вы, как солдаты, пошедшие против указа своего полководца, заслуживаете бесславной смерти и столь же бесславных похорон! Любой на моем месте застрелил бы вас, но у меня есть другое предложение! Достаньте мне часть тела Джека Черного, и вы будете прощены, ваш промах будет забыт! Если вас не устраивают эти условия — Сорока всегда к вашим услугам. Окровавленные пальцы небрежно указывают в мою сторону, заставляя ненароком выпрямиться. Никто из четвертого не поднимает на меня глаз, все смотрят исключительно прямо и трясутся то ли от ярости, то ли от страха. Я не могу понять их возбуждения, но это и не нужно, ибо вскоре из шеренги делает шаг один из бывалых. — Да буду я проклят, — шипит он сквозь зубы еле слышно, и тут же падает как подкошенный. Пистолет в моей руке испускает из дула тонкую струйку дыма. Труп падает на еще живую подбитую птицу, что уже не кричит. Джек смотрит на трупы уже без эмоций. Его зрачок теряется в аквамариновой радужке, из-за чего глаза кажутся совершенно безжизненными. Он глядит из-под ресниц, вроде как, меланхолично, но при том абсолютно спокойно. Не дергает и веком, когда к тем двум падает еще один, и еще один, и еще… Преданность четвертого поразительна. Я стреляю из раза в раз, без сомнений туша одну жизнь за другой, а они все выходят и произносят эту фразу, как верующие бы цитировали священные писания. Я жду, когда Джеймс скажет мне остановиться, потому что так продолжаться не может. Ему нет интереса в простом расстреле, я знаю это, как не знает никто другой. Но он продолжает молчать. Я жду, когда Джек выступит вперед, не в силах наблюдать гибель своих людей. За его грехи должен отвечать только он, это всегда было его позицией. Но он тоже стоит без движения, раз за разом провожая падение тел своих верных последователей. Шесть. Семь. Восемь. Земля укрывается кровью, как теплым одеялом, и впитывает ее всю до остатка. Девятому падать уже некуда — он встает на колени, плотно зажимая дыру в дергающемся кадыке, и утыкается лбом в спину одному из своих товарищей, пока моя рука на автомате захватывает в прицел дрожащего от страха птенца. Молодого еще, впрочем, но очень крепкого, высокого. Он плотно сжимает кулаки, зажмуривая свои насыщенно-голубые огромные глаза, и делает шаг вперед. — Я… Да буду я… — мямлит он, и мой палец сам собой снова ложится на курок. Совсем молодой еще птенец косится на меня испуганно, инстинктивно чуть пригибая голову, поворачивается к почтенно выпрямившимся за спиной товарищам, после — к тому, кого когда-то со всем уважением величал «дядей Джеком». Тот дергает уголком плотно сжатых губ, не отрывая взгляда от ярко-голубых глаз подчиненного. Я слышу, как в нем что-то ломается, когда птица виновато жмурится. — Простите, дядя Джек. Я обещал своей невесте вернуться невредимым. Я не могу ее подвести, она меня ждет… И заскучавший уже Джеймс в мгновение ока оживает, натягивая на лицо белозубую улыбку. — Так держать, Ричи, — тянет он, размашисто хлопая в ладоши. Плечи Черного чуть приподнимаются и мгновенно опускаются. Он цокает языком, прокручивая любимый нож между пальцев. Ричи кивает, будто собираясь с духом, и хватается за свой штык, висящий на поясе. Перешагивая через трупы товарищей, он быстро читает молитву, рисуя на своей груди подобие креста, и смотрит на Джека полными вины щенячьими глазами, очевидно прося прощения. Джек не обращает внимания. Его нож отбрасывает серые всполохи на его мертвую кожу, выделяя ярко-фиолетовые вены на узловатых пальцах. Не нужно быть экспертом в искусстве уличных драк, чтобы сказать, что Черный ни разу не боец. Одного лишь взгляда на его тонкую, чуть сгорбленную фигуру хватит, чтобы оценить его готовность к предстоящему. На моей памяти он всегда был человеком ума, а не дела: ему не стоило большого труда продумать великолепный план захвата, но он никак не мог справиться с банкой консервов, для открытия которой в его руках было слишком мало силы. На фоне него, кто угодно может выглядеть гладиатором в золотых доспехах. Птенец Ричи, что под два метра ростом, смотрится как минимум Голиафом. И был бы я рад назвать Черного Давидом, только вот тогда я бы жестоко обманул свои ожидания. — Простите меня, дядя Джек… — шепчет Ричи на грани слышимости, и Черный снова оставляет эту просьбу без ответа. Лезвие ножа блестит в его пальцах. Он словно и не собирается его поднимать. Птенец тоже мнется, смотрит сверху вниз и сжимает свой штык. Не может заставить себя занести его. — Ударьте первым, пожалуйста. И это его первая и последняя ошибка. Почему-то он думает, что смог вызвать в Джеке Черном, правой руке Пересмешника, жалость к нему. Почему-то он считает, что его слова смогли растопить что-то внутри давно пустой грудной клетки. Почему-то он надеется, что Джек вот так просто позволит кромсать себя на куски. Но Джек боится боли больше, чем чувства вины. А потому он бьет один раз и попадает. Штык-нож отлетает к моим ногам черной искрой. Звенит о стылую землю и замирает в молчании так же, как и его хозяин. Ричи не успевает понять, как острое лезвие, словно масло, вспарывает ему глотку от уха до уха. Не успевает даже закричать — боль парализует его, заставляя концентрировать внимание на приблизившемся вплотную лице Джека, что подергивается от усилий. На серой коже рисует красные веснушки брызжущая из раны кровь. Горячая и липкая, она попадает на губы и веки, в мертвый аквамарин пустых глаз, что не закрываются ни на секунду. Смотрят, широко раскрытые, в ярко-голубое, еще живое, ясное небо радужки Ричи. Крупные руки птенца наощупь хватают жилистое запястье, тянут в попытках оттолкнуть, но делают только хуже. Черный доводит кровавую черту до правой линии челюсти с пугающей легкостью и выдергивает нож, делая два быстрых шага назад. Кровь брызжет в его сторону, пачкает дорогое пальто и виднеющуюся из-под него белую рубашку, и он педантично отряхивается, не обращая внимания, как его подчиненный медленно оседает, теряя землю под собой. — Остался еще в тебе юношеский запал, Черный, а?! — Джеймс кричит это, восторженно хлопая себя по коленям. Джек оборачивается на него на какой-то миг, а после снова роняет взгляд на запачканное пальто. Шепчет что-то неразборчивое, опять пытаясь отряхнуться, но терпит крах, и в итоге обтирает о черную ткань окровавленное лезвие. Мертвый аквамарин скачет к оставшейся четверке птиц. — Доверять Джеку первый удар — себе дороже, господа, теперь вы это знаете. Воспользуйтесь информацией с умом. Одиннадцатый выходит из шеренги уже молча и без лишних слов сразу хватается за нож под объемной телогрейкой. Этот тоже крупный, не такой высокий, но коренастый и, кажется, бывалый. На его лице столько морщин, что впору было бы приписать его к ровесникам старика Мариона, но прыть выдает в нем относительную молодость. Джек не успевает хорошенько подумать — птица набирает скорость и режет импульсивным взмахом пространство между их тел. Джек, как ошпаренный, чуть не падает в сторону, зажимая в кулак линию пореза на собственной ладони. Шипит несдержанно, смотрит, как с пальцев падает багровая кровь, и по инерции уклоняется от второго удара, еле успевая. Его дыхание срывается, и это сулит птице скорую победу. Наблюдать, как Черный скачет по полю, неумело отбивая и уворачиваясь от чужих атак, нервозно даже мне. Что уж говорить о затаивших дыхание людях за спиной. «Джек — не боец», — повторяю я себе раз за разом так, будто это что-то может изменить. Эта фраза проскакивает в голове каждого из нас, и все же вера в его победу не угасает и на секунду. Общее напряжение загустевает над головой невидимым туманом. Кто-то неподалеку шепчет еле различимые подсказки. Они идут из уст в уста и в конце концов выливаются в крик, когда очередной взмах пропарывает Джеку его любимое пальто — на этот раз без крови. — За спину ему заходи, дядя Джек! — это орет бывалый прямо у меня под ухом. Его рука впивается в мое плечо, когда от перевозбуждения он невольно подается вперед, чуть не падая на мою спину. — За спину ему! Не дерись в открытую! Он, кажется, действительно верит, что его советы могут Черному как-то помочь. Они верят, не беря в расчет тот факт, что Джек — буквально мозг всей нашей гребаной неблагополучной семейки, который и так знает, что ему нужно делать, но воплотить это в жизнь не может в силу малого опыта. На войне он почти никогда не воевал в поле, после нее — и подавно. Что толку от теории, когда твое тело тебя не слушает? Одиннадцатый кидает Джека по углам, изматывая, принуждая сдаться и открыться для финального разреза. Он целится ему в раненую руку — отсечь ее ничего не стоит, если правильно подгадать момент, но Черный не спешит сдаваться. Его тонкие ноги то и дело подкашиваются с непривычки, заплетаются сами в себе, но он держится, несмотря ни на что. Перекладывает нож из руки в руку и терпеливо ждет промаха. — Черный, в спину! — кричит уже другой, кто-то слева, настолько громко, что впору было бы оглохнуть. Джеймс на своем троне чуть приподнимается от такого шума и морщит нос, но приказа завалить ебальники не дает. Его бездонные глаза впиваются в фигуру Джека и щурятся по-звериному, натыкаясь на капающий с ладони багрянец. Черный слышит все, но красноречивый взгляд Джеймса слышит особенно отчетливо и снова цокает укоризненно скорее на самого себя. Он не смотрит на него, но наверняка видит его лицо перед глазами, а потому хмурится и ежится, сгибая ноги в коленях, чуть пригибаясь к земле, будто вспоминая чьи-то уроки. Чьи — догадаться не сложно, ибо взор Пересмешника сию же минуту светлеет одобрением. Одиннадцатый снова машет широким движением наискось и кряхтит от усилий. Мужик не глупый, понимает, что близко подпускать — верная смерть, но торопливый, а оттого легкая мишень. Два раза за это время он пытался сделать выпад, намереваясь вдеть на свое лезвие джекову грудную клетку, и два раза промахнулся. Третий промах Черный ему не прощает. Удобная позиция — лоб в лоб, — против того, кого ты превосходишь и физически, и опытно. Неудобная против того, кто превосходит тебя умственно. Одиннадцатый полагается на удачу, прорываясь сквозь немалое расстояние в четыре шага всего за два своих широких и выбрасывая вперед руку с ножом, целясь ровно в плечо. Плохая мишень — слишком рискованная, но стоит того. Убить Джека сейчас еще опаснее, чем проиграть ему. Так он думает уже в самом конце, когда его предплечье внезапно проходит под чужой рукой и встает намертво. Так он думает, когда стык плеча и ключицы опаляет острой болью от прорывающего кожу лезвия складного ножа. Так он думает, когда валится на землю, крича и зажимая рану, и когда это же самое лезвие пробивает ему грудную клетку, добираясь до сердца. Другая мысль просто не успевает прийти к нему — Джек оказывается быстрее. Толпа птиц взрывается восторгом, кто-то даже аплодирует, высвистывая тонкие ноты и крича что-то абсолютно несвязное. На меня снова кто-то опирается, толкая чуть вперед, и я немного не запинаюсь о лежащего под ногами Грима, о котором уже успел забыть. Мой ботинок случайно вписывается ему под ребра, но он даже не шипит. Его лицо повернуто к тому, что уже успели окрестить «сценой», и на секунду в моей голове пролетает мысль, что он умер. Слишком тихо лежит, даже не шевелится. Когда из шеренги выходит двенадцатый, я не замечаю, потому что чистые инстинкты тянут меня вниз к еле живому предателю, лжецу, Иуде, моему брату по оружию. Мысли об опасности сидения на корточках перед беснующейся толпой меня посещают лишь единожды, а после снова затишье. Я протягиваю к Гриму руку, неуверенным движением укладывая пальцы под линию его острой челюсти, но тут же в ужасе убираю ее, чувствуя, как она приходит в движение. Голос Грима впервые за долгие полчаса кажется мне привычно равнодушным и твердым. — У него ноги трясутся, — говорит он хрипло, и теперь мне почему-то кажется, будто он плачет. — Останови их… Странное открытие, я никогда не видел, чтобы Грим лил по чему-то слез, но сейчас этот нездоровый надлом кажется мне подозрительным, ставит в неловкое положение. Я поднимаю глаза, концентрируя внимание не столько на кружащем вокруг двенадцатого Джеке, сколько на его ногах, и замечаю, что они действительно подрагивают. Старик на своем пределе, а впереди еще двое. Сдюжит ли? Я только успеваю об этом подумать, как тело очередной птицы валится на бок — метким взмахом Черный посылает в полет свой нож, тот пробивает двенадцатому левый глаз и выводит из строя мгновенно. Агонический крик прокатывается по воздуху громом вперемешку с ревом толпы. Наблюдатели за спиной прыгают от радости и счастливо свистят, что есть мочи. Джек замученно выдыхает, подходя к очередному мертвецу, и выдергивает нож из его черепа. Тринадцатый рвется с места. — Он неплохо справляется, — я не знаю, что это — попытка утешить или сухое констатирование, но Грим рвано хмыкает, шмыгая носом. Его лицо все еще повернуто от меня, и мне страшно даже предположить, что скрывается за упавшими на глаза грязно-русыми волосами. Кажется, что лучше оставаться в неведении, чем узреть слезы Грима, и я опускаю взгляд на собственные руки. — Так сильно хочет тебя спасти, что, кажется, не сдохнет, даже если кто-то выстрелит в него в упор. — Один из них добьется того, чего все они желают… Ему становится больно. — Тебе лучше помолчать, Грим. В его голосе смирение и абсурдное спокойствие. Он наблюдает за вечно перемещающимися ступнями Черного явно с большим трудом, но оторвать глаз от них не имеет права. Я слежу вместе с ним, ловлю каждое сокращение худых мышц, мимолетно задевая подергивание пальцев на кровоточащей руке, и внезапно понимаю, о чем говорит Грим. Взгляд скачет на серое лицо Джека. На нем, за темными с сединой волосами, упавшими на лоб черно-белой решеткой, сверкают усталостью аквамариновые глаза. Уже не такие мертвые, как пару минут назад, уже не такие пустые. Зрачок в них реагирует на свет, слабо сжимаясь и разжимаясь, сродни бешеному ритму сердца. Морфий отпускает медленно, но верно. Джек боится сверкающих перед его носом лезвий все больше. Раньше это было глупой байкой, забавным мифом для птенцов, верящих всему, что им скажут. Кто из бывалых птиц в здравом уме мог подумать, что Джек Черный, знаменитый нью-йоркский палач, до трясучки боится боли? Смешно. Я сам долго смеялся, хохотал в голос над абсурдностью подобного заявления… Пока не увидел, как Черный закрывает глаза, когда Грим ставит ему укол; пока не услышал, как он шипит и ругается, прося немного обождать умотавшегося за весь день Дока, через силу зашивающего ему бровь; пока его матерные крики не разлетелись на всю столовую Мистхилла, когда кипяток ошпарил ему пальцы до нездоровых покраснений. Джек действительно боится боли, боится страшно, почти животно. Морфий — его спасение не только от нее, но и от позора. Видеть жалость в глазах собственных подчиненных для полководца — мучительный стыд. Сейчас толпа ревет и ставит ставки, как быстро тринадцатый сдаст свои позиции, что идет Черному на руку. Его пальцы все больше трясутся от надвигающейся волны, но никто этого не замечает. Он очень старается не кривиться, но кровь падает на землю с его порезанной ладони и не сулит ничем хорошим. Тринадцатый с большой неохотой отдает Черному первенство в этой схватке. В отличие от того, он будто совершенно не чувствует дискомфорта, когда нож Джека втыкается ему между ребер и встает там штырем, оставляя Черного без оружия. Птица лишь задушено стонет, а после смотрит на противника со всей свирепостью раненого волка, не желающего класть свою жизнь под ноги животному из другой стаи. Обнажив собственный клинок, он рвется вперед и на полном ходу врезается в тощее тело Черного, сваливая его с ног. Тот даже не успевает дернуться, падает, неприятно прикладываясь головой о землю и тут же хватает обеими руками кисть нависшего над ним тринадцатого. Лезвие идеально наточенного ножа замирает в паре миллиметров от его орлиного носа и дрожит от напряжения в чужих пальцах, которые неуклонно толкают его вниз. Все вокруг шумит и басит гулом сотни голосов возмущенных птиц. Тринадцатый давит на рукоять всем весом, стремясь проломить Черному черепушку, забыв о правилах игры. — Сукин ты сын! — его крик прорывается сквозь вой боевиков, наполняя собой воздух. Джек дышит через раз и очень мелко, чтобы ни в коем случае лишним вдохом не сократить расстояние до своей смерти. Его руки и без того скользят в собственной крови на чужих запястьях. — У них семьи были, твою мать! Ты обещал защитить нас! Ты говорил, что все будет по-другому! Лезвие скользит ниже, мажет острием нежную кожу у крыла носа, оставляя на ней красный след. Из утробы Черного рвется стон вперемешку с ругательствами. Он пытается пнуть тринадцатого в ногу, но тот даже не морщится, когда подкованный железом носок туфли с силой бьет в его колено. Только больше рычит, производя на свет слова, еле различимые во всеобщем негодовании. — Я тебя выпотрошу, ублюдок! Мое имя слышится приказом Джеймса белым шумом в пустой сейчас башке, и я не успеваю подумать обман слуха это или нет, но достаю пистолет и стреляю. Два раза. Два тела падают бездыханно. Две горячие гильзы приземляются на грудь Грима под моими ногами, и тот чуть дергается от неожиданности. Все стихает в моменте, и все взгляды устремляются на меня. Я убираю пистолет, не до конца осознавая, что я сейчас сделал. Гнетущее молчание сопровождает медленное осознание происходящего. Я вижу, как тело тринадцатого движется, как из-под него, слабая и дрожащая, показывается красная от крови рука Черного, как он с трудом сбрасывает с себя труп и снова полностью ложится на землю, глубоко и часто вдыхая морозный воздух. Его грязные ладони скользят по дорогому пальто, ощупывая собственное тело в поисках ранений, а после оседают на белом, как полотно, лице, закрывая его от раздражающего ирландского света. Птицы смотрят. Клюют взглядом тело своего собрата, что тряпичной куклой распростерлось под боком у Черного. Кто-то горячо шепчет за спиной, и этот шепот обжигает мне затылок. Краем глаза я замечаю движение со стороны нашего дуба и не решаюсь поднять взгляд. Смотрю вниз, преимущественно на Джека, пока в обзор не входят хорошо знакомые дорогие туфли, чье движение приходится отслеживать машинально. Они проходят вдоль толпы на большом расстоянии, задерживаются на пару мгновений около Черного, а после идут дальше, туда, где всего полчаса назад стояла длинная шеренга четвертого отряда и где теперь нет ни единой живой души. Проходят по тусклой короткой траве, перешагивают развалившиеся кто как тела, поднимая увесистыми шагами тонкий слой пыли, пока в конце концов не останавливаются у второго трупа. Четырнадцатого трупа. Одна из туфель легко подпинывает его в бок, и дальше я уже не могу следить — взгляд снова падает под ноги. — Я просил тебя об одном выстреле, Сорока, — Пересмешник тянет мое имя чересчур долго, смакуя его, перекатывая на языке. Недобрый знак. Все тело будто деревенеет от звука его голоса. — Считаешь, с Джека на сегодня хватит? — Никак нет, сэр, — ответ, выученный еще со времен войны, режет Джеймсу слух, я это знаю, а потому заставляю себя посмотреть на него в знак почтения и сразу жалею об этом. Он глядит прямо на меня, прямо в глаза, и выдержать мрак его отсутствующего зрачка становится невозможным. Я сглатываю, прежде чем начать говорить, и это не остается незамеченным. — Я решил не тратить ваше драгоценное время. Этот птенец слег бы сразу, не успев и замахнуться. — Не тебе это решать. Когда впервые я увидел тебя, ты тоже казался бесполезным куском дерьма. Но в тихом омуте черти водятся, как мы все знаем… Я не знаю, что ответить. В голове крутится все и сразу, перебивают друг друга самые разные мысли. Почему я застрелил обоих? Я ведь не хотел… Я не хотел этого и в этом вся суть, пистолет будто сам навелся и выпустил пулю раньше, чем я бы успел осознать неправильность своих действий. Он будто был направлен не мной, будто кто-то извне заставил меня… В своем уме я бы ни за что не стал стрелять в четырнадцатого. Меня дергает током, когда что-то мокрое и холодное ненадолго касается моей ноги. Мажет быстро и незаметно, тут же пропадая. Я так занят самокопанием, что не сразу узнаю в этом простом сигнале благодарность Грима. Когда мои глаза падают на него, он лежит все в той же позе, все так же недвижимо и тихо, и опять я задумываюсь над своей возможной невменяемостью. Самоуправство строго карается в птичьих кругах, как и любое другое проявление неповиновения. Пересмешник не любит, когда что-то идет не так. Я знаю, что он зол на меня — настолько отчетливо чувствуется его тяжелый взгляд, упершийся в мою макушку, что я не могу спокойно устоять на месте и против воли пошатываюсь из стороны в сторону, не находя опору ни в одной из ног. Не знаю, что бы он сделал со мной, если бы его внимание не привлекла громко захлопнувшаяся дверь особняка. Наверное, мне стоит поблагодарить Бога за Северянина и его своевременность, вышедших во двор с почти задорными криками: — Я привел его, господин Марион! Вик выбегает в круг, расталкивая птиц локтями, вываливается из их плотного ряда, чуть не падая Джеймсу под ноги. До этого он, кажется, улыбался. Счастливо так, с чувством выполненного долга. Но на глаза попадается гора трупов и поднимающийся на пошатывающиеся ноги Джек, залитый чужой кровью, и веселье сменяется отвращением и подкатывающей к горлу от неожиданности тошнотой. — Твою ж мать… — его стон сквозь зубы кажется неразборчивым, но совершенно точно отдает жалостью. Он разворачивается на пятках, на мгновение пряча рот в сгибе локтя, но тут же машет кому-то поверх голов. — Пропустите его, черти! Он пятнадцатый! Птицы переглядываются непонимающе, кто-то оборачивается через плечо, силясь разглядеть за чужими спинами того самого пятнадцатого, а, замечая его высокую фигуру, осторожно протискивающуюся боком через них, неприязненно вздыхают, тихо переговариваясь между собой. Я до конца не понимаю, что могло их так взволновать, пока тот самый пятнадцатый не выходит на «сцену». Пока он не щурит свои и без того узкие глаза на серый ирландский свет и лучезарно не улыбается, встречаясь озорным взглядом с Черным, напряженно выпрямившимся и озадаченно сжавшим челюсти. Мертвый аквамарин скользит по необъятно широкой и высокой фигуре, что издевательски кланяется в реверансе. — Отвратно выглядишь, папа Джек, — тянет нараспев елейный голос бессовестно ядовито. — Неужто наконец собрался на тот свет? Давно пора. Тебе там уже прогулы засчитывают. Черный морщится не то от боли, не то в попытке скрыть напросившуюся улыбку и хмыкает приглушенно, пряча смех. Ему в ответ белозубо улыбается тонкий рот Мамбы, бесстыдного его пасынка, не знающего ни границ, ни простых правил приличия. Он с долей скепсиса осматривает его бледное тело, укрытое только цветными татуировками и редкими шрамами, а после оглядывается через плечо на Джеймса, с нескрываемым восторгом наблюдающего за этим «семейным воссоединением». Хидео выпрямляется, прослеживая взгляд наставника, и снова легко кланяется, не убирая с лица насмешливой улыбки. — Рад видеть вас в добром здравии, мистер Марион. Сияете, как ясно солнышко, — говорит он, не скрывая сарказма, ненавязчиво указывая на кровавый след на чужом лице, проводя пальцем по своему. Такую наглость обычно не прощают, но Пересмешник вдруг легко усмехается, делая пару шагов навстречу. — Это ведь ты подорвал мой отряд сегодня? — Хидео даже не думает меняться в лице, не ужасается непосредственной близости к своей смерти. Он выправляет широкие плечи, проезжаясь длиннопалой рукой по влажным волосам, сбрасывая с них холодные капли, и весело подмигивает, непонятно кому. — Виновен! — легко соглашается он всем на радость и, будто сдаваясь, поднимает руки. Его дерзость подначивает птиц к яростному обсуждению и новым ставкам, а еще вызывает в черных глазах Пересмешника гневный интерес. Купаться в лучах даже такой славы для Мамбы — благословение, поэтому он сияет только ярче, усмехается шире. — Я подорвал. Но что поделать? Мне был отдан приказ, а приказы, как видно, не обсуждаются. Надеюсь, вы на меня не в обиде? — Обида — удел слабых. Сильные умеют прощать… У Джеймса в зрачках беснуется адское пламя, но черные брови любопытно приподняты. Он смотрит на Мамбу снизу вверх и уже прикидывает в голове, как именно ему стоит с ним поступить, но действовать быстро, вопреки своим привычкам, почему-то отказывается. Глядит и глядит, рассматривая все до мелочей в этом напыщенном желтом лице, пока рука его сама не тянется к ножу, заткнутому в ножны на поясе. — Но и прощение надо заслужить, — наточенное до идеала лезвие очерчивает круг в грубых пальцах, ненарочно проезжаясь по влажной синей от татуировок коже, и прикладывается к чужой груди. Хидео накрывает деревянную рукоять ладонью машинально и щерится по-змеиному сродни дьяволам, нарисованным на его крепкой груди. Джеймс подхватывает его улыбку легко, отсылая ее обратно. — Скажи-ка мне, Мамба… Ты подорвал моих людей во славу Джека Черного? Желаешь видеть его на моем троне? — Его? — черная бровь Мамбы вопросительно ломается, ненавязчиво указывая в сторону «папы Джека». Мертвый аквамарин в глазах того темнеет под тяжестью век, и это смешит заносчивую ласточку. — Вы его видели, мистер Марион? Нет, конечно. Я заложил бомбу, потому что он отдал мне приказ. Самурай починяется сюзерену беспрекословно. В этом мой долг. — А ты, значит, самурай? — Иногда приходится им быть. В черных глазах Джеймса скепсис иронии. Он чуть клонит голову набок, и Хидео следует его движениям точь-в-точь, будто перенимая его манеру. Они оба издеваются друг над другом негласно, давят фальшивую улыбку и принюхиваются, ожидая крови. Настоящие хищники, звери в человеческом обличье. Это продолжается недолго, но тянется целую вечность. В какой-то момент мистер Марион весело фыркает себе в бороду и медлительно оборачивается через плечо, находя взглядом Джека. Тот в ту же секунду шатается, будто от толчка в бок. — Я уже говорил, что он мне нравится? — тянет он, вслепую потрясая указательным пальцем перед острым носом младшей птицы. Джек прослеживает это его движение, немного хмурясь и цыкая языком. Его раненая ладонь сжимается в кулак, когда Джеймс отпускает рукоять хорошо наточенного ножа, оставляя его в чужих руках, и подходит. Легко так, будто парит над землей. Хлопает Джека по плечу совершенно по-братски, немного треплет, словно бы пытаясь успокоить. Но слова его, произнесенные чуть радостно, даже торжественно, забирают из легких Черного остатки кислорода. — Ну, раз ты теперь сюзерен, Джек… Прикажи своему самураю вырезать тебе глаз. Чего ж ты так дрожишь? Не беспокойся, мне хватит одного. Ты все еще мой друг, и я не посмею лишать тебя удовольствия лицезреть своих детей и нью-йоркских шлюх. Черного бьет морфинистская страшная дрожь, пробирающая до костей, когда жаркий шепот старшей птицы касается его лица. Он смотрит строго вперед, пробивая взором грудь Хидео, и щурится, когда холод вынутого из тела тринадцатого клинка трогает его здоровую руку. Джеймс вкладывает его почти насильно, зажимает чужие пальцы и снова хлопает по плечу. Он только делает шаг к дубу, как в спину врезается загробный голос. — Я не стану с ним драться, Джим. Пересмешник не отвечает. Идет себе дальше, попутно приглаживая выбившиеся волосы, наощупь проверяя рану на лбу. Джек с размаху втыкает нож в землю у своих ног. — Ты слышишь? — спрашивает громче, но опять не получает ответа. На лбу под серой кожей вспухает синяя вена. — Я не стану драться с ним! — Слышу, не ори, — Пересмешник тяжело опускается на свое место и взмахивает руками, натягивая дружелюбную улыбку, ощущающуюся пощечиной. Подается чуть вперед, упираясь локтями в колени, и глухо хлопает в ладоши. — Я и не настаиваю. Можешь не драться. Но если не отдашь приказ, оба твоих парня будут кормить червей. Посмотреть на то, как ты всю жизнь будешь мучиться от чувства вины, было бы даже любопытней. И все же выбор у тебя имеется. — А вы настоящий демократ, мистер Марион! — Хидео чуть не визжит от восторга, вставая к Пересмешнику полубоком. Для него это игра, развлечение. Его тело уже потряхивает от предвкушения, и он еле стоит на месте, чуть приподнимаясь на носках и тут же опускаясь на пятки. В его взгляде столько омерзительного азарта, что мне хочется снова пуститься в самоволку. Но Джек смотрит на него и словно видит разыгравшегося маленького ребенка. Со всей строгостью и скрытой нежностью, с виной за упущенное воспитание будто. Он не говорит ему ни слова, но как только бездонные глаза Мамбы вцепляются в его мертвый аквамарин, улыбка Хидео слегка тускнеет. Совсем чуть-чуть, что почти незаметно, но уловимо. Мамба привычно щурит змеиные глаза, и во взгляде его парадоксальное спокойствие. Он жмет губы, закусывая их край острым клыком, и смиренно кивает, складывая руки за спиной. Я не знаю, что видит Черный, когда этот дерзкий ублюдок попадается ему на глаза. Не особенно хочу знать, ведь у самого меня Хидео Мамба вызывает исключительно головную боль. Не следит за словами, делает, что хочет, машет кулаками и плюется ядом во все стороны. Мне была бы неясна любая мало-мальски положительная эмоция, направленная на его гигантскую фигуру. Но комплекс неполноценности Черного не брать в расчет не выходит. Я многого не знаю, многого не понимаю. Его не понимаю в большей мере, конечно, но еще давно я принял для себя, что у Джека есть определенные проблемы с головой. Иначе как объяснить его нездоровую тягу к взрослым беспризорникам с тягой к насилию? Грим, Мамба — оба недолюбленные, лишенные всего сволочи. Черный не состоялся, как отец для родных детей, а потому теперь пытался наверстывать упущенное с чужими. Те меньше от него требуют, а благодарны в той же мере… Хидео своим молчанием показывает сейчас эту самую благодарность. Нетерпеливый по натуре своей, он держит себя в руках только под взглядом Джека. Хочет что-то сказать, съязвить, как всегда, но только улыбается, клоня голову то влево, то вправо. Иногда окидывает своими чернющими зенками толпу зевак, усмехается и им, но более высокомерно. В какой-то момент наши с ним взгляды пересекаются, и по телу моему бежит холод от его довольного оскала. В его зрачках на мгновение мигает искра нового интереса, и мне становится не по себе. Невольно вспоминается недавний вечер в его комнате, слова: «Ты ведь присягал на верность». Он может рассказать. Между делом спиздануть Джеймсу о моей давней осведомленности, просто чтобы повеселиться, у меня нет ни единого сомнения. Возможно, этим он даже отвлечет его внимание на меня, заставив ненадолго забыть об умотавшемся Джеке. Если надумает — я точно труп. Щадить меня Пересмешник не станет, за меня заступаться некому, кроме него. Но он не будет, ибо гнев его может удержать лишь сильная привязанность. Что бы не говорил Грим, ко мне он скорее испытывает банальную недолговечную симпатию. Я смотрю Хидео в глаза, закусывая щеку изнутри, чуть приспуская брови, моля его не разевать рта. Он издевается: отзеркаливает мое выражение и бесшумно фыркает, показывая язык. — Решайся уже, папа Джек, — тянет он нараспев, выпрямляя руки за спиной, демонстративно потягиваясь. — Сорока сейчас изойдется на дерьмо, если ему не дадут пальнуть в кого-нибудь. Да и этот вон на последнем издыхании. Будь милостив, не изводи его жизнью. Мамба кивает на Грима, пренебрежительно выделяя слово «этот», будто говорит о ненужном хламе. Джек замечает и хмурится укоряюще, но скорее не из-за того. Ему режет слух то, как просто Хидео выбрал для него путь. И этот путь хоть и кажется единственно верным для него, совершенно не прельщает. — Делай, что он говорит, — Черный бросает эти слова, словно метает бисер — с удивительной легкостью. Перешагивая через воткнутый в землю нож, он подходит к Хидео почти вплотную и одним движением вырывает его руку из-за спины. Холодное лезвие искрится в сером свете, приставленное к его лицу. На него он старается не смотреть. Чуть удивленные глаза Мамбы притягивают все его внимание. — Режь. Только быстро. — Ты в курсе, что сейчас очень сильно дешевишь, папа Джек? Да и ручки у тебя трясутся… — Делай, что велено. Замирает в тишине момента само время, изумленное не меньше, чем все мы. Птицы за моей спиной тихо дышат, сжимая в кулаках свои жалкие гроши, поставленные на победу Джека, и безмолвно ненавидят его за игру в поддавки. Они надеются на зрелище, глядят во все глаза на бледную руку Мамбы, стискивающую рукоять ножа, и про себя молят перерезать ее хозяину глотку. Хидео не услышал бы их мольбы, даже если бы они были произнесены вслух. Зато он слышит свои желания, которые сейчас наверняка разнятся с приказами начальства. У Хидео нет и никогда не было принципов. Он всегда действует по зову своего отравленного сердца и не особенно задумывается над последствиями. Поэтому сейчас видеть в его глазах нечто похожее на тяжкие размышления — ново. Кто бы мог предположить, что Мамба умеет так долго думать… — Ладно, раз тебе так не терпится ослепнуть… Давай хоть подеремся. Никто не успевает проследить за стремительным взмахом тяжелой руки, с силой врезавшейся Черному в плечо. По толпе лишь проскальзывает удивленный выдох, сопровожденный редкими возмущенными шепотками, когда Джек как подкошенный заваливается на бок, в последний момент умудрившись подставить под себя слабые руки. В ту же секунду их пробивает сильнейший озноб, будто бы предсмертная судорога. Через гомон птиц доносится рваный стон, и не сразу до меня доходит, что стонет Черный. Его сгорбленная фигура, свернувшаяся в подобие кокона на земле, покачивается из стороны в сторону, держась руками за плечи с двух сторон. Видно только худую спину, обтянутую сукном дорогого пальто, запачканного кровью. Джек что-то шепчет. Что-то неслышимое для всех, кроме бродящего вокруг него Мамбы. Тот в ответ молчит, наблюдая за трясущимся от боли наставником, покуда не садится на корточки рядом с ним. — Ты уж прости, но по-другому тебя не переломить, — бледная рука тянется к чужим плечам, не церемонясь, откидывает серые руки и вынимает из тела отливающий стеклянным блеском шприц. Вынимает? Нет, скорее выдергивает так, что у Джека непроизвольно рвет легкие криком. Он отскакивает от Хидео, как ошпаренный, отбивая его ладонь, протянувшуюся для помощи. — Что ты сделал?! — у Черного голос, кажется, не создан для разговоров на повышенных тонах. Он кричит, разговаривая, почти не повышая тона, но внутри у него все ломается, хрипит. Джек смотрит на Хидео во все глаза и будто не может им поверить. Пошатываясь, встает на ноги, сдирая с себя пальто и пиджак, бросая их прямо под ноги. Рукав скользит наверх, обнажая серую кожу плеча с ярко-красным пятном на ней. Кровь сочится алыми каплями из открывшегося колодца укола. Джек водит по нему пальцами, не в силах поверить в произошедшее. — Что это? Что ты вколол мне? — Док одолжил мне «Болванку», на случай если ты передознешься, — Хидео трясет в пальцах пустой шприц, прежде чем выкинуть его куда-то в груду мертвых тел. Его полет он сопровождает свистом, а приземление — чмоканьем губ, после чего смеется. — Ну чего ты так смотришь, папа Джек? Я от твоего приказа не открещиваюсь — выполню, но без большой радости. Так что, будь добр, меня поразвлечь хотя бы этим. Под морфием ты драться не желаешь, но без него — придется, если не хочешь ощутить весь спектр наиприятнейших ощущений. Говорят, вырезание глаза довольно болезненно, а ты и боль — вещи несовместимые… — Я не буду с тобой драться, — Черный упрям, как баран, но хуже всего, что сам в своем упрямстве он сейчас сомневается. Его короткие взгляды в сторону воткнутого в землю ножа — чистые инстинкты выживания. — Твое желание встать за меня похвально. Я горжусь тобой. Но я уже все решил. — Ты решил, будучи под кайфом. Сейчас передумаешь. Хидео ведет плечами, прежде чем кинуться вперед. И Джек только и успевает, что округлить глаза, прежде чем огромный кулак врезается в его скулу. Что-то хрустит. Смачно, громко. Скорее всего, пальцы Мамбы, но не исключено, что челюсть Черного, который от молниеносного удара едва снова не валится наземь. Он бы и с радостью, но не смог, не дали. Хидео отличается скоростью реакции. Он удерживает Джека за плечо, с силой сдавливая, насильно ставя прямо, и бьет уже в грудь. Наверняка в полсилы, но даже этого достаточно, чтобы выбить из легких весь воздух. Джек давится им, закашливается, машинально хватая оппонента за шею, пытаясь от себя отодвинуть, не дать ударить еще раз, но снова напарывается на кулак. И уж тогда падает с глухим хлопком. — Дерись, — тяжелый сапог Мамбы слегка подпинывает худые ноги. Те дергаются как в припадке, Черный хватается за грудь, силясь протолкнуть воздух в легкие, но только непроизвольно скулит, сотрясаясь от попыток. Хидео не обращает внимания, пинает еще раз уже в бок, и от этого удара Джек непроизвольно переворачивается на живот. — Дерись, говорю! Мне скучно, папа Джек, уважь меня! Избить тебя — предел моих мечтаний, но я бы хотел, чтобы ты оказал сопротивление! Ты лишаешь меня радости! Руки Джека измазаны в его собственной крови. Упираясь в землю, они с трудом поднимают тело на четвереньки, но дальше действовать уже не в силах. Черный остается в таком положении, пока его снова не дергают наверх и не толкают подальше, в сторону воткнутого в землю ножа. Мамба великодушно дает ему фору, шанс на спасение, но его намеренно или нет игнорируют. Мертвый аквамарин лишь мажет по рукояти оружия, и осознание безнадежности ситуации отзывается хриплым кашлем и нитью кровавой слюны, спустившейся с тонких губ. — Билл, держи его! Гневный выкрик Северянина звучит в моих ушах белым шумом. Я оборачиваюсь к нему с задержкой, засмотревшись на очередной рывок Мамбы, пришедшего в ярость из-за бездействия наставника, и только потом до меня доходит, что это ошибка, потому что Грим, все это время собирающий себя по кускам, вдруг исчезает из-под моего контроля одним выверенным до мелочей прыжком и бросается на поле. Миг — и Хидео валится на землю, закрывая лицо локтями от отчаянных, неразборчивых ударов. Все происходит слишком быстро, чтобы успеть среагировать хоть как-то. Грим налетает на Хидео так быстро, бьет так мимолетно и увесисто, вколачивая башку того в земельную пыль, что даже Черный на какое-то мгновение теряется, наблюдая за этим широко раскрытыми глазами. Я тоже стою на месте, не представляя, что мне делать, лишь краем глаза замечая широкую фигуру Северянина, со всех ног рвущегося к сцепке двух пасынков старшей птицы. У Грима так трясется и дергает тело, так обильно льет от напряжения из носа кровь, что нет ни малейшего сомнения в том, что Вик сумеет его оттащить. Но свист проливается в застоявшийся воздух, заставляя его замереть на месте. — Оставь, Северянин! — приказ звучит смехом из уст Пересмешника, и Виктор оборачивается. — Они убьют друг друга, мистер Марион! — кричит он обеспокоенно, на что в ответ ему расслабленно машут рукой. — И пускай. Занимательное же зрелище, разве нет? Устраивая это самое «занимательное зрелище», Грим хватает Хидео за волосы и тянет его голову вверх, только чтобы потом с силой опустить ее обратно. У Мамбы рот уже полон крови, и обнаженные в оскале зубы в сером ирландском свете кажутся медными. Он хватает Грима за запястья, давит на синие вены до появления синяков и все пытается лягнуть противника в ногу, но не попадает. Стылая земля прогибается под ударами его макушки. Грим шепчет что-то малоразличимое, и кажущиеся теперь кристально-белыми его глаза широко раскрыты, будто бы насильно. Боль бьет по его переломанному телу не меньше, он борется с желанием упасть в обморок и удается это крайне плохо. От увесистого удара в челюсть, голова Хидео поворачивается набок, в мгновение темнеет в бездонно-черных глазах. Мрачные длинные волосы покрывалом ложатся на острое лицо, закрывая его от чужого внимания. Пальцы, отчаянно хватающиеся за чужую кожу, расслабляются, падают, с хлопком приземляясь на обнаженную грудь. Хидео выдыхает тяжело, беспокоя упавшие пряди, и, кажется, отключается. Все. Победа. Бить больше не имеет смысла, пора останавливаться. Беспомощных в честных спаррингах обычно не трогают… Но это и не спарринг и, уж тем более, не честный. Грим лишь замирает на какой-то короткий миг с занесенным кулаком, наблюдая за безмятежным профилем своего названного брата, а после берется за его лоб, переворачивая к себе. Небрежно откидывает черные волосы Хидео, обнажая лицо и крепкую шею, смотрит какое-то время, и губы его дергаются от ненависти. В то же мгновение обожженные руки ложатся на горло Мамбы, сцепляясь удушающим капканом. Слышится изумительный хруст позвонков и сдавленный хрип. Я вижу, как Северянин чуть дергается вперед в желании оттащить Грима за шкирятник, прекратить кровопролитие сию же секунду, но строгий взгляд Джеймса сверлит его спину, принуждая стоять на месте. Вик смотрит. Смотрит издалека и кусает губы, не в силах что-либо изменить, мнется на месте, как ребенок, и почему-то мне кажется, что глаза его блестят от сырости. Что за вздор? Почему бы ему проливать слезы по этому надменному ублюдку? Я по-хорошему не понимаю этой его реакции, ведь сам ощущаю только легкость. Скорая смерть Мамбы приходится мне по вкусу. Мертвым он не сможет болтать, так что наша с ним общая тайна покинет этот свет вместе с его душой. Да и кости его хрустят очень уж красиво, очень уж правильно. Тело Мамбы бьет кислородным голоданием, все мышцы сокращаются с немыслимой скоростью. Но сам он не просыпается. Давится воздухом, стонет и хрипит, но все еще в отключке. Его руки безвольно трясутся на его груди, бессмысленно царапают собственную кожу. Грим надавливает сильнее, желая поскорее расквитаться со всем. — Прекращай, — голос Черного звучит тихо, спокойно. Он говорит так, словно ничего не происходит, так, словно ему совершенно плевать. Но это ложь, ибо мертвый аквамарин его глаз лучится тревогой, а пальцы дрожат в бессилии, когда Грим не слушает его. Или не слышит? Джек делает нетвердый шаг в его сторону, говорит уже громче, строже: — Я сказал тебе прекращать! Ты хоть понимаешь, какое неуважение ко мне проявляешь?! Обесцениваешь все, что я для тебя сделал! Как смеешь ты перечить мне?! — Да будем мы… оба прокляты, — шипение, мало похожее на слова. Дрожь в теле Мамбы сходит на нет постепенно. Он оседает в руках Грима, что не спеша разжимает задеревеневшие пальцы. Когда его макушка снова бьется о землю, Хидео будто тихо вздыхает в свой последний раз. Грим шатается в сторону, чуть не заваливаясь вбок, но вовремя подставляет руку. В ладонь так удачно попадает рукоять ножа Джеймса, который тут же сжимают слабые пальцы. Грим смотрит на них из-под опущенных век и словно слегка усмехается своей удаче. — Джеку Черному слава… Нож захватывает в крепкий капкан, его лезвие блестит в сером свете и прижимается к нежной коже шеи, залитой кровью. Грим прикрывает глаза, запрокидывая голову к небу, готовясь сделать последнее для себя движение. Один взмах — и все. Черный кричит, бросаясь к нему на негнущихся ногах, заранее протягивая обе руки. Не успеет. Я вижу, как Грим вдыхает полные легкие и открывает глаза в последний момент, когда лезвие уже готово нарисовать под челюстью красную линию. Миг — тело заваливается набок. Второй — льется на землю свежая кровь. Третий — Черный застывает, каменеет, превращаясь в немую статую, обреченную наблюдать гибель человечества. Его мертвый аквамарин темнеет от страха, а после приобретает полную отстраненность и меланхолию, когда Хидео, кашляя и задыхаясь, сжимая до побеления костяшек красный от крови кулак, с трудом поднимается на ноги. — «Джеку Черному слава», говорит… кусок дерьма, — Мамба сгибается пополам от кашля, выпуская изо рта скопившуюся в нем кровь. Его черные глаза в бешенстве мечутся по бессознательному телу Грима, сваленного его точным ударом в голову. Проходятся по упавшему рядом чуть окрашенному кровью ножу, а после поднимаются и смотрят со всей жестокостью на Джека, выдохнувшего в облегчении. — Что? Правильно я сделал? Беру в расчет цену, которую ты за нас заплатил. Как примерный ученик, да? Хуйня собачья… Черный только кивает, и во взгляде его теплится благодарность, на которую Хидео сейчас глубоко насрать. Его бледные пальцы тянутся к оставленному ножу, глаза сияют гневом греческих богов, и сам он натягивается сродни скрипичной струне. Выпрямляется, ведет плечами, проезжаясь ладонью по укрытой синяками шее. — Заметь, я пытался поступить по совести. «Как положено», как ты говоришь, — произносит он, перекатывая хрипы в горле, делая шаг навстречу, и Джек не шевелится, хоть и дышит порывисто. Снова кивает, не смотря в черные глаза, лукаво прищурившиеся на него из-под опущенных бровей. Мамба выдыхает смешок, взмахивая лезвием ножа, указывая себе под ноги. — Раз эта твоя положенность заканчивается на сантиментах, видать мистер Марион прав: птица из тебя никудышная. — Ты поступаешь по совести, Хидео… — голос звучит как из преисподней: мягкий, но шипящий. Так говорил бы змей-искуситель, если бы имел человеческое обличье. С тем же хрипом и застрявшим в горле кашлем, но бесконечной нежностью. Такому хочется верить. — Ты все делаешь правильно. Я… — Ебало закрой. Если еще раз скажешь, что гордишься мной — меня вывернет. Джеку не надо говорить очевидного — слова излишни, он понимает все и без них, а потому только закусывает щеку, прежде чем опуститься перед Хидео на колени. Я бы даже сказал «упасть», ибо в том, как резко согнулись и ударились о землю его худые ноги, чувствуется столько отчаянья, усталости и безнадежности. Он выглядит спокойным, совершенно безмятежным, когда окровавленная рука Мамбы касается его лица, приподнимая его, тянутся к векам холодные пальцы. Серая кожа прогибается под ненавязчивыми касаниями, что словно пытаются расслабить. Джек неглуп и не ведется на уловку. Мертвый аквамарин его равнодушных глаз скользит по Хидео слизнем. Он слышит, как о чужую кожу ладони скрипит рукоять ножа, и этот звук сейчас подобен выстрелу. Видит в бездонных зрачках выжженное пепелище, и все еще чувствует запах гари. Даже я его чувствую… Мамба пылает изнутри адским огнем, не согревая, но сжигая весь воздух. — Это будет мешаться… — говорит он спокойно, большим пальцем будто невзначай проезжаясь по веку левого глаза, насильно опуская его вниз. Джек глотает каждое его движение, каждое касание, словно забыв, кто из них должен подчиняться. Он не говорит ничего даже тогда, когда грязный палец Мамбы с силой надавливает ему на глаз, чуть не залезая под кость черепа. Только смыкает зубы, только вбирает носом чуть больше кислорода, наблюдая за дразнящими отливами металла перед носом. — Не дыши. В мертвом аквамарине страх проскакивает лишь мимолетный, еле видимый. Он приходит и уходит сразу же, загораясь кровавым заревом над голубым морем, оглашаясь задушенным ревом сквозь плотно стиснутые зубы. Острое лезвие режет кожу века, как резало бы масло: плавно, тонко, мягко и быстро. Срезает под корень, посылая в мозг такой объем слепящей боли, о каком и подумать страшно. Кровь брызжет, заливая белок открывшегося глаза, его блеклую радужку и расширившийся зрачок, течет вниз по лицу, окрашивая серую кожу в ярко-алый. Только когда она доходит до губ, с них наконец срывается крик. Птицы за моей спиной все разом вздрагивают, когда по их нервам бьет отчаянный вопль Джека. Трясутся от страха, когда его сменяет еще один, более продолжительный и звонкий. Я чувствую жар чужих тел даже сквозь слои одежды. Он обжигает, заставляет поежиться, но смотреть дальше, во все глаза следить за тем, как кровь Джека быстро очерчивает его скулы и линию челюсти, за тем, как его руки в мольбе хватаются за чужую одежду, как тянут и отталкивают одновременно, безмолвно прося остановиться и продолжать, противореча самим себе. — Хидео… — узловатые пальцы сгребают в крепкий кулак карман брюк Мамбы. Черный стонет его имя молитвой, но не получает ответ. Хидео безжалостен и решителен. Нож в его руках мерцает уже медью и кричит от восторга, раз за разом протыкая нежную плоть, выпуская литры, забираясь в самую глубь. В какой-то момент он исчезает в глазнице наполовину, и это настолько отвратительное зрелище, что я слышу, как кого-то рвет в задних рядах. Джека ведет в сторону от усталости. Он пытается кричать, беззвучно открывая и закрывая рот, но у него выходят только слабые стоны. Из целого правого глаза слезы текут так же быстро, как и кровь из левого. Он смотрит, широко раскрывшись, на Мамбу, на его легкую улыбку и при том сосредоточенно сведенные брови. В его взгляде нет гнева. Только изможденность и отеческое понимание, от которого тошнит. Когда руки Джека расслабляются, выпуская из пальцев ткань чужих брюк, когда его тело шатается назад и единственно оставшийся глаз закатывается в бессознательности, Хидео не держит его. Черный валится на спину безвольной куклой, и удар его тела о землю поднимает в воздух песчаную пыль. Он не теряет сознание, но трясется так, словно вот-вот отойдет в мир иной. Мертвый аквамарин бледнеет еще больше, слепо прокатываясь по собравшимся птицам. Они глядят в ответ в пустую глазницу, кровавую яму с висящими на кожаных лоскутах недорезанными веками и белыми просветами черепа, и Джек будто не понимает, на что они так пялятся. Тянет руку, задевает красную липкую линию, скользит дальше, пока пальцы не касаются распоротого века, а после — впадины глазницы. Его словно током прошибает, из горла снова тянется сдавленный скулеж. Ладонь накрывает уродство, закрывая его от любопытных глаз. Джек всхлипывает от боли, бесшумно плача, зажимая рот свободной рукой. Хидео наблюдает за этим с непрошибаемым выражением на лице. С его крепко сжатого кулака сочится чужая кровь, капает на землю и грязные ботинки. Со скрежетом вскоре разгибаются его пальцы. На широкой ладони перекатывается белое глазное яблоко с тянущимся от него канатом нервов. Мертвым аквамарином смотрит оно на все происходящее. — Неси сюда, Мамба, — мистер Марион поднимается со своего места и тянет легкую улыбку. Будто требует отчет о проделанной работе, будто ничего страшного не произошло. Мамба сжимает губы, закусывая щеку изнутри, смотрит на дела рук своих с ненавистью и презрением, но исполняет приказ. Глазное яблоко опускается в грубую ладонь Пересмешника. Джеймс поднимает его к лицу, удерживая двумя пальцами, заглядывая в зрачок, и издает восхищенный вздох, словно мальчишка, получивший в руки новую игрушку. — Поразительно… А я думал не справишься. На вид сопляк, каких поискать, но яйца у тебя на месте. Хвалю. — Ну раз вы довольны, полагаю, я свободен, — Хидео пожимает плечами, обтирая нож о собственные брюки, и после протягивает его владельцу. Чуть пригибается, без страха заглядывая Пересмешнику в глаза, и вздергивает брови с легкой улыбкой. — Мне еще перемываться. Мистер Марион усмехается, легко кивая, сразу будто теряя интерес. Словно бы и добрый знак, но стоит Мамбе сделать шаг к дому, как хрипловатый голос снова догоняет его, заставляя остановиться. — За себя ты заплатил, так что можешь идти. Если нет желания посмотреть на искупление твоего названного братца, конечно… Мамба встает высоким истуканом перед уже было собравшимися разомкнуться птицами, и я вижу, как весь их ряд недобро косится на него, сжимающего кулаки, катающего под кожей тугие мышцы. Дьявол, выведенный чернилами на его спине, смотрит яростно на того, чье имя произносят только шепотом, разминает вместе с Хидео свои широкие плечи. Того и гляди сойдет с чистой кожи, чтобы сечь головы огромным мечом в своих косматых лапах. Хидео оборачивается медленно, будто нехотя, глядит сощуренными узкими глазами на Пересмешника, что неспешно идет к развалившемуся на земле Гриму. Тот, кажется, чувствует его приближение, закашливается, бессознательно проводя ладонями по холодной почве и силится перевернуться, но не успевает и попытаться — ногой его толкают в бок, опрокидывая на спину. Ясно-голубые глаза, мутные от боли и переживаний, скользят по небу, впитывая его синеву. — Вставай, барыня кисейная! — Джеймс звучит ласково, почти мило, когда садится рядом с Гримом на корточки, ловя его пустой взгляд на себя, насильно удерживая двумя пальцами за щеки. Его черные глаза сияют озорством при виде крови, беспрепятственно скатывающейся по белому виску. Грим едва ли понимает, что происходит, но на всякий случай не дергается, молчит. Пересмешник укоризненно цокает языком. — Ты все проспал, дворняжка. Ну ничего… Кто прошлое помянет — тому глаз вон. Джек вон уже помянул. Смотри-ка… Висящий на нервах глаз пошатывается в крепкой руке прямо у острого носа Грима, и тот чуть не стонет, обнажая клыки, пытаясь сфокусироваться на уже родной бледной радужке. Уже умершая кровь капает на его лицо, попадая на губы, скулы. Джеймс фыркает от смеха, потешаясь, легкими движениями ударяя бледные впалые щеки кончиками пальцев. — Мамба недурен, а? — вопрошает он, с иронией заламывая брови, раскачивая маятником страшный трофей. — На свободу себе заработал честно. Из всех крыс остался только ты. Желаешь так же? У Черного еще есть пара ног и рук — выбирай, что по душе. Есть еще почки и яйца, но туда бы я лезть не советовал. Все же ты у нас не опытный хирург, а Джека я еще хочу промариновать в этой жизни… Советую правую руку. Что, не хочешь? Последнее звучит даже разочарованно. Пересмешник с досадой наблюдает за тем, как голова Грима почти истерично мотается в отрицании, и громко выдыхает, поднимаясь на ноги. Словно пытаясь подчеркнуть тщетность попытки, разводит руками в толпу, и глядит на Черного, что, зажимая рану, давясь слезами и кровью, смотрит неотрывно только на застывшего неподалеку Мамбу. И тот сдается, даже не пытаясь. — Я за него расплачусь, — говорит громко и нехотя, тут же оборачиваясь к птицам. — Есть лопата неподалеку?! Притащите мне лопату! Никто даже не шевелится. Опускают головы даже бывалые, не страшащиеся, кажется, ничего. Хидео закатывает глаза на их трусость, рыщет взглядом по толпе, в поисках кого-то, но быстро останавливается. Его черные глаза щурятся, очерчивая фигуру Северянина, вставшего столбом чуть ближе, чем все остальные, и тонкие губы складываются в улыбку. — Лопату принесешь? Или мне его кости ножом пилить? — разливается в воздух этот до омерзения приторный напев, и из Северянина будто вышибает весь дух. Он глотает чересчур громко, растерянно косясь в сторону Пересмешника, что скалится во все тридцать два своих белоснежных зуба, а после легко машет рукой, отпуская. — Черный говорил мне, что ты благородных кровей, но я даже представить себе не мог, насколько она благородна, — тянет он насмешливо. — Такая преданность редка… Вы с ним одного поля ягоды. Отдаете всех себя, чтобы сберечь тех, к кому небезразличны. — Заумные речи вас красят, мистер Марион… Только вот в мои приоритеты не входит спасение этого ублюдка. Я просто очень сильно задолжал его хозяину. Хидео тянет милейшую улыбку, но в глазах копится гнев. Он глядит на Грима, безмолвно умоляющего дать ему умереть, и ненавидит каждый сантиметр его тела. Хочет убить, растерзать или хотя бы оставить все на своих местах, но берет притащенную откуда-то лопату без лишних колебаний. Когда он только делает шаг к трясущемуся словно осиновый лист Черному, взгляд Грима тоже суровеет, наполняется жаждой кровопролития. — Эй, Виктор! Дай ремень, — Черный стонет, когда тяжелый сапог Мамбы бьет его по правой руке, придавливая ее к земле, выпрямляя на всю длину. Хидео опирается одной рукой на лопату, вторую тянет раскрытой ладонью в сторону Северянина, который опять мнется в нерешительности. Мамба закатывает глаза. — Он кровью истечет, если не придавим. А у меня брюки на два размера больше. Едва ли эти ублюдки захотят лицезреть мой белоснежный зад. В этот раз Вик не дожидается отмашки. Бросается на колени перед Черным, игнорируя вытянутую руку Мамбы, вытаскивает ремень из своих брюк и сам затягивает на предплечье Джека. Тот не двигается, не сжимается, даже не закрывает глаза, когда железное полотно лопаты отбрасывает солнечных зайцев на его лицо. Только чуть шевелит пальцами правой руки, будто прощаясь с ней. Хидео не просит разрешения начать. Он кривится, словно бы с сожалением всматриваясь Джеку в кровавую расщелину его пустой глазницы, и бьет, порождая на свет надрывный вопль. Лопата вгрызается в землю, отрубая еще дергающуюся в предсмертных конвульсиях кисть. Кости предплечья ломаются немелодичным звуком, что-то булькает под ними и в них, разорванные вены изрыгают на черную землю кровь цвета кофейной гущи. Черный теряет сознание, убаюканный собственным криком, и Хидео, не медля и секунды, бросает окровавленную лопату и подхватывает ослабевшее тело наставника на руки. Ничего не говорит ни он, ни Джеймс, судя по всему поглощенный в тяжкие раздумья, бесстрастно наблюдающий за ручейком крови, скатывающимся по срезу лежащей на земле серой кисти. Мамба уносит Черного в медпункт, пока Северянин неуверенно поглядывает на Грима. Уставшего, находящегося в полуобморочном, будто предсмертном состоянии Грима, с влагой в голубых глазах следящего за фигурой названного брата, скрывающейся за тяжелыми дверьми особняка. Вик хочет что-то сказать, но не решается, боится даже раскрыть рот. Его просьба будет неуместна, за нее можно получить пулю, и он это знает. А потому водит болотными глазами по земле, не находя им места. — Тебе сегодня невероятно повезло, щенок. Семья в беде не бросит, не так ли? Тебе с ней повезло, это уж точно, — Грим вздрагивает, когда на его грудь с премерзким шлепком падает обрубок его родного человека. Грязная, когда-то белая рубашка окрашивается в темно-багровый. Насыщенный. Липкий. Слабые пальцы касаются мертвой плоти и вздрагивают от ее трупного холода. В голубых глазах блестит соленая вода, которую не поворачивается язык назвать слезами. — Смотри на меня, когда я говорю. Жестокость голоса пробирает до мурашек, властность — до костей. Сломанное тело трясется от невылившихся рыданий, но через силу поворачивает голову вверх. Над ним древним титаном нависает сам дьявол во плоти, сам грех в человеческой своей форме. Больше не улыбается, не скалится. Черными глазами сверлит дыру в черепе, копает вглубь, разбрасывая ошметки растерзанного мозга. — Не надейся. Я тебя не простил, — шипение разрывает перепонки, причиняет боль физическую, прокатывается лезвием от груди до самых пят. Его обладатель накрывает стальным капканом пальцы Грима, втискивая его ногти в холодную кожу, выдавливая из обрубка последние капли остывшей крови. — Это даст тебе отсрочку. Право на ошибку. В следующий раз, когда посягнешь на мою жизнь, уж постарайся ее забрать. Потому что ставки повышаются. И тогда я заставлю тебя смотреть, как мои люди будут копаться в прелестных кишках Иви Уокер. Надеюсь, мы друг друга поняли? Молчание висит в воздухе какое-то время, а после прерывается командой. Северянин срывается с места, как по свистку, ставит Грима на, видимо, сломанную ногу и грязно матерится, окрикивая меня. Мне не хочется ему помогать, но тело само двигается навстречу и взваливает Грима на плечи. Пока мы идем к особняку, я слышу шум листвы нашего дуба, свист ветра и снова повеселевший голос Пересмешника, поющий о справедливости. И только когда дверь за нашим спинами с хлопком закрывается, до ушей доносятся влажные всхлипы. Но мне страшно думать о том, что Грим плачет.LXXIII
22 ноября 2022 г. в 22:18
Примечания:
Глава оправдывает метки. Читайте аккуратно.