Never trust a Mockingbird

Гостиная шумела и кипела жизнью, не свойственной ей в ночное время суток. От теплых стен с цветастыми обоями отражались голоса, цокот каблуков и звон фарфоровых кружек, в которые мадам Джози с тихими причитаниями наливала горячий чай. Не было и шанса, что она проигнорирует звериный вой Сороки, исходящий из соседней с ее комнаты, так что никто особенно приходу ее не удивился. Валери тоже не удивилась, но волна иррационального раздражения все же прокатилась по ее нутру, когда старушка, заспанная и растрепанная, появилась на пороге гостиной. Она и без того мало спала: следила за домом, работала не покладая рук, готовила вкусную еду, чтобы вновь и вновь просыпаться посреди ночи от криков и возни не уважающих ее труд воронов. Нужно будет сделать им выговор… — Мадам Джози, идите спать, мы здесь разберемся, — в который раз она уже это повторила, а ответ вечно один и тот же. — Да мне не в тягость, мисс, совсем не в тягость. Сейчас вот удостоверюсь, что все хорошо, и пойду на боковую. Вы лучше присядьте, мисс. Чаю попейте. Сразу нервишки улягутся… Валери махнула рукой, безмолвно посылая полуночное чаепитие к черту, и снова прошлась вдоль дивана, нервозно пощипывая себя за верхнюю губу. Сейчас ее бесило абсолютно все, что попадется на глаза: от мельтешащей на периферии домоуправляющей и вплоть до криво стоящей на кофейном столике вазы. Раздражение становилось все неоправданнее с каждой секундой и вместе с тем сложнее представлялось его сдерживать. Поэтому большую часть времени Марион молчала, наворачивая круги по гостиной и прокручивая в голове свежие воспоминания. Грим с Северянином всегда работали слаженно, когда дело касалось первой медицинской помощи ближним, что не могло не радовать — их редкие переругивания часто выливались в глубокие дискуссии, от которых хотелось вешаться. Они быстро внесли подбитого Сороку в дом, изредка подначивая друг друга идти быстрее, пронесли мимо холла, в котором уже собралась толпа народу, бдительно наблюдающая за каждым их шагом. Валери была не первой. Каким-то образом Чангретта обогнал ее и добрался до входной двери быстрее, без лишних вопросов помогая с ее открытием. Все вопросы, видно, он оставил скачущей вокруг воронов Зои, неугомонно спрашивающей, что же это такого случилось, что Сорока вдруг потерял сразу обе ноги и теперь не мог ходить. Чтобы отловить ее и отправить в спальню, Валери понадобились титанические усилия — неугомонный ребенок никак не мог понять, что зрелище для нее отнюдь не подходящее. Когда сестра все же соизволила и сделала старшей одолжение, исчезнув на втором этаже, в холле уже никого не было. Валери поспешила внутрь дома к спальне Уильяма, особенно остро чувствуя необходимость выговориться. Впрочем, когда она достигла цели, все слова упали и осели в легких. Чангретта стоял в проеме, с отрешенным видом наблюдая за тем, как двое наемников носятся по темной комнате, из светильников которой уже давно были вытащены все лампочки, и наугад тычутся в каждый шкаф в поисках склянок с опиумом. Причина такого нездорового ажиотажа стала очевидна, когда по Мистхиллу разнесся звериный вой. От боли в простреленной ноге Сорока метался по постели, изрыгая из себя отборную матерщину, стараясь в беспамятстве заглушить ее вставленной в зубы подушкой. Его дикие, будто невидящие глаза скакали от стен к потолку и обратно, не находя ничего, за что им можно было бы зацепиться. Его пальцы неестественно выворачивались и хрустели от напряжения и силы, с которой Уилл сжимал тонкую ткань простыни. Сквозь его крики слышались голоса наемников. — Блять, да где эта его ебучая заначка, а?! Он же не мог все выпить?! — Не мог! Она должна быть здесь! — Да нихуя нет! Мне что, весь шкаф перевернуть?! — Переверни! — Бля… Пока Грим тщетно раскрывал один ящик комода за другим, Виктор забрался в массивный гардероб с головой, порой выбрасывая из него висящие на вешалках дорогие костюмы. Его поиски в этих страшных потемках продолжались недолго, хоть и тянулись целую вечность. В конце концов, он отрыл припасенную Уиллом на черный день небольшую коробку, звенящую стеклом изнутри, и громогласно рассмеялся. Грим сразу оказался рядом, перехватил заначку, вытряхивая ее внутренности на сидение близстоящего кресла, и вскоре хлопнул пробкой. Приказав Северянину сию же секунду бежать за Доком, он подлетел к кровати. Чтобы отцепить задеревеневшие пальцы Сороки от простыни, ему понадобилось пару долгих секунд, чтобы поймать в захват его голову — еще больше, но дело было сделано. Сорока присосался к склянке, чуть не подавившись прозрачной жидкостью, и тут же затих, прикрывая глаза. Было похоже, что он потерял сознание от усталости. — Валери, подожди нас в гостиной, — его слова походили на приказ своей безапелляционностью, но темный в отсутствие света взгляд отдавал смертельной изможденностью. Порывистым движением он откинул со лба свисающие на него пряди и сказал мертвецки, не давая опомниться: — Лука, уведи ее, пожалуйста. Спасибо за помощь. Лука не сказал ни слова. Его рука просто легла на ее запястье и потянула обратно в холл. Сперва подумалось, будто вежливость ворона заставила его послушаться, но, как только свет упал на его вытянутое лицо и глаза вновь озарились теплой зеленью, пришло осознание, что он сделал бы это, даже если бы его никто не попросил. Гребаное ощущение правильности всего происходящего и жалость потянули его к гостиной, и Валери разозлилась на него, сама не понимая почему. Теперь он сидел в кресле и пил горячий чай мадам Джози, заводя с ней беседу так, будто ничего и не произошло. Его глаза, в свете горящего камина светло-карие, все еще находили фигуру мисс Марион и отражали обеспокоенность, для которой, по ее мнению, не было причин. Валери смотрела на него в ответ с пренебрежением и нервным тиком. «Убери уже это сочувствующее выражение со своего гребаного лица». — Сядьте, мисс, посидите с нами, прошу вас, — произнесла Джози обеспокоенно, когда шествие старшей Марион насчитывало уже десять неровных кругов вокруг гостиной. Сидя в одном из кресел, сложив руки на передник своего наспех одетого платья, мадам глубоко вздохнула. — Изводите же себя, мисс. Присядьте… — Пускай ходит, мадам Джози, — Лука строго взглянул поверх краев чашки, прежде чем сделать глоток. Его надменность выводила из себя. — Это ее успокаивает. — Может, ты не будешь говорить за меня? Слова вырвались быстрее, чем Валери смогла бы о них помыслить. Забрать их уже было никак, поэтому, приподняв бровь, она остановилась у занятого Чангреттой кресла и взглянула на него сверху вниз настолько ядовито, насколько ей только позволяла ее натура. Лука глотнул чаю и опять посмотрел поверх стенок фарфора настолько невинно, что захотелось его ударить. Строил из себя дурака, каковым не являлся. Мерзость… — Прости, я что-то не так сказал? — спросил он буднично, отставляя чашку на кофейный столик. Его глаза мелькнули всполохами чертового пламени, и он легко улыбнулся, когда Валери вновь шагнула от него. — Мадам Джози, идите спать. Сейчас же. Все уже хорошо. Джози посидела еще пару секунд, раздумывая над ответом, но, похоже, так ничего и не придумала. Не без труда подняв с кресла свое округлое тело, она снова вздохнула и добродушно улыбнулась Луке, что тут же отсалютовал ей расписанной чашкой. «Ох уж этот ее командирский тон», — в шутку пробормотала она так, чтобы смог услышать только он, и скрылась за дверью. Еще какое-то время ее шаркающие шаги слышались в холле. В гостиной стихло. Только поленья потрескивали в камине и почти бесшумно брякал дорогой сервиз. Закончив очередной круг, решив, что хождений на сегодня хватит, Валери неслышно вздохнула и упала на диван, сразу откидывая тяжелую голову на его подлокотник. Глаза-сапфиры прикрылись, руки обняли тело с двух сторон и вмиг от этого простого действия стало уютнее. От комнаты Сороки по Мистхиллу распространился еле уловимый запах запекшейся крови, и оттого мисс Марион немного подташнивало. Забавно и странно, что чувствовала это только она одна — потрясение от увиденного играло против ее не совсем здорового воображения и заставляло думать страшные мысли, причин для которых совсем не было. Уильям страдал от болей в давно уже зажившей ноге, а не был ранен или подстрелен. Крови, по крайней мере, она не видела… Съедаемые пламенем поленья стрельнули искрами на пол, чашка стукнула о блюдце. Над ухом словно бы что-то монотонно стучало подобно метроному. Тик-так, тик-так, тик-так… Валери старалась не придавать этому значения, но губы, будто отдельно от хозяйки, сжимались и разжимались в раздражении. Надоедливый шум пробирался в мысли и заглушал их своей навязчивостью более минуты. В конце концов, нервы сдали и заставили повернуться. — Ты специально это делаешь? Прекрати. Снова этот якобы непонимающий взгляд из-под приподнятых бровей и снова немой вопрос по типу: «Что же сейчас я сделал не так?» Совершенно фальшивый и издевательский, немного мечтательный и смущенный. От вида его затошнило еще больше. — Да, прости еще раз. Просто думаю, что с тобой такой делать… — прозвучало напыщенно и глубоко, словно мысль сия слетела с уст Сократа, хотя до него у говорящего дойти не было никаких шансов. Валери фыркнула от притворного возмущения и опять отвернулась, носом чуть ли не утыкаясь в мягкие пуфики дивана. — Либо сиди и молчи, либо выйди куда-нибудь, — протянула она, безразлично взмахивая в сторону двери рукой и снова роняя ее на грудь. — У меня нет настроения препираться с тобой. Да и вообще разговаривать… Последнее она скорее пробормотала для себя, чем во всеуслышанье, но, тем не менее, слова достигли чужого слуха и осели в темноволосой голове на долгие минуты тишины. За это время Валери успела слегка задремать. Засыпать на любой горизонтальной поверхности долгое время представлялось ей старческой способностью, но сейчас эта гипотеза поддавалась большим сомнениям. Или же за этот год она успела постареть — вопрос оставался открытым. На сетчатке плясали размытые цветастые картинки из далекого прошлого или будущего: большая вода, зеленый сад, яркое солнце. Разглядеть деталей не удавалось — они ускользали так быстро, что понять их значение толком было нельзя. И все же они дарили чувство эфемерного спокойствия и радости, так что выныривать из сна мисс Марион уже совершенно не хотелось. Спать в гостиной не так плохо, когда зажжен камин. В дальнем углу лязгнула, покатившись по краю чашки, чайная ложка, послышался еле различимый шорох и шаги. Лень принуждала их игнорировать, хоть в какой-то момент и они приблизились, заглохнув в метре от дивана. Валери не обращала внимания, лежала без движения и рассматривала цвета на веках, раздумывая об их природе. Снова большая вода и много зелени… Когда в последний раз она видела подобное? — Хочешь шутку? — в дреме эти слова показались еще более абсурдными, чем были на самом деле. Валери насупилась, не отвечая, чувствуя, как у ног прогибается под весом чужого тела диван, и глубоко выдохнула в отчаянии. Она надеялась, что он направился на выход, но, похоже, у Луки были совершенно другие планы. Какое-то время его проницательный взгляд блуждал по ее искривленным острым чертам, рыскал по закрытым векам и хмурым бровям с улыбкой в глазах, искал хоть какой-то отклик. Вибрирующий баритон пролился в воздух намного позже: — Приходит как-то пациент, страдающий бессонницей, к доктору и жалуется ему на свою проблему. Доктор понимающе кивает, думает немного и выписывает рецепт. Говорит: «Вот, это лекарство вам на месяц». Изумленный пациент вскакивает, перебивая: «Но, доктор! Я не собирался спать так долго!» Настолько звонко тишина еще никогда не гудела. Лука с легкой улыбкой на губах смотрел в приоткрывшиеся синие глаза грозного Пересмешника, в осуждение повернувшего к нему свою светлую голову, и отчетливо видел в них немой вопрос о собственной вменяемости. Ему было больше забавно наблюдать за ее неоднозначной реакцией, чем неловко. Выражение ее миловидного лица в этот момент просто нужно было увидеть. — Не понравилась? — по-простому спросил он, решив, что пауза немного затянулась. Ему в ответ дернули подкрашенной бровью. — Ладно, что ж… Я помню другую, более английскую. Возможно, этот юмор будет тебе ближе… — Зачем ты это делаешь? — Ты читала Бернарда Шоу? «Иногда надо рассмешить людей, чтобы отвлечь их от намерения вас повесить». Я пытаюсь заставить тебя передумать меня вешать. — Ты валяешь дурака. Это глупо. — Брось. Не так уж и глупо. Слушай… Почему Иисус был рожден не в Америке? Не нашлось троих мудрых мужчин и девственницы. Не хватало только ударить по тарелкам барабана, чтобы эта шутка стала еще глупее и неуместнее, но гостиная давила молчанием. Валери склонила голову к плечу, из-под приподнятых нижних век наблюдая за тем, как Лука тянет свою обворожительную и притом ничего не значащую улыбку чуть ли не за уши и будто бы краснеет от стыда. По крайней мере, ей показалось, что его лицо на какой-то короткий промежуток времени стало темнее. Игра света, возможно. А возможно, грозный господин чернорук был шокирован собственной выходкой настолько, что его организм не смог удержать напряжение внутри. Удивительно, как сильно он не хочет, чтобы она на него злилась. Проявлять такое идиотское благородство лишь ради того, чтобы его «не вешали» — невероятно и глупо, можно сказать, невероятно глупо. Но действенно, стоило признать. Один взгляд в его полные надежды зеленые глаза, на его тщетные попытки рассмешить вынудил легко усмехнуться, тут же забывая о раздражении, но все равно по инерции отворачиваясь от пытливого взора от греха подальше. — Я вижу, что ты улыбаешься, мисси, — Лука перекинул руку через спинку дивана, нагибаясь ближе к своей собеседнице, чуть-чуть не заглядывая за упавшие на ее лицо светлые пряди. Он и вправду похож на большого кота, выпрашивающего лакомство у сонной хозяйки. Даже пальцами легонько постучал по подставленному женскому боку, привлекая к себе внимание. — Не вредничай. Полегчало? — Может быть, немного, — нехотя призналась мисс Марион спустя затянувшуюся паузу упрямого молчания и закатила глаза, когда рядом раздался удовлетворенный смешок. Принял это на свой счет, ясно. Теперь будет улыбаться своему отражению, нарекая себя спасителем. Нужно срочно опустить его с небес на землю… — Хотела сначала повесить Северянина, но после твоих анекдотов начинаю задумываться о двух петлях: для тебя и твоего чувства юмора. — Получается, я снова прикрыл Виктора собой, а? Такими темпами он залезет ко мне в долги по уши. — Едва ли. Тебя он защищает не меньше. Вы просто созданы друг для друга, тупоголовое братство. — Ревнуешь? Валери откинула со лба назойливые пряди, беспристрастно смотря из-за них на самодовольное выражение на южно-европейском лице. Чуть подумав, снова легла на спину, деловито складывая руки на груди, и изобразила вселенскую задумчивость, вглядываясь в узоры на потолке. Пожала плечами. — Да, — произнесла так просто, словно говорила о погоде, и почти услышала, как заработали в смоляной голове извилины. Выдержала секундное молчание для того, чтобы он осмыслил сказанное, а после добавила тем же тоном, что и начала: — Вик — член моей семьи, и меня немного угнетает тот факт, что за тебя он заступается чаще, чем следовало бы. Его интерес давно переместился от меня к тебе, он будто ставит тебя выше. Так что да, наверное, я его ревную. Это не тот ответ, которого он ожидал, но когда было иначе? Говорить прямо и односложно — не для нее, так меньше шансов выкрутиться из неудобной ситуации. Удивляться здесь уже было нечему, но Лука все равно ощутил нечто похожее на изумление. Неприятный легкий шок, отдающийся в костях зудом. Он покачал головой в знак понимания и неосознанно погладил шрам над бровью, ненароком уходя вглубь. В словах Валери часто много лжи с примесью правды и иногда — правды с примесью лжи. Одно от другого отличить представлялось невозможным, но Чангретта пытался изо всех сил. Была ли в сказанном доля беспокойства об упомянутой ситуации или нет? Переживала ли она по этому поводу в действительности или просто шутила? Он не мог судить. И все же зацепился за нить, ведущую, правда, в совершенно другом направлении. — Он заступился за меня в день, когда Зои сбежала, — скорее не вопрос, но утверждение, излитое в воздух, заставило Валери поменяться в лице. Зарождающийся огонек озорства потух в ее глазах, ставших непроницаемыми. Она посмотрела на него так пронзительно, словно ответ таился на поверхности, а после легонько кивнула, тем не менее, проговаривая: — Скорее высказал свою точку зрения, что натолкнула меня на определенные мысли… Другими словами, он отговорил меня тебя вешать. — Но почему? — Кто знает, — тряхнув волосами и вздергивая к потолку острый нос, Валери откинула голову еще дальше за диванный подлокотник, чуть не свисая с него. Ее ноги вытянулись, ткнулись в крепкое бедро Чангретты и почти тут же укрылись теплом его руки, легшей на лодыжку. Бессознательное касание, почти механическое. Лука даже не заметил его, вслушиваясь в усталый и необязательный тон своей собеседницы. — Я не могу его понять. Северянин — тайна даже для самого себя. Едва ли он сам сможет ответить на твой вопрос. Чангретта сжал губы, на автомате вырисовывая на показавшейся из-под ткани женских брюк тонкой линии кожи витиеватые узоры. Его пальцы двигались хаотично то вверх, то вниз, делая круги, рисуя петли и треугольники. Его разум же прыгал от одной мысли к другой и не мог остановиться ни на чем конкретном. Все предположения казались идиотскими, все варианты отметались стоило им только попасть в поле зрения. Предпринимательская рассудительность отказывалась принимать тот факт, что Виктор попросту испытывал симпатию, инфантильную и прозаичную симпатию, из которой ему нельзя вынести никакой пользы… — Я очень надеюсь, что я сейчас войду в гостиную и вы там жопами, как собачки, не слиплись! Его приход был настолько предсказуем, что оба они, Валери и Лука, приняли его как должное, не двигаясь ни на сантиметр со своих мест. Чангретта только лишь изумился способности ворона вовремя подгадывать момент и появляться ровно тогда, когда о нем вспоминают. Фигура Северянина возникла в проеме двери, на пару секунд отставая от его громогласного клича, брошенного будто в пустоту, но попавшего точно в цель. Он выглянул из-за косяка, по-мальчишески супя нос, ожидая не особенно приятное для себя зрелище, и только после этого вошел. Недовольства с лица не снял, только брови немного расслабил, когда развязной походкой подходил к дивану. В один беспорядочный рывок он стряхнул с ноги Валери чужую руку и смазанным движением махнул перед лицом Чангретты указательным пальцем, отчего тот бессознательно выпрямился. — Ты еще цветы ей ни разу не дарил, а уже лапаешь, — поучительно пробубнил он, а после обратился к начальнице. — Лерка, ты чего позволяешь-то ему? Сначала пускай потратится, а там уж и ручку ему дашь поцеловать. Как новую тачку нам взамен старой купит, так и о перепихе можно подумать… А до этого — ни-ни! Улавливаешь мыслю, Лучок? Лука вздернул бровь, наблюдая за тем, как Северянин многозначительно тычет пальцем в потолок, неуклюже разворачиваясь на пятках, делает два широких шага к креслу и падает в него со всего маху, доставая из-под пиджака отливающую серебром флягу с водкой. Его движения, настолько вымученные и нескладные, не оставляли никаких сомнений в его состоянии — Виктор был пьян. Возможно, вусмерть пьян, чему свидетельствовали и странная речь с вкраплениями русского акцента, и мутный взгляд, неспособный сфокусироваться ни на чем, и частая икота, неблагозвучием вырывающаяся из его легких. С противным металлическим скрежетом открутилась крышка фляги. Виктор приложился к ней так, словно его мучила ужасная жажда. Глотая водку залпом, он проливал на обнаженную грудь капли прозрачного алкоголя, что скатывались вниз по торсу и заливали дорогую обивку кресел. Зрелище ужасающее, честно признаться. Таким Северянин не был даже во время новогоднего застолья, хотя тогда в его ладони всегда можно было обнаружить стакан. Сколько же сейчас он, должно быть, выпил… Лука не стал спрашивать. Вместо этого скакнул взглядом к все еще лежащей и упирающейся в него ступнями Марион, такой же безмятежной и расслабленной, будто ничего не слышащей и невидящей. Лежа на спине, скинув руку с дивана, она водила ей по жесткому ворсу старого ковра и что-то думала про себя, бестолково рассматривая узор на потолке. Будто и не думала отчитывать или попросту придумывала с чего начать. Таким громким появлением Северянин вполне мог бы спутать ей все карты. — Как там Сорока, Виктор? — молчание слишком уж затянулось: Валери не спешила его разрывать, а потому это сделал Чангретта, чувствующий себя едва ли уютно под суровым взглядом русского, все еще отслеживающим траекторию движения его рук. Как верная овчарка, тот следил за тем, чтобы ни один чужак не смел притронуться к его хрупкой хозяйке. Лука принял правила игры без лишних провокаций — сунул одну из рук в карман, второй подпирая клонящуюся вниз голову. — Его вой был слышен на всю округу. Что-то серьезное? Северянин метнул снопом горячих искр из своих темных глаз, прежде чем вновь приложиться к фляге. — В душе не ебу, — выдохнул он перегар со сдавленным кашлем после. Махнул рукой неопределенно, съезжая чуть ниже на своем месте. — Док сказал, что он перетрудился или что-то типа того. Набегал дистанцию и теперь его мышцы в полном охуе от такого стресса. Видно, ваша утренняя потасовка тоже сыграла. Ты его по кругу нагонял — вот он и слег… Лерка, я тут не при чем, чес слово! Он меня нормальным встретил, немного устал, это видно было, но вот такой хуйни не было! Я к твоим пиздюлям морально готов, если вдруг что, но за евреев пускай евреи и отвечают, лады? Меня в это не вписывай. На последней фразе Вик раздраженно подопнул ножку соседнего кресла и чуток выпрямился. В каждом его движении сейчас было столько плохо скрываемой злости, почти ненависти, что, казалось, он вот-вот подскочит, чтобы посильнее набить кому-нибудь морду. Лука напрягся всем телом, понимая, что сейчас из доступных претендентов на роль мальчика для битья подходит только он. Чужие ноги сильнее надавили на окаменевшие мышцы бедра, привлекая к себе внимание. Чангретта опустил глаза, находя маленькие пальцы и оголившуюся кожу лодыжек, чье тепло все еще помнили его ладони, и спешно поднял взгляд. Движение аккуратных фаланг по ковру закончилось, тонкие пальцы уперлись ногтями в ворс, будто удерживая все остальное тело от скоропостижного падения, которое представлялось маловероятным. Валери лениво моргнула в потолок, после этого поворачивая голову на наемника. Ее глаза, впитавшие в себя черноту январского неба, сузились, проходясь назойливым взглядом по фигуре Северянина, что в ту же секунду сжался до размеров молекулы. Столько стати теперь чувствовалось в ней, столько благородства и королевской праздной скуки, что пришлось затаить дыхание, вслушиваясь в ее монаршую речь. — Где твоя одежда? — спустя время вопросила мисс Марион, невинно вздергивая подкрашенные брови. Виктор стушевался, даже не успев дослушать вопрос, а потом, изображая потрясение, опустил глаза на свою оголенную грудь. — А, — коротко вздохнул он, отряхивая капли алкоголя с кожи. — Да так… Видимо, просрал где-то. Может, лучше спросишь, где я был, не? Что делал, там… — Чтобы подмастить твоей заготовленной лжи? Не хочу. Что за брюки? Наманикюренный палец оторвался от пола, взмывая вверх, подобно крылу сказочной птицы. Описав смазанную дугу, он замер в воздухе, указывая на согнутые в коленях сильные ноги Северянина, который непонимающе опустил глаза. Впервые за это недолгое время в его зрачках промелькнула трезвость, и он скривился, как от боли, прикрывая веки наполированным боком фляги. — Бля… — и столько отчаянья слышалось в этом вое, что стало не по себе. — Ты все не так поняла, Лер. Это чистой воды недоразумение. Я сейчас все объясню. — Думаешь, есть смысл мне что-то объяснять? Уверен, что сможешь придумать нечто такое, что сможет меня переубедить? У тебя всего пара секунд. — Да мне нечего придумывать! Я, правда, хуй знает, как это могло произойти! Это случайность! — Интересное начало. Пока не впечатляет. — Лука, ты, может, за дверкой пока подождешь, а?! Крик Виктора разлетелся по помещению артиллерийным выстрелом и еще долго звучал в ушах эхом. Лука сжал руку в кармане в кулак, мгновенно реагируя на резкое движение чужой руки, импульсивно махнувшей на дверь. На какой-то миг ему показалось, что в него запустили металлической флягой, но это был лишь обман зрения. Тем не менее, напряжение из-за этого понимания не спало. Когда Виктор опасно качнулся вперед на своем месте, с серьезной силой хватая себя за колени, словно удерживаясь от рывка, Чангретта с большей ясностью осознал, что, если сейчас он не послушается, русский не станет долго думать и вышвырнет его из гостиной за шкирятник, предварительно вписав своим огромным кулаком по лицу. Скверная перспектива… Чангретта до сих пор не особенно понимал, в чем, собственно, заключается проблема, почему обычно добродушный ворон вдруг превратился в его глазах в агрессивного бешеного медведя, бросающегося на всех. Узнавать, в целом, и не хотелось. Сейчас вектор приоритетов резко сменился: Лука горел желанием избежать драки, а не лезть в только начинающий разгораться междоусобный конфликт, а потому решил ретироваться, как можно быстрее. К несчастью, его желание осталось неисполненным. — Подожди, Лука, — приятный женский голос, окрашенный львиной долей холода и терпения, прозвучал в тот самый момент, когда Чангретта уже приподнялся на диване, чтобы покинуть поле боя. В тот же момент на его напряженное бедро вновь опустилась изящная женская ступня, пригвождая тело к белой обивке намертво. Лука взглянул на нее мельком, прежде чем найти в полумраке ничего не отображающее бледное лицо Пересмешника. Пухлые губы дрогнули в легкой усмешке, когда горячая мужская ладонь на рефлексе обхватила голеностопный сустав. Синие глаза сузились, обращаясь к будто закипающему изнутри наемнику. — Твое присутствие — его наказание. Он снова ослушался моих дельных советов и теперь расплачивается за это стыдом. Такова справедливость, не так ли, Северянин? Страшную гримасу Виктора, обращенную на безучастное лицо Пересмешника, нужно было видеть, чтобы понять весь ужас, что в мгновение ока вселили в душу стеклянные от водки грязно-зеленые глаза. Лука зацепил их лишь краем глаза, сразу отворачиваясь, находя в атмосфере звенящего гнета островок насмешливого спокойствия Валери. Она чуть не улыбалась, явно довольная реакцией верного ворона, не обращая должного внимания на обеспокоенность делового партнера, чье существование, казалось, повисло на тонкой нити. Северянин выглядел опасно, угрожающе — эту его сторону Лука узрел впервые за свое недолгое пребывание в Мистхилле и только сейчас понял, что не желал бы встречать ее вовек. Ярость русского обжигала больно, даже больнее гнева безумного Сороки, потому что была до сих пор нонсенсом, бездоказательной гипотезой. Бояться гневливых людей не стоит, ибо в большей степени их гнев — их же смертельная болезнь, убивающая носителя. Опасаться злости терпеливых и добродушных — совсем другой разговор, вопрос рассудительности. — Мисси, очень прошу, не вмешивай меня в это… — просьба мягкая, но настойчивая, как и усилившаяся хватка на женской лодыжке, внезапно встретившая мощное сопротивление. Лука хотел приподнять прекрасные ноги, чтобы по-быстрому выскользнуть из их настойчивого плена и покинуть гостиную, но вдруг осекся. Сапфировые глаза, обращенные к нему, лучились обещанием суровых перемен и жаром, от которого во рту неожиданно стало сухо, как в гребаной пустыне. — Ты останешься, — голос тих и нежен и все же серьезен как никогда. Светлая голова склонилась чуть вбок, открывая теплому каминному свету красивый рельеф тонкой шеи, на которую упал неаккуратный и очень долгий взгляд. — Останешься и послушаешь вместе со мной. И вместе мы решим достоин ли Виктор твоего покровительства, а ты — его защиты. Пухлые губы дернулись в легкой улыбке, когда мужская рука снова накрыла голеностопный сустав, на автомате делая пару круговых движений на мягкой коже. Лука беззвучно выдохнул, не до конца осознавая свое решение остаться, но уже жалея о нем всеми фибрами души. Только пару секунд назад он был полностью уверен, но стоило ей посмотреть на него так и что-то внутри оборвалось, заставляя внимать завуалированным приказам и слушаться беспрекословно, пробовать на язык каждое ее слово, вдыхая еле уловимый шлейф цветочных духов. Было проще относиться к этому, как к собственному наказанию, чем искать причины своего безоговорочного повиновения. Без энтузиазма и вечно отвлекаясь, Лука прокручивал в голове все те неприятные моменты, что оставили на памяти мисс Марион болезненные шрамы, за которые он так и не ответил, и потихоньку смирялся с ситуацией. Выезд Зои за границы Мистхилла, инцидент в коридоре перед одним из завтраков, безосновательные обвинения в сговоре с цыганами… Впрочем, последнее, как видно, было искуплено уже на месте. Тем не менее, провинился он во многом и заплатил пока лишь малую часть. Если ей так хочется поиздеваться над ним — пускай, хоть и подобный способ искупления вины довольно жесток. Хотя бы по отношению к Виктору. Виктор… Чангретта поднял на него извиняющийся взгляд, надеясь, как всегда, увидеть в заросшем бородой лице наемника понимание, но наткнулся лишь на свирепость зеленых глаз. Как зачарованный добычей хищник, Северянин следил за движением его руки, бессознательно гладящей ногу начальницы, и закусывал щеку, скребя пальцами по подлокотнику кресла. Губы сжались в тонкую полоску, челюсть двигалась под кожей, под скулами ходили опасные желваки. Виктор молчал, но весь его вид кричал о скорой погибели всего сущего. — Посмотри на его брюки, Лука, — тонкий женский палец взметнулся вверх, очерчивая силуэт длинных ног, потряхивающихся от нетерпения. Чангретта проследил за их движением с неохотой и сожалением в глазах, пока Валери усердно изображала мыслительный процесс. — Тебе не кажется, что они ему немного длинноваты? Посмотри на штанины. Они мешком волочатся по полу… Совсем не годится, не правда ли? Она ждала его реакции, выжидательно щурила глаза и терлась ступнями о его ладонь и бедра. Провокация на провокации… Северянин чуть не дрожал от гнева, слушая ее сладкие речи, проклиная всем существом касания, которыми она одаривала Чангретту и которыми одаривал ее он. Лука смотрел на него с опасением и не решался выдавить из себя ни слова, не зная, чему именно он должен поспособствовать своим подтверждением. Он до сих пор не понимал причины такой резкой реакции Виктора, что до этого не стеснялся крепких выражений и пошлых намеков, и, тем более, не мог понять природу разгорающегося конфликта. Просто сидел и ждал следующей реплики госпожи Пересмешника, которая не заставила себя долго ждать. — Вик, поверни голову, — тонкий палец сделал резкий мах в сторону, указывая направление. Виктор терпел с минуту, стараясь пересилить свою обязанность подчиниться, но в итоге последовал указанию. Неровные всполохи камина легли на его небритую шею, и Валери тихонько свистнула от восторга. — Надо же… Вижу, ты вдоволь повеселился. Твоя сегодняшняя любовь в курсе, что она испортила презентабельный вид моего ворона? Как думаешь, сильно это отразится на моей репутации? — Да нахуй… Струна напряжения лопнула, Виктор сдался первым. Плотно запахнув на себе пиджак, скрывая поднятым воротником россыпь красных засосов, он поднялся с кресла на неверных ногах и широким шагом направился к двери. Мисс Марион не удосужилась даже поднять головы, чтобы проследить его направление. Сдув со лба прядь волос, дождалась, пока сухие пальцы русского тронут ручку, и только после этого заявила: — Если сейчас уйдешь, я подниму этот вопрос на собрании, и тогда нам придется обсуждать твою личную жизнь при Гриме и Сороке, которые, уверяю тебя, не будут настроены так дружелюбно. Вот и решай. — На кой хуй все это надо, Валери, а?! — перед глазами заплясала огромная тень — Северянин подлетел к дивану, нависая над фигурой начальницы угрожающим утесом, размахивая руками от возмущения и жажды насилия. — Я тебе кто?! Кролик, блять, подопытный?! Мартышка цирковая или что?! Нахуй ты так поступаешь по-свински?! Я сказал, что готов к выговору, сказал, что приму любые твои доебы! Так какого хера ты сейчас все это дерьмо выносишь?! — Я выношу дерьмо, потому что по-другому ты не понимаешь. Насрать тебе на мои слова, насрать на предостережения, насрать на мое мнение. Тебе на все насрать. Мне надоело говорить со стеной. Так что, если не хочешь быть цирковой мартышкой, сядь и расскажи все на чистоту без истерик… — На чистоту? Хочешь на чистоту? Ладно, давай я тебе все расскажу на эту твою ебаную чистоту! Виктор снова сел. Порывисто, с размаху приземлился в многострадальное кресло, отозвавшееся скрипом, и сложил локти на колени, повисая телом над полом, готовый рвануть в любой момент. Его запала было так много, что он едва сдерживал себя, чтобы не разораться. Слава всему сущему, что ему еще хватало самоконтроля. Грязно-зеленые глаза скакнули на южно-европейское лицо Чангретты, словно бы предостерегая, заставляя заткнуть рот. Лука выдержал стычку взглядов со всем достоинством, на которое только был способен в этой ситуации. Неловкость одолевала его, но нужно было сохранять лицо. — Да, — спокойный тон Виктора, обратившегося к Валери со всем своим привычным терпением, показался блажью. Глухо хлопнув в ладоши, он коротко закивал, блестя стеклянными глазами. — Да, я ебался с ним сегодня. — С кем? — С ним! С Хидео Мамбой! Довольна или спросишь «как»? По-собачьи, еб твою мать! Это его брюки, это он порвал мне рубашку, он, сучара, разукрасил меня под флаг вашей великой-могучей Англии! Это то, что ты хотела услышать, так? Все? Парад клоунады кончился, я могу уже нажраться в пизду, как хотел? Гостиная зазвенела тишиной и треском поленьев. Туман напряжения пристал к оголенным участкам кожи грязной коркой, от которой хотелось избавиться сию же секунду. Понимание пришло стремительно, ударив по ушам и сердцу еще большей неловкостью, от которой захотелось провалиться сквозь землю. Лука задумчиво потер переносицу, бессознательно отворачиваясь к книжным шкафам за спиной, ища в них хоть какую-то стабильность. Догадался бы он раньше, ни за что бы не остался… Вскоре в воздух пролилось протяжное «хм», приправленное долей ядовитой насмешки и издевки. Валери с интересом и фальшивой самодовольной улыбкой наблюдала занимательную картину того, как постепенно лицо ее верного наемника окрашивается страхом и стыдом от сказанного им в ярости, как осторожно его черты начинают приобретать привычную печаль. Виктор смотрел на нее неотрывно, не желая сдавать позиции, но его оборона уже дала трещину. Он шмыгнул носом, быстро стирая с век влагу, и откинулся на спинку кресла, поджимая губы. Его нога заерзала по голому паркету с большей скоростью, ком тошноты заскреб горло. То и дело мечущийся в нервозности взгляд цеплял мужскую фигуру на диване. Скажет что-то? Ничего он не скажет, не станет так низко падать. Теперь, когда все вышло наружу и во всеуслышание, незачем играть благородство и понимание, незачем притворяться дружелюбным всепрощением. Теперь даже не взглянет… В полутьме гостиной едва различимая мелькнула тень. Кошкой она проскочила вдоль дивана, оглаживая округлыми очертаниями силуэт Чангретты, на мгновение погружая его в полный мрак, скользнула ближе и еще ближе, пока в конце концов ее путь не закончился у подножия кресла. Виктор закрыл глаза, зажмуриваясь до цветастых кругов на веках. Он умрет от стыда, если сейчас взглянет на нее, свалится замертво, это точно. Холодным касанием чужая рука легла на колено, останавливая непрерывный тремор немым повелением. — Не трогай меня, Лер, ради Бога… — Пусть твой стыд послужит тебе уроком, — шипение почти змеиное, но ласковое, чуть любовное. Холод проехался от колена до лодыжек, останавливаясь перед самыми туфлями. Тонкие пальцы с аккуратностью и участием закатали брючины, отмеряя нужную длину, приглаживая подвороты на голени. — Позор для тебя опаснее смерти. Я понимаю это и искренне не хочу использовать его против тебя. Так что не вынуждай меня, Вик, прошу тебя… Его хватило только чтобы слабо кивнуть и постыдно утереть глаза двумя пальцами. Чужая рука в последний раз проехалась по голени его ноги и исчезла без следа. Когда Виктор открыл глаза, перед ним уже ничего не было. Только старый ковер и собственные ноги в чужих брюках, аккуратно подвернутые внизу. Невольно подумалось, что ушить их — и будет не так страшно. Сидели бы как влитые, строгие, дорогие, хорошие брюки. — Виктор… От его голоса Северянин вздрогнул, как от пистолетного выстрела. Широкие и снова приобретшие теплый оттенок грязно-зеленые глаза в нерешительности нашли чужие, слишком яркие и неясные в этом отвратном свете. Их природная печаль показалась издевкой в извращенном самобичеванием сознании. — Ну давай, Лучок, говори, что хотел сказать, все это время. Раз уж подвернулась возможность, выскажись, — голос предательски дрогнул. Виктор через силу натянул улыбку, вновь берясь за флягу, проскрежетал крышкой. Сломал голос, передразнивая того, кого не могло быть ни в этой комнате, ни в этом доме, ни в этой стране. — «Гребаный содомит, ты сгоришь в Аду за свои грехи. Бог никогда тебя не простит, в лучшую жизнь тебе путь заказан, грязное животное… Мне стыдно даже руку тебе жать». Ну чего ты? Говори давай. Ты ведь даже дышишь через раз, когда я рядом, признайся… — Пойдем выпьем? Северянин так и замер с приоткрытым ртом, тянущимся к горлу фляги, в неуверенности и страхе за собственную вменяемость. «Он не мог предложить такого, тебе кажется», — пронеслась в голове болезненная мысль, которой Вик был склонен верить. Набрав в легкие больше воздуха, он приложился к фляге, как в последний раз и порывисто утер рот рукавом пиджака. Рваный выдох, пропитанный запахом спирта и горечью, вышел сдержанной отрыжкой. Лука смотрел в упор за бессмысленными потугами почти товарища утопиться в алкоголе в одиночку и не чувствовал ничего. Ни позорного для ворона сожаления, ни отвращения, ни его боли. Он был пуст, как расписанная в японском стиле ваза на кофейном столике, и думал лишь о том, что обязано было произойти. Когда он встал, Северянин не обратил никакого внимания. Когда протянул руку, чтобы помочь ему подняться, тот закусил щеку до крови, чувствуя омерзение к самому себе. Виктор смотрел на распростертую к нему ладонь, как убийца смотрел бы на икону божьей матери, и не решался ответить тем же. Блажь, которую он не может принять по собственной воле. И он не принял. Блажь приняла его сама, схватив крепко и дернув вверх, насильно ставя на ноги. Линию жизни обожгло. Северянин пошатнулся на ватных ногах, только сейчас понимая, что дрожь в них вызвана отнюдь не алкоголем. Опьянение переживаниями — самое страшное, что он когда-либо испытывал. — День дерьмовый, так что по стаканчику граппы я бы пропустил, — Виктор изумленно наблюдал за широкой спиной Луки, прошедшего мимо него к двери, гордо выпрямив спину, сунув оскверненные руки в карманы брюк. Не отряхнулся, даже не подумал. Величественной поступью минул расстояние до выхода и одним толчком открыл двери, выпуская в холл застоявшийся горячий воздух. Его фигура на какое-то время остановилась в проеме, озаренная светом торшера в прихожей. — Грим, есть предложение сыграть в бильярд… Для работы поздно, но для развлечений в самый раз… Десять фунтов взноса пойдет?.. Хорошо, тогда через пять минут — Виктору нужно привести себя в порядок. Ты идешь? Последнее обращено к нему. Виктор заторможенно моргнул, краем глаза замечая поднимающегося по лестнице Грима, слишком азартного, чтобы отказаться от игры на деньги, и так же заторможенно кивнул. Он понял, что произошло, только в своей комнате в процессе натягивания на все еще чуть влажное от водки тело чистую рубашку. Когда он спустился в игорную, на его лице вновь кровоточила улыбка.

***

Кровавый сон прервался криком и яркой вспышкой перед глазами, отдающейся болью в мозг. Серые, неразборчивые картины, сменяющиеся на сетчатке, сливающиеся в неистовую пляску из ужаса и чужих страданий, стерло влажным полотенцем, сделавшим холодную строчку на влажном от пота лице Сороки. Еще не вынырнув из того страшного, плотно обосновавшегося в подсознании, он открыл рот, ловя на язык воду, ненароком натыкаясь на что-то теплое и твердое, на что-то живое… — Руки женщинам будешь целовать, Билли, а от меня отцепись. Голос уже родной, знакомый лучился безопасностью, но толковал строго, без доли жалости и сочувствия. Его ноты все еще слышались в ушах через чужие завывания благим матом, призывающим действовать быстрее, пока на сырую ирландскую землю не вылилось больше крови. В руках Коэна столько веса, что они тряслись и подгибались в локтях, чуть не роняя ношу, взваленную на них насильно. Пальцы пробило судорогой. Уильям простонал сквозь зубы, до хруста сжал простыни, прорывая в них уже начатую дыру. Сырое полотенце проехалось по лбу еще пару раз, пока не осело на нем неподвижно. Капли холодной воды срывались с его краев, проделывая влажную дорогу вниз по вискам, затекая в уши, оканчивая свой путь на наволочке. Сорока махнул головой, неосознанно пытаясь их стряхнуть, но тут же съежился от боли и тошноты, ударившим по горлу молотом. Слава всему святому, изрыгать ему из себя было нечего. На какое-то время в пустоте окружающего повисла идеальная тишина. Перепонки стреляли боем сердца в черепную коробку, и от его хода, — настолько сильного, что матрас под спиной слегка подрагивал, — хотелось выстрелить себе в грудь. Сорока попытался. Слабой рукой, неподъемной и при том будто невесомой, он хлопнул себя по боку, на ощупь ища пистолет в болтающейся портупее, но наткнулся только на голую кожу. От такого разочарования захотелось зарыдать в голос, но даже на это сил не хватало. Из углов серых глаз сорвалась лишь пара постыдных капель, что быстро смешалась с водой, льющейся со лба. — Док… пистолет… — стон из тех, что срываются обычно с губ умирающих и душевнобольных. Сорока отдал все силы, чтобы произвести его на свет, а следом порывисто выбросить вбок правую руку. Костяшки неприятно ударились о край прикроватной тумбы, посылая по нервам волну пульсирующей боли. Чтобы крикнуть, уже не хватило энергии. Ее не хватало ни на что. Ни на движение, ни на голос, ни на работу внутренних органов. В каждом вдохе скрипящих от напряжения легких чувствовалось отчаянье, в каждом толчке сердца — агония, растекающаяся по телу кровью давно умерших и еще живущих. Его в том числе. Сорока ощущал холодную влагу, стекающую по коже со лба, и клялся сам себе, что это его последние минуты на земле. Зрение мыльное, близорукое в кромешной тьме. Глаза, мечущиеся по обретшему плотность черному воздуху, скакали из угла в угол. А потом нашли в непроглядном мраке фигуру, что не имела ни глаз, ни лица. Узнать в нем старого друга для больного сознания не составило большого труда. Огромное черное чучело, монстр из детских кошмаров, пришедший на званый ужин отведать того, за кем так долго гонялся по длинным коридорам дома Клиффорда Дункана Коэна. Уильям остолбенел от страха и предвкушения, бешеными полураскрытыми глазами всматриваясь в безликое существо над ним, немигающее и недышащее, ушедшее в мир иной еще до рождения человечества. Он смотрел, не отрываясь, за его невидимой улыбкой, за инфернальным сиянием его отсутствующих глаз и острых металлических зубов, вышедших из его длинных корявых пальцев, как выходят из ножен штыки разъяренных солдат. Коэн наблюдал из-под тяжелых век, как уродливые пальцы берут его непослушное запястье, как сгибают в локте руку, обнажая усеянный синяками сгиб, и гладят его больно уж нежно, готовясь к укусу. Сопротивляться не было ни сил, ни желания. Кости пробрал мороз, когда острый зуб вонзился в сгиб локтя, беспрепятственно проникая в вену, впрыскивая яд, обжигающий изнутри блаженством. — Сердечко бьется. Загнал ты его, Билл. Куда ж так безалаберно? — что-то накрыло глаза, теплое и пахнущее спиртом и дешевыми папиросами. Грубые пальцы ощупали брови и охладевший лоб. В пустоте раздосадовано цокнули языком. — Спадает лихорадка. Это славно. К утру знобить будет, но это ничего. Сегодня-завтра отлежишься, а потом снова на работу. Слышишь, да? Когда тепло исчезло с глаз, монстра уже не было. Через силу Уильям поднял веки, с благодарностью и мольбой взирая на появившегося Дока. Он сидел на краю его кровати и клонился ближе, внимательно вглядываясь в пустые зрачки того, с кем уже давно боролся за жизнь Коэна. В его темных глазах, как всегда, печаль и усталость, в его движениях — смирение и полное осознание тщетности своей работы, а в голосе все так же сквозил почти родительский укор. — Роберт… — Сорока не смог удержать голову прямо, заваливая ее набок, рисуя акулью улыбку, добродушие которой вгоняло в ужас. Док смотрел со всей врачебной скрупулезностью, как его подопечный трясется в истерическом смехе, неразборчиво ударяя костяшками по собственной груди и тянет его имя. — Ро-оберт… Я видел тебя во сне сегодня. Я видел, как ты меня убил… Ты травишь меня… — Надо же. Пока безуспешно, не так ли? Хэмлок удивился неискренне, но, видно, Сороке на это было наплевать. Он засмеялся только громче, выдыхая последние крупицы кислорода, давясь воздухом и кашляя, но продолжая хохотать сродни безумцу. — Я тебя перехитрил, Роберт… Я перехитрил саму смерть. Разве ты не видишь? Я жив… Жив, твою мать… — Жив. Голова старого доктора склонилась в согласии. Темные глаза без интереса пронаблюдали за тем, как подбитая птица вскидывает вверх свои сводящие тремором руки и роняет их с глухим хлопком за голову, машинально хватаясь за изголовье кровати. Док видел, как взгляд Коэна становится по-детски воодушевленным и неверящим, как его веки под собственным весом медленно клонятся вниз, и кивнул еще раз. Наркотические бредни Билла он слышал уже сотни раз, чтобы наигранно изумляться им и принимать всерьез. Под морфием Коэн мог наговорить чего угодно, под героином — послать все вокруг себя на все четыре стороны, а после сразу упасть на колени и просить прощения. Было дело, что когда-то прославленный Сорока, накачанный кокаином, плясал на его рабочем столе, а после полез в драку, из которой вышел проигравшим. Не из-за физического превосходства Дока, на оголенных костях которого едва держались брюки, а из-за внезапно пришедшего осознания, что такая выходка не останется незамеченной. Потерять доступ к препаратам для Коэна равноценно смерти, а Док был незаменимым звеном в цепи между ним и наркотой. Под стихающий бред и редкие насмешки в адрес всего сущего — Бога, старухи с косой, мироздания, — Хэмлок незаметно поднялся с кровати и аккуратно зазвенел склянками, разложенными на комоде. Собирал все до последней ампулы, включая то, что не так давно нашли в закромах этого гадюшника две другие птицы. Грим передал волю Пересмешника: проследить за дозировками. Он исполнял беспрекословно. — Я выпил твоего яду, Роберт, — голос Сороки звучал все глуше и глуше, но в идеальном молчании захламленной комнаты казался громовым раскатом. Док слушал его вполуха, не отвлекаясь от работы, изредка поглядывая в сторону большой постели, контролируя положение подопечного на ней. Как новорожденных детей, его стоило перевернуть на другой бок, чтобы не задохнулся в этом ворохе подушек. — Сладкий вкус свободы… Я мог ходить… Даже бегать… Я выбил дух из макаронника, благодаря тебе… Но потом все тело зажгло… Быстро очень, не как в прошлый раз… — Я переработал формулу. Возможно, длительность действия немного снизилась, — ответил Док скорее для себя, чем для него. Настолько тих был его собственный голос, что Сорока его не заметил. Уткнувшись носом в свое предплечье, он бубнил, почти не раскрывая губ. Склянки звенели ему в такт. — Я обманул смерть… Она… Я отдал двоих взамен себя, и боль отступила… Я размозжил одному башку, и все снова стало хорошо… Я никогда так себя не чувствовал, Роб… Все стихло, боль стихла… Остался только я… — Стихло? Хэмлок обернулся, не уверенный в том, что правильно разобрал слова. На его вопрос не ответили. Сорока лежал, мирно выдыхая себе в руку обжигающий воздух из легких и не говорил больше ничего. Жажда разбудить его, переспросить снова была сильна, но Док подавил ее в зачатке, вспоминая строки из клятвы Гиппократа: «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением». Будить нельзя, Сороке нужен сон. Скрипя зубами от досады и упущенной возможности узнать нечто новое о творении своем, Док осторожно перевернул увесистое тело наемника на другой бок, в тайне надеясь, что от такого он проснется. Не проснулся. Разочарованный Хэмлок собрал склянки и вышел за дверь, оставляя за собой тонкую полоску света. Уильям снова упал в то страшное, плотно обосновавшееся в подсознании, и крупно вздрагивал от криков, слышимых только ему.