Never trust a Mockingbird

5 января 1926, полночь

Стены отцовского кабинета отразили страшный звон напольных часов, отмеривших ровно двенадцать. Давно сломанная кукушка что-то брякнула в недрах часового короба. Удары раскачивающегося массивного маятника раздавались, казалось, внутри каждого живого организма, находящегося за добрую милю от источника столь отвратительного звука. Валери протерла глаза, выдохнула от усталости. Еще никогда она так сильно не ненавидела собственный почерк. Обычно аккуратный, убористый и достаточно округлый, сейчас он казался сущим адом, сборищем палок и точек, неразборчивых и бесконечных. Отслеживать их чернильный путь, пролегший через чуть желтоватые страницы любимого блокнота, уже представлялось чем-то мучительным. Кидая один лишь неосторожный взгляд в их сторону, Валери чувствовала, как к горлу подступает тошнота, смешивающаяся с упадком и ленью, диктующими все бросить и идти на боковую. Видит небо, мисс Марион бы так и поступила, будь она одна. — Тебе не кажется, что время устроить небольшой перерыв? — красноречиво взглянув на циферблат часов, произнесла она вкрадчиво и устремила взор на сидящего перед ней наемника. С пару минут в кабинете висело напряженное молчание, находиться в котором было не столько неуютно, сколько раздражающе привычно. Валери вздернула бровь, перекидывая одну ногу через другую, откинулась на спинку кресла, складывая руки на его подлокотниках. — Я говорю: пора передохнуть. И если ты не понял, Грим, это вообще-то не то чтобы вопрос. В гробовом молчании мисс Марион услышала вполне себе очевидный отказ, ударивший по ее нервам тугим хлыстом. Подперев голову кулаком, она окинула взглядом болезненно прямую фигуру Грима и брезгливо скривилась, прослеживая движения его уродливых пальцев по шершавой поверхности дорогой бумаги. Будто принадлежа слепому, они проезжались подушечками по неровно вбитым в лист чернилам, ощупывая со всей осторожностью черные буквы, стараясь впечатать их смысл под кожу. Сам Грим легко хмурился, вызывая этим обеспокоенность и раздражение. — Если хочешь отдохнуть — отдохни, — спустя время сказал он буднично и перелистал кипу документов. Под обожженной кожей его рук перекатывались синие змеи вен и белые косточки, словно бы молящие о выходе наружу. — У меня еще есть силы. На эту пачку, я думаю, их хватит. Грим не поднял глаз, не сомкнул челюстей, не нахмурил бровей больше собственного обычного максимума, не выказал ни единого немого упрека, но весь его вид все еще сквозил непередаваемой тревогой и кричал отборной руганью. Валери знала, что вся она относилась исключительно к ней, и не находила себе места в этой гнетущей атмосфере ожидания бури, желала поскорее разделаться с теми претензиями, что верный наемник заготовил для нее. Грим, увы, никуда не торопился и только медлительно скользил пальцем по бумаге, до красноты расчесывая себе шею черными ногтями второй руки. Он злился так сильно, что его ярость просачивалась наружу, выливаясь в самоповреждение. Должно быть, когда-то давно Грим был очень эмоциональным человеком, думала Валери, наматывая свисающую со лба прядь на палец. Она еще помнила те далекие времена девятнадцатого, когда Мистхилл гремел звоном разбивающейся посуды и хрустом ломающегося дерева мебели. Грим не смотрел по сторонам и крушил все, что попадалось ему под руку: бил стены, ломал стулья, обрывал провода у телефонов и дребезжал стеклами окон, выбрасывая в них статуэтки и цветочные горшки. Порой его приходилось усмирять силой — Джеймс Марион не особенно церемонился, вышвыривая ворона на задний двор, приказывая остальным наемникам втаптывать его лицо в грязь до тех пор, пока кожа не станет цвета ясного сумеречного неба. После этого Грим вновь цеплял маску отрешенности и смиренно склонял перед Пересмешником голову, моля о прощении. Он раскаивался искренне, бесславно падая на колени перед теми, кого напугал и кого разозлил, и каждый раз предавал собственное слово. Это было словно бы какое-то расстройство, будто Грим сам себя не контролировал в гневе. Как срываясь с цепи, он становился сам не свой, сдирая оставшуюся кожу на костяшках, лупил все, что попадется под руки, а потом осторожно заматывал их бинтами, шикая сам на себя. Уничтожая все вокруг в неосознанности, он словно бы стремился уничтожить в первую очередь себя… С появлением Черного это шуточно-философское предположение приобрело в голове Валери материальную оболочку и перестало казаться забавным. Черный обладал невероятной проницательностью, гибким умом и цепкой хваткой, чтобы без проблем вытаскивать из людей ту информацию, что ему нужна. С помощью праздной беседы и кривых улыбок он мог склонить на свою сторону короля Британии, пробить ему ладони ржавыми гвоздями и вдеть в кровавые дыры веревки, чтобы играть с ним в кукловода. Ему не понадобилось и недели, чтобы сделать подобное с Гримом — уже на третий день наемник танцевал вокруг его пальцев вальс, танго и что только Джеку вздумается. Он говорил красиво, умно и это играло ему на руку. Грим очень любил начитанных людей, рассудительных, «думающих», как он называл Черного, и рассуждающих. Немногословный наемник нашел того, кого можно было слушать часами, и влюбился по уши, не замечая очевидного. Черный никогда в своей жизни не делал что-либо из благих бескорыстных побуждений. Он был торгашом, ушлым и знающим цену себе и своим словам. В этом с Гримом они были похожи. Наверное, поэтому, когда Джек в один прекрасный вечер расписал во всех красках внутренние терзания своего верного слушателя так, будто страдал от них сам, причины его резких всплесков негативных эмоций; когда он вслух рассмотрел варианты выходов из этой ситуации, перебрал все «за» и «против», отсек невозможные и самые плохие, пока не остался один, самый подходящий; когда уставился на Грима в ожидании его вердикта, тот кивнул, принимая всю правду, как есть, как не принял бы ни один совет. А после с тем же смирением и благодарностью он принял из рук Черного стащенный у Дока скальпель и полоснул себе по ладони. С тех пор он начал причинять себе боль втихую вместо того, чтобы мучить других. Оказывается, это единственное, чего ему действительно не хватало. Чем больше времени Грим проводил с Джеком, тем сдержаннее он становился, это стоило признать. Но при том тем больше самодельных шрамов оставалось на его коже и тем чаще и без того немногословный наемник закрывался в себе и в своих покоях. Когда Марион дерзнула указать на эти очевидные изменения отцу, тот снисходительно вздернул бровь и улыбнулся. «Он пугает тебя, родная?» — единственное, что он произнес тогда. Валери испуганно смотрела в его черные глаза, пока все внезапно не закончилось — отец молча ушел. В этот же день на ужине он приказал Гриму порезать себе предплечье кухонным ножом. Ему никто не смел отказать. Полчаса Грим сидел за столом, истекая кровью, жевал вареные овощи, чуть не теряя сознание, пока Джеймс не позволил ему спуститься к Доку. Он не дошел пару ступеней — Северянину пришлось тащить его на себе. Больше Валери никогда не спрашивала у отца ни о чем, а Грим никогда себя не резал. Ожоги от окурков и расчесанная кожа — единственные его способы успокоения. Почерневшие ногти с противным скрежетом сдирали кожу с красивой шеи, красноту выступающей крови быстро растирали подушечки пальцев. Валери прослеживала каждое их движение и содрогалась всем телом, пока в какой-то момент не замахнулась. С хлестким хлопком опустилась на чужую руку женская ладонь, что в ту же секунду попала в крепкую хватку. Документы опустились на край стола машинально и беззвучно. Сапфировые глаза, омраченные жестокой строгостью, встретили прямой взгляд холодно-голубых, в глубине которых закипали с шипением ледников воды Северного ледовитого океана. — Прекрати. Раздражаешь, — резкие слова как, плевок в лицо, заставили Грима сжать пальцы на тонкой кисти чуть сильнее. Валери рвано выдохнула, рывком выдергивая себя из крепкой хватки, и шлепнула наемника еще раз. Она не переносила, когда Грим в открытую демонстрировал, что ее слово для него как детский лепет. Со всей серьезностью она взглянула ворону в его непроницаемые глаза, стараясь тем самым напомнить, на чьей стороне авторитет, а после нарочито вальяжно выпрямилась в кресле, сложив руки в замок на стол. — Я уже поняла, что ты злишься. Необязательно драть себя на куски, чтобы привлечь мое внимание… У Грима под тонкой кожей на скуле дернулся мускул, лучше общечеловеческих жестов и слов высказывающий непроизнесенные возмущения. Обожженные руки, одна из которых в последний раз смазала беглым касанием покрасневшую шею, легли на стол и будто бы нежно погладили его гранитную поверхность, описывая круг. Черные ногти словно невзначай задели лежащие на середине вырванные листы с тремя разными почерками на них, ушли к краям, остановились на какое-то мгновение и только после этого вернулись обратно. Мисс Марион с замиранием сердца пронаблюдала, как хорошо знакомые рукописи потерялись в обожженных руках. Молчание продолжалось долгое время, невыносимо долгое. Валери смотрела, подперев голову, на то, как Грим аккуратно перелистывает страницы, вновь и вновь пробегаясь по строчкам, которые уже успел выучить наизусть. Его взгляд становился все мрачнее и мрачнее с каждой зацепленной им буковкой, а рот сжимался, сдерживая напрашивающиеся замечания. Язык пытался подобрать правильные слова, но смог найти лишь пару скудных и тривиальных, таких, которые в первое же мгновение будут подняты на смех. — Ты знаешь, что сейчас происходит в Лондоне? — получилось почти равнодушно, и все же в бархатистый баритон проскользнула эта хорошо узнаваемая нота недовольства. Грим предпочел сделать вид, будто она была в его речи оставлена нарочно, хотя Валери точно знала, что все не так. Гримовскую бурю ей хорошо видно издали. — Нет, — по-простому хмыкнула она и пожала плечами, внимательно наблюдая за лицом собеседника. На какое-то мгновение показалось, словно бы черты его стали еще опаснее и острее, и это придало всей ситуации неожиданного азарта. Дернув уголком рта, Марион чуть приподняла нижние веки, нагибаясь над столом, и прошептала заискивающе. — Расскажи же мне, что там происходит. Лед в глазах Грима обжигал морозом до почернения. Его взгляд мисс Марион всегда выносила довольно легко, но отчего-то сейчас ее пробило ознобом. Это был не страх. Лишь его отголосок, что ощущали обычно мелкие птицы. — Стачки, — легким взмахом изуродованная пламенем рука отправила в короткий полет почти невесомые блокнотные листы. Слабый шелест огласил конец их недолгого пути на столе, а еле слышный вздох — грань титанического терпения Грима. Растерев в двух пальцах переносицу, он хлопком опустил ладонь на гранитную столешницу и заговорил размеренно, монотонно, но быстро, выдавая свою нервозность. — Сегодня на одной из наших фабрик рабочие вышли к управляющим. Требовали регулярных выплат за честную работу и повышения зарплат на три шиллинга. Если помнишь, в том месяце мы высылали каждой семье по пятнадцать шиллингов в качестве премий. Как я понял, деньги до них так и не дошли… — Гребаная верхушка, — протянула Валери, скатываясь по креслу ниже. Сложила руки на краю стола, сцепила их в замок и положила сверху острый подбородок. С этого ракурса в надоедливом теплом свете настольной лампы лицо Грима приобретало нечто птичье, но не вороново. Нечто более угрожающее, более существенное. Впрочем, даже оно не могло вселить в душу страх. Марион прикрыла глаза. — Мы платим им по три фунта в месяц, а они все продолжают грести под себя мелочь. Неужели в этих людях вымерла совесть… — Как знать, — произнес Грим без интонации и гневной дрожи, что так шла его роду мужчин и пришлась бы кстати к контексту их разговора. Мисс Марион не издала ни звука в ответ. По ее мнению, слова здесь приходились совершенно не к месту — Грим и без них уже давно сделал выводы. Его гнев теперь всегда обоснован и выверен, так что юлить смысла никакого. Наемник об этом знал лучше всех, поэтому не стал задерживаться. Шумно проехавшись почерневшим ногтем по столу, он продолжил давить словом: — Дилерам начали поставлять недовес, рэкетиры все чаще играют с цифрами в отчетах о доходах, на каждый десяток вестников приходится двое перебежчиков, играющих на два фронта. По мне, справедливо будет сказать, что мы начинаем… терять контроль. — По какой причине? — Полагаю, тебя больше не боятся. Жуткий часовой бой вновь разлетелся по Мистхиллу звоном погребальных колоколов. Смиренно двое в кабинете прослушали их страшную песню, не произнося ни звука, пока маятник не отбил последний, самый громкий удар. Вой древней стали прокатился по коридорам особняка и замер в безмолвии, останавливая само время и людей в нем. В звонкой тишине, звучащей трелью самой тонкой нити, по незнанию задетой детским шкодливым пальцем, голубые глаза Грима остекленели и пошли трещинами у зрачков. Бездумно и безжизненно выглядели они, смотря куда-то сквозь гранит стола, дерево пола и саму земную твердь, словно видя за ними нечто такое, что сокрыто для простого люда. Темные кольца зрачков, будто от яркой вспышки, на мгновение напряглись, стягиваясь и образовывая узкие отверстия на их местах. Тонкие веки над ними в испуге дрогнули, Грим зажмурился и порывисто мотнул головой, видно, отгоняя от себя докучные мысли. Спустя всего пару секунд все снова встало на свои места, и строгий голос его зазвучал в помещении панихидой по былому спокойствию. — Старый Пересмешник умер и забрал с собой их ужас перед ним, — начал он, обрастая ледяным панцирем постыдной неуверенности. Черные ногти снова заскребли с усилием тонкую кожу под кадыком, стараясь вогнать вместе с болью ясность ума. Получалось скверно. — Мелкие птицы ощупывают границы дозволенного с тех пор и, как видишь, уже перешли от мыслей к действиям. Их никто не трогает, даже когда они крадут из общей кормушки. — У тебя есть опасения? — У тебя должны быть опасения, Валери. Это твоя кормушка в первую очередь. Пока они тащат наш кокаин со складов по паре фунтов, но скоро пропадет пара десятков, и твой вопрос покажется тебе идиотским. Грим звучал настолько серьезно и безапелляционно, что Валери фыркнула от смеха, растягивая на губах снисходительную улыбку, только чтобы разогнать его напряжение. От очевидной фальши под скулами что-то треснуло. В груди всколыхнулась, нарастая, тревога от осознания, что слова эти правдивы, и предчувствия неутешительного вердикта. И все же показать ее значило бы усомниться в правильности своих тактик, и Марион улыбнулась только шире, проезжаясь подушечками пальцев по широкой царапине на столешнице. — Честно сказать, Грим, не вижу смысла волноваться. Это пока разовые случаи, и все, что от нас требуется, преподать нарушителям урок. Уверена, ты найдешь способ их вычислить и донести мое недовольство. На том мятежи и кончатся. — При всем уважении, думаю, что нет. — Почему же? — Потому что под «донесением недовольства» ты явно подразумеваешь свое любимое «разобраться по-тихому», что в данном случае неприменимо. Если мы не повторим птицам правила, о которых они забыли, кражи будут продолжаться. — И что ты предлагаешь? Все внутри напряглось и скрутилось в тугой узел от ожидания неизбежного, и натянутая улыбка на миловидном лице дрогнула. Грим не дернулся ни мускулом, ни сердцем в ответ — самозабвенно расчесывая кожу, напряженно размышлял, неотрывно наблюдая за океаном глаз, рассчитывая риски, выявляя возможную реакцию. В конце концов, ему пришлось произнести очевидное, просто чтобы наконец разорвать порочный круг сомнений. — Показательность пришлась бы кстати… — абсолютно буднично, будто бы не имея в виду ничего конкретного, сказал он и отвернулся, не в силах наблюдать за тем, как легкомысленное выражение мисс Марион каменеет и разбивается под ударами смысла вроде бы ничего не значащих слов. Валери застыла во времени, абстрагировалась от сказанного, как могла, а после вздрогнула всем телом, все же принимая истину. Вдоль позвоночника склизкой улиточной дорогой прошелся знакомый холод, словно от пристального взгляда, заставляющий поскорее закрыть уязвимое место хотя бы спинкой скрипучего кресла и обнять себя со всей силы. Нога под столом задергалась, чуть не ударяясь о выдвинутый ящик. На сетчатке заплясали воспоминания былого, жестокие и кровавые, даже сейчас вызывающие тошноту. Но закрыть глаз было нельзя. Это слабость. А слабость в этом деле недопустима. Все свое недолгое правление Валери открещивалась от любого проявления жестокости по отношению к своим работникам. Даже вынужденные устранения проводились в лучших традициях гуманистической войны — без лишней крови и боли, что так любил прошлый Пересмешник. Его авторитет был неприкосновенен, за ним было удобно прятаться, заслуживая уважение за некую сдержанность. К несчастью, все имело свой конец. Валери всеми силами старалась стереть с себя отцовскую репутацию безжалостного душегуба и сейчас платилась за это. Она свела к нулю все мероприятия отца по предупреждению нарушения правил за счет устраивания кровавых бань, одним из которых было то, что называлось невинным словом «чистка». И сейчас Грим просил разрешения на одну из них. Просил разрешения преподать обнаглевшим младшим птицам урок, от которого они вряд ли оправятся еще несколько спокойных лет. В недавней юности Валери стала свидетелем одной из чисток. Это случилось, казалось, совершенно недавно — воспоминания не стерлись из памяти и даже самые мелкие детали все еще всплывали где-то на подкорке, заставляя съеживаться от ужаса и скорее бежать в ванную, чтобы извергнуть из себя утренний завтрак. На самом деле, страшная картина впечаталась Марион в память в мае девятнадцатого года. В тот день кто-то из рабочих в норах по недоразумению рассыпал несколько фунтов героина, за что поплатился довольно скоро. Джеймс Марион, великий и ужасный Пересмешник, одним взмахом притащенного кем-то специально для него топора рассек ему кисть вдоль пальцев и заставил ей собирать утраченный товар. Рвотные позывы до сих пор подступали к горлу, когда ненароком перед глазами всплывала картина плачущего навзрыд взрослого мужчины, ползающего у отца под ногами, загребающего нерабочей уже рукой землю, посыпанную белым порошком. Желтые его кости виднелись из-за красного мяса вместе с синими венами. Багровая кровь смешивалась с чернью почвы. Джеймс смеялся, рассказывая дочери о нелепости движений искаженного агонией тела так, будто бы она его не видела. Но Валери видела все. В тот день Пересмешник изуродовал еще двоих — главу отряда за недосмотр и так же находившегося на службе птенца, что помогал теперь уже однорукому рабочему. Первый умер почти сразу от болевого шока — Джеймс вырезал ему глаза. Второй еще долго работал в норах, пока однажды не утопился в одном из каналов. Никто из его родных так и не узнал почему, ведь птенец ничего не говорил. Сложно было изъясняться при отсутствии языка. Валери вспоминала все это с содроганием и горечью на языке. Она клялась отцу быть справедливой, но такая справедливость не имела права на существование. Она не могла себя заставить закрыть глаза на такую работу своих воронов. — Нет, — голос спустя долгое молчание показался хрипящим и чужим. Время, проведенное в воспоминаниях, тянулось медленно, но, к счастью, закончилось. Мотнув головой, сгоняя с себя вину за так и несовершенное, Марион повторила: — Ты найдешь тех, кто это делает, и уберешь их «по-тихому». Не хочу больше слышать ни о чем. Это моя воля, и ты ее исполнишь. Тяжелая мужская рука глухим хлопком придавила к гранитной столешнице свежие записи и сдвинули их ближе. Зрачки бездумно водили по собственным кривым каракулям, столбцам, написанным женской рукой, и угловатому почерку чужака. Грим всмотрелся в острые закорючки, пробежался по числам и процентам невидящим взглядом. Он не ожидал ничего другого, неясно лишь, зачем спрашивал в полной уверенности, что она ответит отказом. Глупо было надеяться на то, что в кои-то веки она повзрослеет и увидит мир теми глазами, которыми смотрел ее отец — безжалостными, пустыми, но здраво оценивающими ситуацию. Обожженные руки пробила короткая дрожь — верный признак разрастающейся безосновательной злости, которую нужно было подавить сию же минуту. Не дожидаясь разрешения, Грим встал со своего места и порывисто поднял воротник рубашки. Короткий взгляд его пробежался по помещению, пересек кабинет по диагонали от двери к креслу Пересмешника и зацепился за недоумевающие сапфировые глаза Валери. От их синевы внутри снова сжалась струна. Грим выдохнул жар гнева и заговорил так, будто ничего не произошло — безучастно, спокойно, сдержанно: — Пойду перекурю. И спустя недолгий гул увесистых шагов все стихло. Тишина встала в мрачном кабинете плотным туманом, но спустя время ее разрезал вздох усталости. Валери привалилась к спинке отцовского кресла, провела пальцами по глазам, снимая с них напряжение и с неудовольствием отметила, что оно держалось на веках много дольше сегодняшнего дня и, скорее всего, еще не скоро спадет. Узкая ладонь накрыла прохладой горячие губы, из-за которых в скорости вылетел воздух, образовывая забавный звук, над которым бы так звонко рассмеялась Зои. Сапфировые глаза, обреченно полузакрытые, выхватили взглядом разбросанные документы и закрылись окончательно. Столько работы еще предстояло сделать, а сил совсем не осталось, как и времени. Прошло всего пять суток двадцать шестого года, а в подсознании уже всплывали мольбы о двадцать седьмом. Впрочем, едва ли это что-то бы изменило. — Я все делаю правильно, — полушепот отразился от стен и улетел в недра коридора за приоткрытой дверью. Рука снова перекочевала на глаза, закрывая их от теплого света лампы, от которого не спасали прозрачные веки. Под ребром ладони дрогнула печальная усмешка. — Я все делаю правильно, ты не сможешь меня переубедить… Пустой кабинет отозвался раздражающей слух тишиной, словно кто-то в глубине его презрительно усмехнулся и, оставив сказанное без ответа, беззвучно вышел, не нарушая атмосферу стеклянной иллюзорности. Приоткрытая дверь мягко ударилась о косяк то ли от легкого движения призрачной руки, то ли от еле заметного сквозняка, пробравшегося в приоткрытое окно. Валери хотела бы верить во второе, но мигающее из открытого ящика стола золотыми отблесками отцовское кольцо внушало совершенно другие мысли, тревожные и пробегающие холодом по телу. Хотя, опять же, всему виной мог быть ночной ветер. Мисс Марион аккуратно задвинула ящик, прижимая в последнее мгновение ладонь к его вертикали. Дерево приятным теплом отдавало по коже. Золото имело свойство впитывать жар тела своего хозяина, и сейчас оно согревало внутренности своей новой обители буйством крови старого Пересмешника, чьи конечности уже давно посинели от морозных объятий смерти. От верующих людей часто доносились опасения о том, что украшения могут впитывать энергию, перенимать характер тех, кто их когда-либо носил. Валери никогда не верила ни в суеверия, ни в Бога, ни в дьявола. И все же она готова была поверить во что угодно, касающееся Джеймса Мариона, даже в очевидную чушь про украшения. Создавалось впечатление, что отец мог перехитрить саму Вселенную и законы физики, только чтобы оставить за собой право последнего слова. Он в легкую мог восстать из мертвых, если бы того захотел. Только вот он не хотел. Какая… Валери убрала руку, осторожно складывая ее на стол рядом с документами, и быстро просмотрела первые строчки. Сделала перерыв, чтобы обработать информацию, а после цыкнула языком, понимая, что ни черта не понимает. Верный признак того, что пора освежиться. После нескольких часов напряженной работы мозг отказывался воспринимать информацию в любом виде и требовал немедленной разрядки. Желудок в свою очередь отозвался болью в боку, напоминая о пропущенном ужине. Стоило чем-нибудь перекусить и ненадолго отвлечься, пока работы не стало больше — Северянин с Сорокой скоро должны были приехать и, такое чувство, привезти с собой очередной скандал. Было бы, по крайней мере, неудивительно. Из окна потянуло табаком — Грим вышел на перекур. Валери отмахнулась рукой, как от назойливой мухи, и встала, чтобы закрыть окно. От дыма могла заболеть голова, а этого совершенно не хотелось. Марион отдернула тюль, пробираясь через него к подоконнику, толкнула створку и тихо выругалась, когда та застряла в прозрачной ткани. Пришлось залезть на узкий подоконник, чтобы попытаться освободить ее. — А вон там, около медведицы — Кассиопея. — Где? — Ну, вон там! Вверх и вправо от полярной звезды. Она чуть-чуть похожа на корону, если провести линию… Видите? — Честно сказать… Ах да. Теперь вижу. Только вот едва ли она похожа на корону. Скорее, просто зигзаг. — Нет, похожа! Если перевернуть, то это корона. Хотя и на самом деле в книжках на этих звездах рисуют женщину с расческой. До сих пор не могу понять, как люди додумались до этого, смотря на кучку звезд. Вы бы узнали в них женщину, мистер Лука? — Будь я философом или художником — может быть. А так… Нет, вряд ли. Валери машинально скинула тюль с угла рамы и, так же не задумываясь, присела на край подоконника, прислушиваясь к глухим разговорам, доносящимся сверху. Слабый ветер уносил слова недостаточно быстро, чтобы не успеть понять их, полуночный холод, прокатывающийся по коже, был недостаточно неприятен, а запах табака — недостаточно силен, чтобы погасить любопытство. Поэтому спонтанное решение остаться подольше не противоречило никаким доводам рассудка и взываниям организма. Светлая макушка прислонилась к прохладному стеклу, устраиваясь поудобнее. Синие глаза прикрылись, представляя картину, которую они не могли видеть. Темный чердак окутывал мраком фигуры двух, обволакивая парадоксальным уютом и теплом, несмотря на ночное похолодание. Две пары глаз смотрели в звездное небо, прищуриваясь от усилий рассмотреть в нем то, что люди уже отвыкли замечать. Одни, детские и радостные, с любопытством и знанием скакали от одной яркой точки к другой. Вторые, скорее скучающие, неумело пытались проследить движения первых и улыбались историям, которые были больше забавными, чем интересными. Озорство в них красиво переливалось зелеными всполохами и поражало своей простотой и красноречивостью, непонятной малому ребенку. Валери насупилась, стараясь сдержать напросившуюся улыбку. — А вон то — Андромеда, мистер Лука, — бледный палец в очередной раз обвел ряд белых крапинок, вырисовывая на темном небе одному ему ясный образ. Потом метнулся дальше, обвел другое скопление звезд, дальше — еще одно. — Цефей и Персей. Знаете, у этих созвездий и Кассиопеи общая легенда. Цефей и Кассиопея были мужем и женой, царем и царицей Эфиопии. Кассиопея была очень красива и хвастлива, и как-то раз она заявила о своей красоте морским нимфам, нереидам. Те очень обиделись и попросили Посейдона наказать Кассиопею за такую наглость. Посейдон не отказал. Он наслал на страну Цефея Кита. Чтобы спастись, Цефей решил принести в жертву свою дочь Андромеду и приковал ее к скале, оставив на съедение чудищу. Но потом, конечно, ее спас Персей. Он влюбился в нее до беспамятства и потому спас. Он убил чудовище и женился на Андромеде, а после увез ее на своем летучем коне, Пегасе. Это моя любимая история. Как жаль, что созвездие Пегаса сегодня не видно… — Откуда ты все это знаешь? Лука задал этот вопрос с доброй улыбкой в голосе, за которую в Нью-Йорке лишился бы уважения. Зои хихикнула в ответ, видимо, чуть-чуть попрыгивая на месте. Ее всегда радовали вопросы о ее знаниях и увлечениях, мало с кем в настоящее время она могла ими поделиться. — Я читала много дедушкиных книжек по мифологии. У него их пруд пруди и все такие интересные! — воскликнула она, еще раз подпрыгивая в нетерпении. — Когда я прочитала все, что были, Северянин подарил мне еще две. Правда, одна из них была на французском… Ему приходилось ее читать для меня после работы. Но ничего, мы управились всего за месяц! — Ты правда веришь во все эти россказни про богов и чудовищ? — Нет, конечно! Ну… Может быть, мне хотелось бы верить в них. Легенда о Персее и Андромеде очень романтичная, но мало похожа на правду. Она мне нравится, но мифы есть мифы. Истины в них кот наплакал… Эх, а как бы мне хотелось полетать на Пегасе! Наверху что-то глухо стукнуло — Зои от досады пнула ногой близстоящую коробку и свесила руки на улицу через небольшое чердачное окошко, укладывая голову на его раму. Пускай этого не было слышно, но ей в ответ наверняка тихо хмыкнули в смехе. Лука тепло улыбался, глядя на нее игривым взглядом исподлобья, а после сделал нечто, что заставило сестру звонко хихикнуть. Может быть, как-то ткнул в кончик носа или несильно ущипнул за щеку, как когда-то любил делать с братом. Анджело тоже смеялся от его шутливых прикосновений, но потом щипался в ответ. Когда-то это могло влегкую перетечь в драку без должного присмотра. Валери на автомате подцепила ногой кресло и подтащила его ближе, с неудовольствием обнаруживая, что лицо младшего Чангретты так и не всплыло в ее девичьей памяти. Извлечь из омута воспоминаний отдельные его черты ничего не стоило: у него был такой же большой нос, как и у его старшего брата, такие же слезливые зеленые глаза и брови домиком, которые он мило заламывал, чтобы выпросить у Джози очередную сладость до ужина. Все это она видела на старой фотографии дедушкиного альбома, и все же не могла вспомнить ни мелких черт, ни любимых физиономий, не могла сделать из статичной картинки на подкорке нечто живое и смеющееся вместе с ней. Анджело Чангретта все еще был ничем иным, кроме как умершим прошлым. Она не знала, как к этому относиться, поэтому, на всякий случай, ругалась на себя за равнодушие. Ступни зацепились за край подлокотника, накладываясь одна на другую. Мисс Марион оперлась лопатками на окно, снова навостряя слух. Кажется, пропустила часть разговора… — Не думаю, — Лука, наверное, погладил бровь, беря паузу для обдумывания, и, скривив губы, повел плечами. — Не вижу ничего подобного. — Почему? Это же очевидно, — сестра, как всегда, безапелляционна и прямолинейна. Наблюдая без устали за реакцией собеседника, она порой так красноречиво играла всеми мускулами на своем юном лице, что ненароком приходилось задумываться, не несешь ли ты полную чушь. Видимо, господину Чангретте тоже пришла такая мысль, ведь он ничего не ответил. Тогда Зои продолжила сама, наверняка загибая пальцы. — Валери очень похожа на Андромеду. Она очень красивая и тоже оказалась в беде. А вы очень похожи на Персея, мистер Лука. Мне кажется, у вас очень много греческих черт. По крайней мере, нос точно греческий. Такие кривульки у греков часто встречаются. Я на картинках видела. Разве это не может быть знаком? — Знаком чего? — Судьбы, конечно, мистер Лука. Чего же еще? — Зои тихонько хихикнула и затараторила без устали, выдержав смущенную паузу: — В какой-то книжке писали, что на земле есть пара каждому человеку — единственное существо, способное понять без слов и жестов. Вторая половинка! Мне кажется, что вы с Валери будто созданы друг для друга… Чангретта теперь не сдержал смеха и разлился им, как кипятком из стеклянного графина — под тихий треск и шорох. Неловкость хрипела в его легких, пока он глухо хохотал над тем, как отчаянно Зои отстаивала свою позицию. Потолок над головой старшей Марион то и дело подрагивал от частых ударов подкованного каблучка, и писк сестры скрипичным звуком разносился по всему дому, грозя разбудить всех спящих. К счастью, долго ничто не продлилось — Лука затих одновременно с Зои, предоставляя ей право высказаться, от которого упрямо отказывались грозным молчанием. Оно царило на чердаке добрых минут десять, пока один из упрямцев не решил смириться со своей навязанной неправотой. — Прости, bebé, я не хотел тебя обидеть, — еле различимая просьба всколыхнула тюль, ударив мисс Марион по вытянутой ноге. Машинально пальцы сомкнулись, собирая легкую ткань в гармошку, и увели ее чуть вбок, прижимая к бедру. Валери нахмурилась, бездумно уставившись во двор. Слова, доносящиеся до ее ушей, взволновали в ней нечто эгоистичное и тревожное. — Просто… Не знаю, где ты такое вычитала, но это кажется очень маловероятным. На Земле сейчас живет почти два миллиарда человек. Многие из них остаются одни на всю свою жизнь, другие умирают, не дождавшись совершеннолетия, третьи мечутся от одного партнера к другому, не уживаясь ни с одним из-за своего дурного характера. А кто-то женится пять раз за всю жизнь, и каждый брак счастливый… Не знаю, не думаю, что Господь задумал нечто подобное. — Но, по-вашему, Он мог что-то задумать, правда ведь? Флойд постоянно говорит, что мы живем по замыслу Божьему. По-вашему, Он не смог бы, ну… Прописать влюбленность в вашей книге жизни или как верующие это себе представляют? — Нет, — снова пауза на размышление, снова легкий стук чьей-то ноги по внутренней стене чердака и легкий скрежет стекла. Валери вдохнула поглубже, заметив, что от каждого довода сестры, нужда в кислороде ощущается все меньше и меньше. Ее слова заставляли дышать реже. Слова же Чангретты стопорили еще и сердце. — То, что у меня есть — есть замысел божий и воля Его. «Судьба», как ты называешь. Но то, что у меня будет, определяю только я. Бог дает нам варианты, но не желает выбирать путь за нас. Поэтому ту самую «книгу жизни» придется писать самим. Но твоя теория довольно поэтична… — Значит, вы не влюблены в Валери? Вопрос, полный надежды и инфантильных искр, раздутых прохладным ветром, пролезающим сквозь створки. Валери слушала звенящую над головой тишину с замиранием всего живого в ней, не понимая, что ей должно быть, в общем-то, плевать. Чангретта молчал долго, настолько долго, что уже пришлось смириться с безвестием. За окном шумели листвой и сухими ветвями осенние деревья, потрескивали лампы в уличных фонарях и ухали совы. Марион сидела, спиной упираясь в оконную раму, и наматывала тюль на холодные пальцы, развлекая себя красивым движением ткани. Все молчало в ней и вокруг нее, пока что-то вновь не тряхнуло сознание. Догадка о том, что он мог попросту кивнуть почему-то всколыхнула в груди теплое волнение. Что-то опять ударилось в стену. — Ну да, в целом, — протянул устало и сдавленно голос висящей на подоконнике сестры. Прозрачные ноготки легонько поскребли белый кирпич изнанки особняка. — Если так подумать, то в этом нет никакого смысла — создавать людей друг для друга. Есть ведь хорошие люди и плохие. Получалось бы, что для хороших мужчин нужно было бы делать хороших женщин, а для плохих мужчин — плохих женщин. И в чем же тогда счастье? Разве могут два плохих человека быть вместе счастливыми? Плохие люди вообще счастливыми быть не могут, правда же? Лука снова промолчал. Может быть, пожал плечами или изумленно приподнял бровь, но вслух не сказал ни единого слова. Зои висела на окне и продолжала свой печальный монолог так, будто ее никто и не слушал. — Папа ведь был плохим человеком, — тянула она и от слов ее по коже пробегал холод. — А мама — хорошим. Дедушка так говорит, я же ее совсем не помню. Они друг другу совсем не подходили, хоть и любили. Мама была несчастна, поэтому она уехала, а папа был несчастен, потому что понимал, что она уехала из-за него. Но он продолжал ее любить и при том не переставал быть плохим. Получается, плохих тоже нельзя делать для хороших, потому что хорошие будут страдать из-за плохих, а плохие — из-за того, что они плохие и сделать с этим ничего не могут. Получается, плохие люди всегда страдают, какого человека им не дай, а хорошие будут счастливы только с хорошими, но дедушка говорит, что таких людей сейчас очень мало. Вот и выходит, что ничего не выходит… Ком застрял в горле, голову чуть закружило от непролившихся слез. Валери сжала в пальцах тонкий тюль, чувствуя, как под ее ногтями расходится ткань и рвутся нити. На чердаке снова стало безмолвно и только шум крови в ушах напоминал о бьющейся в теле жизни. Мисс Марион никогда не упоминала мать в разговорах с младшей сестрой, она надеялась смыть ее существование из ее памяти. Не из собственных интересов, скорее, просто зная, что, заговорив об Офелии, не удержит себя от резких высказываний и презрительных нот. Ей не хотелось, чтобы Зои знала их мать с той стороны, с которой знала ее она. Офелия не была хорошим человеком, как привык рассказывать дедушка. Он имел привычку приукрашивать и обожествлять ее в своих рассуждениях, ведь когда-то относился к ней, как к родной дочери. Возможно, и сейчас это чувство осталось с ним, мистер Марион был человеком долгой памяти и большой любви, и часто его проницательность ему отказывала, когда дело доходило до родных. Офелию он обожал всеми фибрами своей души, пока та упоминала его исключительно со снисходительной улыбкой на лице и пренебрежением в голосе. «Ох, этот старик делает вид, что мудр, но на самом деле и гроша не стоит», — говорила она, сидя в гостиной и потягивая шампанское из фужера, и усмехалась так, что от злости у Валери трещали скулы, когда она видела в зеркале похожую на эту гримасу. Она ненавидела замечать в себе ее черты. Офелия Марион была плохим человеком, лицемерным человеком, мерзким человеком. Она не любила отца ни дня в своей жизни, пока он, словно сопливый школьник, пытался угодить каждому ее капризу. Ей необязательно было изъявлять свое желание вслух — Джеймс Марион уже стоял на пороге их общей комнаты и вилял хвостом сродни прирученному псу. Она вила из него веревки, таскала как марионетку по лондонским роскошным залам и мило улыбалась его партнерам, пока он не смел и слова ей сказать — брак все же заключили по расчету, а, значит, несправедливо было бы предъявлять свои права. Хоть где-то отец проявил мягкость… Когда Джеймс Марион, вернувшись с войны, нуждался в поддержке своей любимой жены больше чего бы то ни было, та не стала даже пытаться. Собрала чемоданы, поцеловала детей, заверив, что совсем скоро приедет за ними, а после бесследно исчезла в Штатах. Не приехала, обманула. Сердце не дрогнуло оставлять собственную кровь и плоть в одном доме с человеком, постепенно сходящим с ума. Лишь пару раз Валери слышала вести об Офелии, доходившие с разных концов света. Как оказалось, совсем недавно она выскочила замуж повторно и разъезжала по Европе, празднуя медовый месяц. Вестники докладывали, что с новым мужчиной, статным седовласым канадцем, она выглядела вполне счастливой. Валери пожелала ей смерти как минимум десяток раз, пока читала отчеты. Она могла бы понять ее, могла бы простить, если бы та, кого она когда-то звала ласковым словом «мама», не оставила на произвол судьбы младшую дочь. К старшей можно было бы не торопиться, в девятнадцатом году ей было уже двадцать семь, но Зои только недавно стукнуло четыре. Она могла бы забрать хотя бы ее, но отмахнулась и от этой ответственности. Конечно. Какой же мужчина нынче захочет принимать женщину с багажом от прошлого брака? — Если плохой человек не видит смысла меняться, он и не станет, bebé, — ласковый голос пробрался в мысли незаметно и огладил их приятной вибрацией. Чтобы понять сказанное, Валери пришлось недолго поразмыслить. За тяжкими размышлениями она всегда будто забывала родной язык. К счастью, Лука не спешил и продолжил лишь спустя продолжительную паузу — подбирал слова. — С людьми всегда все сложно. Они верят, что их жизнь сможет измениться по щелчку пальцев, но не осознают, что щелкнуть нужно именно им. Твой отец, несмотря на все россказни о нем, видно, все же был смертен. — А что, кто-то говорит иначе? Он же умер. Наивный детский вопрос отозвался теплом в груди и тревогой в сердце. Чангретта наверняка неслышно фыркнул, пропуская воздух сквозь зубы, и потрепал Зои по голове — та вдруг возмущенно пискнула. Спустя время она возобновила свой рассказ о Персее, вразнобой вспоминая о Медузе Горгоне и Гермесе, но мисс Марион не стала вникать в истории, которые слышала уже, казалось, сотни раз. Сапфировый взгляд бездумно оглаживал черные силуэты высоких хвойных деревьев под темно-синим небом, словно ожидая чего-то. Шелестя иглами, разбрасывая их тут и там, они качались из стороны в сторону и словно бы отбрасывали тени в кромешную тьму. Странное явление привлекало внимание и тут же теряло его. Причина его узналась лишь спустя пару минут, когда между темных стволов до мрачного двора спящего Мистхилла протянулся луч. В ночи холодом мелькнули круглые автомобильные фары. Ветер принес сверху возбужденное восклицание Зои и строгое замечание Луки, что, похоже, беспокоился, как бы шкодливый ребенок ненароком не сиганул с окна. Иссиня-черный бентли въехал на территорию поместья с легким звоном подвески и вскоре остановился у крыльца. Заглох, вновь ненадолго погружая особняк в безмолвие. Дверь с тихим скрипом открылась, а после шумным хлопком закрылась, выпуская из недр кожаного салона неопрятную фигуру Виктора. — Никак опять на звездочки глядите, госпожа Зойка?! — прокричал он задорно и с улыбкой, закрывая бортами пальто обнаженную грудь. Валери неосознанно закатила глаза, предвещая тираду из лживых оправданий. — Что, Лучок, и тебя все-таки затащила?! Ты смотри, она сначала на чердак тебя тащит, а потом — в свою комнату в куклы играть! Плавали — знаем! Не ведись ни на что! — Северянин, ты привез мне что-нибудь вкусное?! Зои кричала изо всех сил и наверняка разбудила парочку служанок, но это никоим образом ее не волновало. В предвкушении она переминалась с ноги на ногу и чуть-чуть подпрыгивала, наблюдая за тем, как Вик обходит свой транспорт и открывает дверь пассажирского. Его голова исчезла в салоне на какое-то недолгое мгновение, после которого последовало затишье. Неясное копошение, сопровождающееся несдержанными русскими ругательствами и металлическим грохотом, в итоге закончилось для Зои разочарованием. Северянин вытащил из машины тело и прислонил его к боку автомобиля, крепко прижимая ладонь к чужой груди. Пришлось долго вглядываться, чтобы узнать в этом несуразном, сгорбленном и неряшливом человеке Сороку. — Так, давай счас аккуратненько, тихонько попробуем, ага? — до второго этажа эти слова долетели крайне неразборчивыми и скомканными, но, в целом, угадывались по сосредоточенности лица говорящего. Северянин будто по-хорошему упрашивал Уильяма, чего не происходило вот уж сколько месяцев. Обычно каждый их разговор начинался и заканчивался на повышенных тонах. — Сильно гнать не будем. На меня, если что, опирайся, я тебя дотащу. Давай… Со всей неприсущей его огромному телу осторожностью Северянин подтянул к себе словно бы совершенно ватное тело Коэна и быстро поднырнул ему под руку, укладывая его вес на себя. Уильям нечленораздельно крякнул, подпрыгивая на одной ноге, но не сказал ни слова. Или все же что-то сказал, ибо на какие-то пару секунд они оба застыли в таком не особенно удобном положении. Промедление закончилось шагом Виктора, а после еще одним его шагом и хриплым вскриком Сороки. Вмиг тело второго прошило крупной дрожью, единственная опора в виде здоровой ноги затряслась и подогнулась. Потеряв равновесие, Уилл завалился на бок, вновь обрушиваясь на дверь многострадального бентли, и сполз на землю, чуть не утащив за собой держащего его Вика. — Нет… нет, никак, — грязно-рыжая голова замоталась в отрицании. В темноте лишь Северянин мог заметить, как исказилось болью лицо ворона. — Не могу… не получается… — Ладно, Бог с ним… Так, счас… Валери видела, как Виктор показал Коэну палец, прося подождать, и бегом направился в дом. Его не было какое-то время, недолгое время, за которое Сорока успел попытаться встать самостоятельно и потерпел неудачу. С глухим вскриком он упал на диск колеса бентли, наверняка больно ударившись спиной, и схватился за простреленную ногу. На чердаке застучали торопливые шаги, удаляющиеся вглубь особняка, подействовавшие как сигнал. Мисс Марион соскочила с окна и направилась на выход, напоследок пробежав беглым взглядом двор и зацепив сошедшие с террасы фигуры своих наемников.