18 ноября 1924, день
Виктор притворяется идиотом. Он постоянно притворяется идиотом, но во время спарринга это бесит настолько, что хочется бить его, не взирая на все моральные принципы и негласный закон, запрещающий избивать своих. Это опасно, ведь сейчас в моих руках шпага, а Вик, как всегда, не надел шлем. Выколоть ему глаз становится почти маниакальной идеей. — Давай уже, Бельчонок! Я будто со старушкой машусь! Вправь уже глазомер, а то все воздух рассекаешь! Терпеть не могу фехтование. Одно из самых бесполезных времяпрепровождений, на которые только можно было бы решиться. Шпага никогда меня не слушалась, заверения в том, что она — продолжение руки, до сих пор кажутся смешными. Продолжение моей руки — пистолет, но на стрельбищах Северянину уже наскучило. Из-за того, что он постоянно проигрывает и оттого психует, мы теперь проводим на них не больше часа в неделю, заменяя соревнования в меткости бессмысленными взмахами длинной железной палкой. То еще удовольствие получать ей по бедрам да голенищам, но что только не сделаешь, чтобы этот придурок не начал снова жаловаться на безделье. Радовался бы, что у него есть на него время. Когда Виктор делает выпад в мою сторону, размахивая шпагой по диагонали, я не могу придумать ничего лучше, чем сделать два шага назад и встретить его удар ответным. Лязг металла о металл раздражает уши, и я невольно морщусь, скрытый от чужого внимания сеткой шлема, которая перекрывает добрую часть обзора. Понимаю теперь, почему Северянин не надевает его и почему выигрывает, но снять все же не решаюсь. Его движения бывают настолько бездумны, что доверять им я не намерен. Мне без глаз уж точно остаться нельзя. Джеймс слепых долго не держит. Ухожу еще от одной атаки, перехожу на край намеченного на песке круга и перевожу дыхание. Вик всплескивает руками от досады. Он тоже запыхался, но уже не мог остановиться, потому что вошел во вкус. Когда у него что-то получается лучше, чем у меня, азарт в нем не потушить галлонами холодной воды. — Да ты заебал бегать, рыжий, — выдыхает он разочарованно и потрясает своей шпагой на уровне ног. Оружие на поле опускать нельзя, но его это не волнует. По правилам мы все равно никогда не играли. — Иди уже сюда. Все равно ведь заколю. — Сначала достань, имбецил, потом распыляйся. Вик смотрит на меня исподлобья и усмехается зловеще, но на это, в целом, насрать. Его физиономию, искаженную угрозой, я видел сотни раз и никогда она меня не пугала. Потуги Северянина внушить страх всегда заканчивались моим смехом. Он в два почти прыжка преодолевает расстояние между нами и рассекает воздух на уровне грудной клетки, будто намереваясь ее вспороть. Уйти от этой атаки было бы невозможно, если бы она не была предупредительной. Вот он — идиотизм, который раздражает. Виктор притворяется, что промахивается случайно, хотя на самом деле ждет ответной атаки, чтобы нанести удар туда, где его не ждут. Не в первый раз мы встречаемся на этом поле, поэтому повестись на эту уловку я не могу чисто физически — тело само подается назад, и я заступаю за черту, после чего звучит короткий свист. Северянин тут же разражается звучным смехом и с размаху втыкает свою шпагу в песок под ногами. — Тебя и доставать не надо! — кричит, простирая руки в стороны. — Ты сам со всем справляешься! — Иди на хер, — голос звучит шипением из-под шлема, который я срываю с головы одним движением и откидываю в круг. Отросшие за несколько месяцев волосы сразу перекрывают обзор, поэтому приходится зачесать их назад. В кои-то веки задумываюсь над тем, что стоит побриться налысо и не тратить время на уход за ними. — В рукопашном я все равно тебя, гниду, завалю. — Да, как же — конечно завалишь! После того, как на палках меня победишь, тогда и завалишь! — На шпагах, кретин! — Да какая нахуй разница? На шпагах, на палках — одна хуйня. Все равно ты и с тем, и с другим за щеку возьмешь! — Ты скоро допиздишься. — Вы можете орать друг на друга немного тише?! Мы оборачиваемся одновременно, рефлекторно выдавливая из себя просьбы о прощении. Ледяной взгляд Грима, сидящего в тени дерева на специально притащенном из столовой стуле, сверлит нас каких-то жалких пару секунд, а после возвращается в книгу, уложенную на колени. Весь его вид довольно поэтичен. Под ирландским небом, закрытым от его взора рыжей кроной гиганта-дуба, он сидит, сложив ногу на ногу, и читает, периодически затягиваясь тлеющей сигаретой. Сводит брови иногда, порой беззвучно двигает губами и шелестит страницами, почесывая подбородок. Он не вписывается в общую картину. Все, что вокруг него — разруха и дух смерти, давно обосновавшийся над разбитой кое-где крышей старого особняка, выглядящего словно заброшенный замок. Грим выглядит сродни давно умершему владельцу этого замка, бродящему по его окрестностям неупокоенной душой. И это замечание не дает покоя вот уже сколько месяцев. Вик усмехается, глядя на меня через плечо так, будто что-то задумал. И действительно задумал, ведь вдруг разворачивается и идет по направлению к чертовому дубу. Мне приходится, бросив шпагу, последовать за ним, ибо нарушать покой Грима кажется кощунственным. За последнюю неделю он работал слишком много, так что заслуженный отдых, подаренный ему Джеймсом, должен пройти без происшествий. Виктор идет впереди меня на таком расстоянии, что проконтролировать его действия я просто не успеваю. В один миг он подходит к Гриму своей развязной поступью законченного алкаша и берет книгу с его колен. Сопротивления не встречает — Грим только устало вздыхает, затягиваясь сигаретой, и лениво следит за тем, как его чтиво исчезает в пыльных от песка руках Северянина. Тот не сбавляет шагу, обходя дуб, зная, что я иду за ним, листает чуть желтоватые страницы немного небрежно, но все же не без почтения к старому переплету. Его глаза озаряются любопытством, а брови сходятся на переносице в сосредоточенности. — «Война — это путь обмана, постоянной организации ложных выпадов, распространения дезинформации, использования уловок и хитростей», — читает он, порой запинаясь, по-умному, как ему кажется, устремляя палец к небу. — «Когда такой обман хитроумно задуман и эффектно применен, противник не будет знать, где атаковать, какие силы использовать, и, таким образом, будет обречен на фатальные ошибки». Это что такое? Руководство? Учишься, как эффективно бить ебла своим недругам? — Это «Искусство войны», Вик, — потирая висок, неохотно поясняет Грим, поворачивая голову в сторону появившегося с другой стороны русского мудака. Его рука медлительно тянется к нему раскрытой ладонью, обожженные пальцы ударяют подушечками по линии на ней. — Верни мне ее. Настоятельно рекомендую. — Ох, звучит так, будто ты мне угрожаешь. Отсюда вычитал? — страницы шелестят в грязных руках, Виктор вчитывается в очередную строку и смеется в голос, через смех цитируя написанное: — «Поэтому сначала будь как невинная девушка — и противник откроет у себя дверь. Потом же будь как вырвавшийся заяц — и противник не успеет принять мер к защите». Кто дал тебе эту поебень? Черный опять лезет со своими научениями в каждую пизду? Я вижу, как Грим в то же мгновение сжимается и напрягает мускулы лица так, что под скулами видны ходящие под кожей желваки. Мне кажется, что он сейчас бросится на Северянина уже не просто чтобы отнять книгу, а чтобы унизить его за резкие слова. И будь я чуть более безрассуден, с удовольствием бы взглянул на это. Видеть Грима разъяренным мне приходилось лишь несколько раз в жизни, и каждый раз, как помню, был впечатляющим. Гнев вскипал в нем нечасто, почти никогда, и все же, если он достигал точки кипения, то замять конфликт едва ли когда-нибудь получалось. Когда Грим зол, он бьет со всей жестокостью, таящейся в нем, выпускает кровь и рвет на куски, при этом сохраняя полное молчание. Во Франции как-то раз он забил немца до смерти, вколачивая его голову в землю до тех пор, пока весь дух не вышел. Оттаскивать его было бы бесполезно. Грим хоть и уступает нам с Северянином в весе, вцепляется в жертву как клещ и не успокаивается, пока сам не решит это сделать. Если он таким образом вцепится сейчас, что при его измотанности и наглости Вика довольно опасно, то угомонить я его не смогу при всем желании. Джеймс едва ли оценит потери в своей армии из-за бытовых распрей. Он человек странной закалки. Если солдаты убивают друг друга, он убивает солдат. Так меньше времени приходится тратить на выяснение причин. Чтобы спасти нас всех от медленно надвигающейся угрозы, я подхожу к Вику со спины и протягиваю руку, желая поскорее выхватить книгу. Увы, этот придурок меня замечает. Дергается вбок, заходя за меня и снова идет вокруг дуба. Его голос звучит громом среди ирландского неба: — «Удар войска подобен тому, как если бы ударили камнем по яйцу: это есть полнота и пустота». Что это, блять, вообще значит? Грим смотрит на меня и, кажется, хочет закатить глаза, но сдерживается, только откидываясь на спинку стула. Сигарету вставляет между зубов и уже не подает виду, будто злится. Его лицо снова расслабляется, а глаза прикрываются — он вслушивается в слова, выдыхая дым вертикально вверх, и ждет. Просто ждет, когда Виктору надоест. Я сажусь рядом с дубом прямо на землю, откидываюсь на его ствол и невольно раскидываю ногами листву, скопившуюся под ним. Шорох привлекает внимание Грима. Скосив свои льдистые глаза, он тоже вытягивает ноги вперед и тянется к своему портсигару, чтобы через мгновение предложить его мне. Я не отказываюсь. Табак Грима — хороший табак, который сейчас в наших обстоятельствах найти крайне трудно. Ирландские дешевые папиросы, которыми снабжают солдат рангом пониже, воняют кошачьей мочой и какими-то примесями, от которых тянет блевать. Курить его — значит заработать себе расстройство желудка и головокружение. Младшие вороны уже привыкли, а вот мне до сих пор тяжко. Гримовский табак привезен из Турции. Он сам это сказал, не буду сомневаться в его словах. Тем более, что табак действительно похож на турецкий — вкусно пахнет, оседает на языке и не причиняет дискомфорта в отличие от ирландского дерьма в пачках. Черный привез его из США год назад. По словам Грима, он вытащил его из своей коллекции и завернул в гребаную подарочную упаковку, потому что Иви сказала ему, что у Грима был день Рождения. Старый черт просто не смог отказать себе в удовольствии хоть как-то порадовать своего ученика. Проблема в том, что у Грима тогда не было дня Рождения. Он вообще, как оказалось, не помнил даты, в которую родился, но подарок все же принял, не желая расстраивать Джека понапрасну. Накачанный морфием старик становился слишком сентиментальным и мог затаить обиду на мисс Уокер. Теперь блок недешевых сигарет приходил к Гриму по почте каждый месяц. Он никогда особо ему не удивлялся и не радовался, просто принимал как должное и старался отплачивать Черному за его щедрость. Джек никогда не требовал от него ничего, кроме знаний, поэтому Грим в основном занимался их получением и ежемесячно писал отчеты. Он будто учился в колледже, но таком, в котором учат убивать людей и прятать их трупы в надежных местах, отмазываться от полиции, подделывать документы, отмывать деньги. Черный готовил себе замену, это очевидно. И, на удивление, не особенно желающий занимать высокие посты Грим не возражал. — Джек тебе книжку дал? — я спрашиваю, скорее просто чтобы перебить Северянина, сетующего на то, что он ничего не понимает, и попутно щелкаю портсигаром, доставая из него дорогую самокрутку. Грим пожимает плечами, вслепую протягивая зажигалку. Я прикуриваюсь и тут же отдаю все обратно. Дым вырывается из моего носа, очерчивая контуры лица. — Он уже учит тебя вести бои? Такое ощущение, что старина Джек на всех парах бежит от нас на пенсию. — Так и есть. Будь я на его месте, я бы тоже бежал, — Грим чуть не пожимает плечами, подчеркивая обыденность своего умозаключения, и мне становится от этого не по себе. Я ненароком оборачиваюсь на здание, выискивая на террасе знакомые черные глаза Джеймса, но упираюсь лишь в серый кирпич. Мне все еще кажется безумием рвение Черного уйти на покой как можно скорее. Есть ощущение, что он пытается сбежать с тонущего корабля, капитан которого только и делает, что поет о своей славе и будущих великих делах, для достижения успеха в которых нужно убить самого Бога. Джек всегда видел наперед, чувствовал каждое дуновение ветра, способного образоваться в жестокий шторм. И мне совершенно ясно, почему такой человек так увлекся Гримом, а Грим, в свою очередь, увлекся им. Подобное тянется к подобному… Кажется, будто лучшей замены Черный в век бы себе не сыскал. — Хочешь, я заберу ее? — вопрос срывается с губ привычно, на автомате. Я просто не могу не спросить, ибо взгляд Грима жесток и жаждет выразить всю злость, затаившуюся в глубине души до лучших времен. Он смотрит волком на то, как Северянин пролистывает страницы, смачивая палец слюной, и изображает великого мыслителя, читая строки вслух. — Не буди лихо, пока оно тихо, — в конце концов, произносит Грим еле слышно и стряхивает пепел мне под ноги, даже не замечая этого. — Черный говорит, что нет смысла забирать у детей то, что приносит им счастье, а тебе — покой. Навредишь сам себе. — Ты теперь с Черным по всем вопросам советуешься? — Он старше и оттого опытнее меня. Думаю, это вполне объяснимо, что знает он намного больше. — Да уж. Особенно в семейных делах ему равных нет, — не поддеть его значило бы просрать день, так что я делаю это без сожалений и совести, проговаривая как бы между прочим, будто это и имея в виду. Гриму очень сложно поверить в мою, откровенно говоря, поганую игру, но он старается. Не заметить укол для него легче, чем вступать в шуточные перепалки. — У каждого есть свои недостатки, — по-простому отвечает он, склоняя голову. — Пример неудач может быть полезен в той же степени, что и пример достижения успеха. Думаешь, просто так Джеймс держит Северянина? И удержаться от смеха я не могу. Он вырывается из меня карканьем голодных ворон, от этого звука становится слегка стыдно. Я прикрываю рот неосознанно и также неосознанно опускаю голову, мотая ей из стороны в сторону, пытаясь сбросить веселье. Грим шутит редко, но его шутки попадают в самую точку, отчего сдержаться невозможно. Наверное, он очень доволен собой в такие моменты, но ради этого стоит пару секунд потерпеть его самодовольный взгляд в затылок, ощущающийся жжением под кожей. — Эй! Ты чего ржешь, рыжий? Никак мое выступление тебя порадовало? — Северянин вырастает над нами внезапно и непрошено, прерывает редкую минуту единения и, вместе с тем, оскверняет приятное общество своими попытками перетянуть на себя одеяло. Я смотрю на него снизу вверх и машу рукой, разгоняя его веселье вмиг. Брови его тут же хмурятся, и Вик беспомощно смотрит на Грима, желая услышать пояснения хотя бы от него. Но Грим только по-аристократически выставляет ладонь вверх, спрашивая: — Как тебе книга? — Бред редкого копчения, — после недолгой паузы изрекает Вик, захлопывая книгу прямо у себя под носом. Потрясает ей в руке, заламывает бровь. — Черный правда думает, что из этого можно что-то вынести? — Джек сказал: «Чем больше опыта мы наберем, тем больше войск падут от нашего меча», — Грим протягивает руку, забирая книгу из ослабших пальцев задумавшегося Северянина. Положив ее снова на свои колени, он безошибочно открывает нужную страницу, помеченную загнутым уголком, и снова тянет табачный дым. После потрясает пальцами, указывая куда-то в небо. — Ты должен признать, что в его словах есть истина. — Я чую истину за версту, а от его слов у меня только глаз начинает дергаться, — разводит руками Вик, а после указывает куда-то на здание. — Он же изувер. Только о войне речи и водит. И смысл ищет в каждой параше. Войну познают через опыт военных действий, а не через книжонки. Лучше один раз увидеть, чем двести раз прочитать. — Он ищет безопасные пути познания военного дела. Думаешь, было бы легче, если бы он отправил меня воевать неподготовленным? — А ты разве неподготовлен? Не знаю, немцы вроде на твою неподготовленность не жаловались. Не успевали, по крайней мере. Виктору его шутка кажется остроумной, и, подойдя, он хлопает Грима по плечу, чем вызывает презрительный блеск в глазах последнего. Тогда Северянин хохочет сам. Ему кажется, что так он выглядит менее нелепо, хотя на самом деле все наоборот. Идиота может исправить только могила. Есть ощущение, что даже она Вика не сможет перевоспитать и еще долго он будет доебывать нас своими подколами в Аду. Не сказать, что мне не нравится эта перспектива. С его придурковатыми шутками, стоит признаться, жить становится легче. Не так много времени мы в последнее время проводим друг с другом — Джеймс часто разделяет нас по разным отрядам, чтобы повысить их эффективность. С одной стороны, это лестно. Он считает, что мы — одни из ведущих шестеренок в его механизме и без нас все попросту развалится. С другой — со времен войны мы всегда воевали втроем. Страшно признаться, но на чистках я часто ловлю себя на мысли, что мне не хватает глупых замечаний Северянина, лезущего под руку, и тяжелого взгляда Грима, осуждающего наше безрассудство. Страшно также от того, что никто обо мне не печется в той мере, в какой пеклись они. Раненых птицы не спасают… Мы с Гримом докуриваем в молчании, слушая рассуждения Виктора о том, как долго нам еще придется здесь торчать. Он говорит, что вся эта канитель с Ирландией должна продолжиться до конца месяца, а уж потом мы снова сможем нормально поспать под крышей уже родного Мистхилла. Талдычит, что Джози наверняка по нам всем соскучилась и уже ждет возможности, чтобы наготовить кучу всякой всячины и выставить на стол перед оголодавшими детьми. Почему-то он постоянно называет нас детьми, когда говорит о ней, что, впрочем, не режет слух. Я тоже по ней соскучился, и, уверен, даже бездушная машина-Грим чувствует что-то подобное. Хотя бы потому, что еда в нашем лагере не особо разнообразна. Вик не затыкается долго. Это его уникальный талант — заполнять тишину болтовней обо всем, что только можно упомянуть. Мы слушаем его не то, чтобы внимательно, но стараемся подмечать главное, чтобы поддакнуть в нужный момент. Северянин снова затаит обиду, если поймет, что никто не разделяет его энтузиазм. — Я охуеть как много отдал бы сейчас, чтобы пожрать нормально, — будто подводя итог, вздыхает Виктор, намеренно ударяясь макушкой о ствол дуба и возводя глаза к небу. На его лице расцветает блаженная улыбка, которая в мгновение ока становится сальной. — Да и на сиськи Салли я бы сейчас поглядел. Так у нее платье красиво подвязано — грудь аж вся навыкат. Когда тарелки на стол ставит — загляденье! Грим бесшумно выдыхает, отворачиваясь от Вика, снова упирая холодный взгляд в книгу, в то время как я подвигаюсь чуть вперед, чтобы выглянуть из-за его скрещенных ног. — Салли? Толстуха Салли? — спрашиваю, наивно полагая, что он вновь перепутал служанок. Но надежда рассеивается, когда Северянин поджимает губы и дергает плечами, опять строя из себя кретина. — И что с того? — спрашивает, словно бы возмущается. — В каком месте хоть она толстуха, скажи мне? У нее просто формы пышные, в самом соку девчонка. Еще и волос рыжий, и глазки добрые-добрые. Такая под грудью приголубит — уходить не захочется. Виктор кривится в блаженной физиономии, возводя глаза к небу, театрально прикладывает пальцы к подбородку и щурится, издавая протяжное сладкое мычание. Я смотрю на него с легкой улыбкой, прежде чем откинуться на ствол дерева, сцепляя пальцы на затылке. Мысли текут ленивой рекой под шелест страниц гримовской книги. — Не знаю, Северянин… — тяну, уставясь в пасмурное ирландское небо. Пальцы машинально вплетаются в отросшие волосы, расчесывая их и приглаживая к загривку. — Как по мне, Кэтрин на фоне Салли выглядит во много раз выгоднее, разве нет? Нрав дерзкий, а сама тонкая как спичка. Такую поднимать не страшно — точно не обломишься. — Нормальные мужики тяжестей не боятся, Бельчонок. Надо будет — руки точно удержат, хотя бы из желания потрахаться. Виктор говорит это, по-умному выставив палец вверх и дергая бровями сродни ученому, разъясняющему свою безумную теорию. При виде него мои губы сами скептически искривляются в полуулыбке. Вик сразу цокает языком, машет на меня рукой и тянет притворно-обиженно: — Ну и хули ты морду-то косишь? Правду вообще-то вещаю, Грим может подтвердить. Правда же, Грим? Грим поднимает голову не сразу и с явным неудовольствием. С рукой у виска и убийственным взглядом он смотрит на Вика, заговорщицки подавшегося к нему всем телом, безмолвно упрашивающего ему подыграть. Они глядят друг на друга достаточно долгое время, чтобы подумать, что их общение сейчас происходит на каком-то высшем уровне, но живет это наваждение ровно до того момента, как Грим все же раскрывает рот. — Хватит, — говорит он спокойно, почти сонно, а после опускает глаза в книгу. Его безапелляционность так поражает нас обоих, что Северянин молчит пару долгих секунд, прежде чем выдать обиженно: — А чего хватит-то? Обсуждать это не хочешь? Сам же выбрал себе бабу ростом с себя, да еще и с сиськами третьего размера. Она там явно не пушинка… Вик закрывает себе рот ладонью с глухим хлопком, в ужасе глядя на то, как леденящие душу глаза Грима медленно переплывают со страниц к нему. От такой резкой перемены в его настроении Виктору становится не по себе, и он машинально отходит на шаг назад. Едва ли бы это ему помогло — наш общий друг бегает намного быстрее него, и никакая фора ему не поможет, если вдруг Грим сорвется. На счастье, у него все еще осталась пара сигарет. — Тебе стоит поблагодарить своего Бога, Вик, что Иви не здесь, — Грим вздыхает почти обреченно, закуривая очередную, и снова поднимает глаза, выпуская дым носом. Его изуродованные ожогами руки встряхивают портсигар, гремя защелкой. — «Хватит», потому что вам нужно сейчас же закрыть эту тему. — А чего не так? Вроде ничего такого… — Мне не нравится, к чему она ведет. Джеймс уже сделал мне выговор насчет вас, и я не желаю отчитываться перед ним снова. В атмосфере зависает тяжелый дух напряжения, смешанный с непониманием и гнетущим молчанием. Мы смотрим на Грима с обеих сторон: я — снизу, Вик — сверху, и по-хорошему не понимаем, о чем он говорит. Обычно о его встречах с Джеймсом слухи по коридорам базы расходятся быстро. Причиной тому являются предубеждения боевиков, с какого-то черта увидевших в Гриме любимчика верхушки. Они невзлюбили его за то, что посчитали попыткой выслужиться — его строгость и лощеность, его стержень, который многие принимали за хорошую актерскую игру. Немалую роль во всем этом цирке сыграл и сам Черный, обхаживающий своего наследника со всех сторон, заботящийся о его состоянии и проводящий с ним большую часть своего времени. «Безымянный мальчишка перетянул все внимание дяди Джека на себя, и теперь старик не может оценивать ситуацию на поле здраво. Чистки, облавы, засады — все стало для мальца учебным классом. Он хочет заарканить Черного, вот что он хочет. Подгребет все под себя — пиши пропало». Все матерые так говорят. А раз говорят матерые, значит и птенцы будут говорить так же — таков закон. Часто я слышал пренебрежение в их тоне, когда они говорили о возможной смене Джека Черного, и так же часто я стремился разбить костяшки об их морды за брошенное в спину «командирская подстилка». Грим никогда не отвечает и не позволяет нам это делать. Ему важно сохранить статус-кво до момента вступления в должность, которая, он знает, уже принадлежит ему. Он относится ко всему холодно, может быть, даже немного слишком, отчего невольно приходишь в ужас от мысли, что станет, когда он все же займет свое законное место. Но пока это неважно. Пока каждый его приход к Джеймсу отражается от стен перешептываниями, каждые посиделки за чашкой чая с Джеком Черным — ядовитыми замечаниями. Мимо нас никогда не проходило этих слухов — мы с Северянином слышали все и оба скрипели зубами в своей комнате, вспоминая просьбу Грима не вмешиваться. В последнее время мы не слышали ни о каких посещениях… — А чо мы сделали-то? — Вик не выдерживает первым. Хмурит брови в недоумении и округляет глаза для большего эффекта, но ничего этим особо не добивается. Грим смотрит на него, как на идиота, и молча затягивается сигаретой, лениво приглаживая выбившуюся из своей идеальной прически прядь. Я чувствую напряженный взгляд Виктора в свою макушку почти физически и не могу из-за него сосредоточиться на собственных рассуждениях. Что мы сделали — хороший вопрос, главный сейчас вопрос. Проблема в том, что ничего особенного за эту неделю не произошло. Мы с Виком, как и всегда, пахали за четверых, исправно отчитывались и не влезали во всякое дерьмо, что уже было похвально. Не зря мистер Марион наградил нас лишним часом отдыха, мы думали, что уж эту неделю не проебем. Получается, проебали. Только вот пояснять за это пришлось не нам. Вик раздражающе топчется на месте, не зная, куда себя деть, а я ныряю глубже, дальше. Вдруг на ум приходит, что Грим часто говорит «вы» о нас с Северянином, даже если имеет в виду кого-то одного. Потому что привык, что оба мы любим наступать на грабли друг друга. Может, в этот раз тоже проебался кто-то один? Взгляд наконец бросается к Вику, и я вижу, как его грудь под тонкой рубашкой вздымается в ожидании. Он ничего не сделал, в этом я уверен. Когда Северянин косячит, то косячит по-крупному, такое невозможно скрыть. Тогда вариант остается только один. — Это из-за меня, — не вопрос, но утверждение, на которое Грим сию секунду поднимает голову. Его губы сжимаются, когда встречаются наши глаза. — Я просто спросил его о Мистхилле… — Не держи его за идиота, не о Мистхилле ты спросил, — Грим парирует жестко и без права на продолжение спора. Я прикусываю щеку с обратной стороны, чувствуя, как поднимается в груди раздражение. Он слишком резкий, такое не может понравится. И при том не затыкается, повисая на нервах сродни макаке на пальме, щерится и вздыбливает шерсть, но не рычит. Только продолжает свою размеренную речь, сверля меня взглядом разочарованного родителя. — Ты прошелся по лезвию бритвы, Билл. Джеймс был в шаге от того, чтобы скинуть тебя в выгребную яму к ирландцам на следующей чистке. Тебе повезло, что он к тебе привязан. — Я ничего такого не имел в виду, — эти слова, произнесенные по слогам, злят Грима еще больше. Он непривычно для себя резко захлопывает книгу и откладывает ее прямо на землю, опирается локтями о колени и смотрит в лицо, прямо в глаза. Мне в глаза он никогда до этого момента не смотрел, и я невольно благодарю за это Бога. Прозрачность его радужки вкупе с чернотой зрачка выглядит стеклянным шаром в фарфоровом черепе гигантской куклы — пугающе безжизненно. Грим смотрит долго, неотрывно, подавляя волю и заставляя возжелать его скорой смерти. Я держусь изо всех сил, тоже стараюсь придать взгляду этой страшной решительности, но у меня получается лишь жалкая копия. В конце концов, мне приходится принять поражение. Грим нарушает молчание между нами, только когда теряется зрительный контакт. — Ты можешь обманывать себя, сколько тебе угодно. Можешь пытаться обмануть меня. Но не смей больше никогда ставить себя выше Пересмешника. Кому-кому, но уж точно не тебе суждено это сделать, Сорока. Только после этого он отстраняется, подбирается и поднимается, хрустя шеей и позвоночником так громко, что впору было бы спутать этот звук с ломающимися под ногами ветками. Я не смотрю ему вслед, когда он уходит — только прослеживаю движение его изуродованных рук на периферии зрения, когда они забирают книгу. Хлопок двери — последнее, что от него остается. И только после того, как его отзвуки утихают, Северянин все же подает голос. — Я так и не понял, что ты сделал, — шепчет он, боясь навлечь на себя беду. Осторожно выглядывает из-за нашего дуба, проверяя дверь, и возвращается ко мне, невинно заламывая свои густые брови. Тошно смотреть на его попытки выглядеть более располагающе. — Чего он на тебя взъелся? Чего взъелся… Джеймсу Мариону есть за что меня не любить в той же мере, что и обожать. Общие интересы часто становятся камнем преткновения для людей такой высоты. У нас с мистером Марионом есть как минимум один. И от этого наша давняя дружба потихоньку перестает иметь для него значение. Я не хочу говорить об этом, не хочу снова вспоминать о ней, поэтому молчу, бездумно бегая взглядом по коричневой листве, укрывающей землю. Вик молчит вместе со мной, не пытается встревать в размышления. Ему уже совестно, что он спросил, это очевидно, и он пытается компенсировать свою бестактность проявлением понимания. Невыносимо смотреть, как он по-идиотски мнется на одном месте, стараясь провалиться под землю, поэтому все же приходится встать, хлопнуть его по плечу. — Еще один раунд? Чувствую, у меня есть шансы. В нем мало энтузиазма, но он соглашается. При виде моей помрачневшей рожи у него смыкаются челюсти и это бесит. Беспокойство Вика всегда бесит, особенно когда оно не оправдано.***
18 ноября 1924, поздний вечер
У Грима никогда не было общепринятых ограничений. Его отчужденность и приевшееся безразличие не входит в требования Пересмешника. Его никто не учил быть таким: ни Черный, ни сам Джеймс, ни ближайшие друзья. Хваленая выдержка — чистый продукт самовоспитания, спровоцированного болью и страданиями, что приносит жизнь. Если ты слаб — тебя сожрут с потрохами, такова ее аксиома. И Грим, однажды брошенный на произвол судьбы, выгравировал эти слова на своих обнаженных ребрах, собирая себя по кускам. Быть таким — его желание. Холод, надменность, возвышенная безучастность удобны в этой сфере. Человека без чувств нельзя ослепить гневом или состраданием, его нельзя задеть за живое, а значит нельзя победить. Грим это знает лучше остальных и также лучше остальных знает, что, сколь бы сильно он не старался — эмоции не убить. Их можно лишь подавить, ослабить, но избавиться от них невозможно. Мебель летает по комнате, разрезая застоявшийся в воздухе табачный туман. Грохот стоит такой, что кажется, будто началась новая война и матерые вороны вот-вот вскочат со своих постелей и схватятся за ружья. Из кабинета Черного доносится скрип половиц, звуки частых шагов и скрежет ножек стола о пол — Грим толкает его с такой силой, что он врезается в старый книжный шкаф и обваливает в нем несколько полок. Книги сыпятся под ноги и втаптываются в многовековую пыль заброшенного особняка. Грим выдергивает покосившуюся полку из креплений и выкидывает ее в угол, не жалуясь на посаженную занозу. Он не видит себя, не хочет видеть. Внутри у него сейчас настолько пусто, что того и гляди сломается мраморная оболочка, обвалится осколками на пол и нет больше никакого Грима. Это был бы не самый худший исход для него, так он наверняка думает. Исчезнуть мгновенно и навсегда — мечта, достигнуть которую никто из нас не в силах. — Полегчало? — хриплый голос доносится с середины кабинета и звучит скорее устало, нежели строго. Черный крутит в одной руке толстую сигару, в другой — гильотину для нее и в один щелчок срезает кончик. Вставляет в зубы, прикуривается от раскаленного острия кочерги, полежавшей в разожженном камине. Его тощая и невысокая фигура почти сливается с контурами глубокого кресла, когда он расслабленно устраивается в нем, запрокинув голову на спинку. Табачный дым с нотками кофе и специй вырывается из-за его крупных зубов вместе со словами: — Что ж, в сравнении с послевоенными годами, ты явно стал сдержаннее. По крайней мере, комната еще стоит на месте. Грубая тишина ударяет по ушам. Эта пауза дает Гриму время для того, чтобы вспомнить себя, кем он является. Ему хватит на это пары секунд, его собеседник в курсе, а потому по их истечению тощая рука взмывает в воздух, чтобы протянуться через широкий подлокотник и подманить к себе. Обнажается для пляшущего пламени камина сгиб чужого локтя, где коричневыми точками пролегает дорога из давних синяков. На круглом столике неподалеку отражает всполохи огня хорошо знакомый черно-золотой футляр и рядом с ним — склянка с этикеткой и корявыми буквами на ней, гласящими «Moirfín». Джек прикрывает глаза, вставляя в рот дымящуюся сигару. Грим стоит на месте еще пару лишних секунд, а после наконец сдается. Бесшумным, легким шагом он подходит к столику, отщелкивает крышку вычурного футляра и вытаскивает на свет шприц, после чего берется за склянку. Его движения отработаны до идеала. Безучастно и совершенно спокойно он вливает в цилиндр прозрачную жидкость, выпускает воздух, проверяет уже давно затянутый на плече Джека ремень и только после этого без ошибок протыкает вену. Джека, как всегда, дергает от омерзения — он ненавидит уколы, но жизни без них уже представить не может. Его мышцы расслабляются, только когда цилиндр пустеет, а ремень скатывается по руке и глухо хлопает об пол. Дыхание срывается, затихает, чтобы легкие нашли новый темп, более размеренный, более медленный. Морфий сладкой негой растекается по венам, глуша всю боль немолодого уже тела, и оно тает от жара, что он несет. — Хорошо… — Черный шепчет это на грани слышимости, лениво затягивается сигарой. Создается впечатление, что он медленно проваливается в свой призрачный мир, где вечно тепло и так солнечно, что становится больно открывать глаза. Грим выглядит так, будто бы не удивится такому исходу. Пока он осторожно обрабатывает шприц и укладывает его обратно в бархатные внутренности черно-золотой коробочки, Джек почти спит. Но как только крышка снова щелкает, хриплый голос вновь разливается по помещению: — Куда-то это должно выходить… Кувшины переполняются, люди срываются — это в порядке вещей. Тебе стоит найти себе занятие менее разрушительное, но не менее эффективное. — Я знаю, — отзывается Грим без энтузиазма. — Ты говорил. — А ты не слушал, раз не задумался. В следующий раз не трогай полки с книгами. Я только недавно поставил все по алфавиту. Теперь снова поправлять… Грим будто бы виновато склоняет голову, бросая короткие безразличные взгляды в сторону книжного шкафа. В его голове сейчас наверняка крутятся мысли о том, что увлечение Черного этими книгами бессмысленно. Он знает, что его наставник совершенно их не читает, что у него нет на это времени и возможности достаточно долго концентрировать внимание. Джек лишь перебирает полки, устанавливает свой порядок на них, как делает это повсюду. Ему не так важно, что поправлять и где править — главное, чтобы у него все было под контролем. И пыльные книги в брошенном людьми особняке не являются исключением. Также исключением не является и сам Грим. Его неожиданный выплеск негативных эмоций, вылившийся в настоящий хаос, не был таким уж неожиданным для Джека. Любая нежданная попытка нарушить устроенную Черным гармонию всегда кончалась плохо. Частенько люди, перешедшие ему дорогу, в итоге оставались без ног. Ничто так не могло взбесить его, как безбилетники, рушащие уклад его жизни. Сейчас он спокоен сверх меры, расслаблен и ленив, будто его комнату разгромил не нерадивый ученик, а игривый пес, не нашедший ласки хозяина. Он позволил Гриму это сделать, а раз так, то беспорядок не считается палкой, поставленной в его колесо. Он считается новым порядком, задуманным с того самого момента, как ворон перешагнул порог. Кожа Черного в теплом свете камина кажется живой. Это в новинку. На фоне вечно пасмурного английского неба он выглядит восставшим из могилы мертвецом, из тела которого земля выкачала всю кровь. Его кожа всю его жизнь была серой, его фигура — тощей и едва ли высокой, его речь — траурной и задумчивой, а глаза — пустыми и холодными. К сорока годам в его волосах появилась проседь, которая сейчас блестит платиной в его черной зачесанной назад прическе. Он всегда казался слабым, почти немощным, но одно его слово могло привести в движение горы. И может до сих пор. Джек Черный на публике выглядит, как умирающий граф с миллионами долларов за душой. В своем длинном пальто с вечно поднятым воротником он плывет среди воронов и боевиков, сверкая на них снизу вверх мертвыми глазами цвета аквамарина. Его рост едва ли доходит до носа среднестатистического солдата, масса тела не достигает и половины от веса сильного человека, но птицы трясутся, когда его взгляд цепляется за кого-то из них. Они все наслышаны о его военных заслугах, о том, сколько немецких солдат полегло на полях от его руки и сколько — уже после восемнадцатого. Джеймс подкидывает ему работенку каждодневно, не дает старому другу заскучать. Говорят, в личном клубе Джека в Нью-Йорке подвал освещается исключительно ярко-красными лампами. Дай Бог не сойти с ума тому, кто когда-нибудь осмелится их выключить… Черный — палач, который днем мило беседует с тобой о погоде, а вечером берется за пассатижи и вырывает с корнем ногти. Он — сам страх, библейское воплощение одного из всадников Армагеддона, самого уничтожающего, самого свирепого — Войны. Сейчас, раскинув руки на подлокотниках, Черный нежится в тепле камина и не думает ни о чем конкретном. Из его орлиного острого носа, схожего с лезвием хорошо наточенного армейского ножа, то и дело струями выходит сизый дым смешно торчащей вертикально вверх сигары. В этой почти домашней атмосфере он не кажется опасным хищником. Падальщик нацепил личину райской птицы и ждет, когда ему доставят свежий труп. — Как тебе? — его вопрос столь же необязателен, сколь и ленивый взмах запястья, смазанно указавший на «Искусство войны». Грим отслеживает жест без удовольствия, находя чтиво на соседнем кресле, и морщится от осознания своей забывчивости. Он впервые вспоминает, куда ее положил и опасливо косится на наставника, перфекционизм которого пугает многих. — Нет, не садись. Сначала налей нам выпить. Эта книга подходит тебе больше, чем кому-либо, кого я когда-либо встречал. Худая рука так же необязательно взмахивает в направлении импровизированного бара и громко хлопает о кожу подлокотника. Собравшийся уже присесть Грим послушно выпрямляется и идет делать то, что ему сказали. Отказать Джеку Черному он бы никогда не решился, хоть и знает, что уж кому-кому, но ему точно ничего от этого не будет. Все же звание любимчика в какой-то мере считается обоснованным. — Слишком много метафор и мало конкретики. Она не годится для обучения военному делу, но для критического мышления не повредит. Пока мне нравится, — без интонации произносит Грим, чуть дергая плечами. Лед звенит в двух стаканах и игриво щелкает, сталкиваясь со светлым ромом, согревшимся в духоте натопленной комнаты. — Почему именно об этом ты спрашиваешь? — Тебе она не кажется тривиальной? Лед ударяет о граненые стенки стаканов сильнее, когда они повисают в изуродованных огнем сильных руках. Грим несет выпивку через весь кабинет, едва отстукивая ритм подкованными каблуками своих дорогих туфель. Чужеродный блеск на секунду ударяет в глаза, и он останавливается на середине пути, оборачиваясь к открытому окну. В какой-то момент ему кажется, что он видит движение в ночи. Но проходит миг, потом два, три, а снаружи колышутся лишь верхушки высоких елей и шуршит ветвями старый дуб. — Тривиальной? — стаканы звенят, ударяясь о деревянную поверхность стола. Грим наконец позволяет себе опуститься в кресло и пытается хоть немного расслабиться, но получается из рук вон плохо. Напряжение, загустевшее в воздухе вокруг него, можно резать ножом, но Черного это, похоже, совершенно не волнует. Его узловатые пальцы тянутся к стакану и захватывают его сверху хрустящей суставами клешней. Хриплый голос звучит буднично, представляясь в атмосфере раздраженного Грима инородным объектом, не имеющим право на жизнь. — Мы с Джимом читали ее по очереди, когда еще были твоего возраста. Может быть, даже чуть младше… — говорит он. Ром цедится сквозь зубы и полощет горло наигранно громко. Черный обожает накалять обстановку, когда знает, что терпение собеседника никогда не лопнет при нем. Он отставляет выпивку обратно на стол и неохотно садится прямее. Сигара крутится в его пальцах, как крутится монета в костяшках карманника, но искуснее, плавнее. Мертвый аквамарин глаз в свете камина впитывает золото. Черный смотрит в пламя, прикрывая веки, делая затяжку. — Он говорил, что бездарнее этого трактата человечество еще ничего из себя не изрыгало. Он считал, что теоретические знания не сравнятся с практическими. Я же твердил ему, что база военного мастерства всегда берется из опыта великих полководцев прошлого. — И, полагаю, оказался прав. — Неправильно полагаешь. Мы оба правы и неправы одновременно, ведь едва ли можно отделить практику от теории или теорию от практики. — Молодым людям свойственен максимализм. — Да. Этим я себе и объясняю твою склонность к разрушению и жажду перемен. Глупый молодой человек не может понять, что он в невыгодном положении. — Какую жажду перемен? Вопрос кажется бессмысленным и по-детски глупым. Черный, растягиваясь в усмешке, издает продолжительное мычание, которое каждый в его окружении принимает за смех. Смотрит с пару секунд себе под ноги, притворяясь пристыженным, но после собирается воедино. Его напряженный взгляд устремляется в камин, где загорается любопытным блеском. Сигара подносится к губам. Грим машинально дергает рукой в сторону лежащего на столике портсигара, но так и не решается взять его. Джек чуть ли не закатывает глаза. — Я не твой отец, чтобы запрещать тебе курить. Возьми уже, иначе кости заломит так, что разнесешь вторую половину кабинета. И Грим берет, несмотря на снисходительность тона своего наставника. Открыв портсигар, достает из него толстый ароматный сверток кубинки и вставляет в рот, подкуриваясь от собственной зажигалки. Несмотря на слова, Черный наблюдает за этим почти с гордостью, будто смотрит на одного из своих сыновей. Ему явно льстит тот факт, что, если бы не он, Грим курил бы поганый ирландский табак, состоящий целиком из сена и зверобоя. Чувствовать себя чьей-то необходимостью всегда приходилось ему по душе. — Жажду, диктующую тебе пилить сук, на котором ты сидишь, — тянет Джек так, словно его слова ничего не значат, пока Грим, в свою очередь, принимает их как должное. Табачный дым клубится в кабинете густым туманом, и их фигуры едва различимы в теплом каминном свете. Черный снова откидывается на спинку кресла, втягивая полные легкие табака и выпрямляя ноги. Он плавно ведет оранжевым кончиком сигары в воздухе, будто рисуя какую-то наглядную схему. Его слова для Грима жутки, но тот не смеет этого показать. — Я все знаю, Грим, можешь уже не переживать. Уверяю тебя, в этом больше нет смысла. Либо ты сегодня вернешься в свою комнату без происшествий, либо твои друзья поутру найдут твое тело, прикопанное на их фехтовальном поле. Рекомендую подбирать выражения. — Я не понимаю, о чем ты, — Джек снова мычит, засчитывая попытку, но уже готовится принять лавры победителя. Аквамарин скользит по подтянутой фигуре напряженного наемника, оценивает скрученные от тягостного ожидания мышцы, виднеющиеся под тонкой рубашкой. А после сталкивается с голубой пургой глаз, что заволокло подавленной злостью. — Джеймс тоже в курсе? — Пока нет, — тонкие губы сжимаются на стекле. Их моментально смачивает светлый ром, острый язык собирает капли алкоголя с бледной кожи, покрывающей их. Черный смотрит в свой стакан бесстрастно, поднимая его на уровень глаз. В его тоне проскальзывает самодовольство, глушащее шепчущую где-то глубоко тревогу. — Но я обязательно передам ему все, если мне не понравятся твои оправдания. Или если не смогу тебя переубедить. — Не сможешь. Черный смотрит в упор строго, но без доли осуждения, все так же крутит в пальцах сигару, которую позже втыкает в полную пепла стеклянную вазочку, предусмотрительно оставленную здесь прошлыми хозяевами. Он не ругает в открытую, потому что никогда бы не стал лезть в воспитание чужого ему человека, и все же Грим отворачивается, смущенный его справедливым замечанием и раздраженный его спокойствием. Непреднамеренно его пальцы с силой сжимаются на основании дорогой кубинки, из-за чего черные ногти сдирают кусок плотной бумаги. Джек на мгновение меняется в лице и хмурится, цокая на Грима языком. — Комнату громи, но курево трогать не смей, — рявкает он, и обожженные пальцы тут же расслабляются. Вместе с ними исчезают и ходящие под острыми скулами Черного злые желваки. Его вид снова приобретает сдержанную строгость, а тон — блаженную беззаботность. — Тогда можешь попробовать переубедить меня. Но, признаться, я смутно представляю сценарий, в котором позволяю себе пристрелить лучшего друга. Наша профессия, само собой, не изобилует честностью, но какие-то принципы у меня все же имеются. Грим реагирует скорее не на его слова, а на собственные размышления, в это мгновение подошедшие к концу. Он медленно моргает, смотря себе под ноги, а после заговаривает в полтона, делая вид, что не слышал ничего из ранее сказанного: — Тебя ведь тоже не устраивает все, что сейчас происходит. Молчание, наполненное треском горящих бревен в камине и звоном льда о стекло, оглушает внезапностью. Холодные глаза Грима поднимаются и сверлят скважину в равнодушном профиле Черного, болтающего ром на дне своего стакана. — С чего же ты это взял? — вопрос слетает с его губ спустя время и повисает в пространстве над головой. Грим тушит сигару в импровизированной пепельнице и ведет плечами, снимая с них мнимый вес. Он ни в чем сейчас не уверен, но молчать ему нельзя. — Многих недовольных ты пытаешься вразумить? Простой вопрос не заставляет тщедушное тело Черного содрогнуться и съежиться словно от холода. Это делает морфий, но менее жуткой реакция от этого не становится. Джек катит голову по плечам, невольно похрустывая шеей, разминает запястья, разгоняя скопившееся в них напряжение. На мгновение кажется, что он готовится сунуть Гриму кулаком в нос, но вряд ли его вмиг обленившееся тело позволит ему встать. Зато Грим встает. Со всеми аккуратностью и грациозностью, присущими ему, и все же при этом каждое его движение отдает отчаянием. Он знает, что Черный прав, понимает, что любые слова едва ли смогут достучаться до него, потому что Джек сейчас полностью предвзят. Его любовь к Джеймсу, их дружеские отношения, скрепленные кровью и общим нелегким делом, не позволят ему относиться к мистеру Мариону никак иначе. Он отдаст жизнь за него, как Грим отдал бы за любого своего брата по оружию. Хуже всего, что совершенно необязательно, кому эта жизнь принадлежит. Его ли собственная, лучшего ли солдата в подразделении, любимого ли ученика, чья фигура уже воспринимается сыновьей. Грим подходит к камину, перекрывая Черному доступ к единственному источнику света, и сжимается, ожидая удара в спину. Джеку даже не обязательно вставать — пистолет всегда у него под боком. Паранойя, развивающаяся у гангстеров в зрелом возрасте, дает о себе знать. Обожженные пальцы проезжаются по крылу прямого носа вверх, захватывая переносицу. Грим говорит вкрадчиво, еле слышно, но звук его голоса и произнесенное заставляют Джека приподняться от любопытства. — Боюсь, что бы ты сейчас не решил, я не смогу отказаться от этой идеи, — пальцы движутся выше, проезжаясь по золотистой брови, уходя наверх, где вплетаются в темно-русые, отросшие за время пребывания в Ирландии волосы. Зачесывают их назад, забирая с собой непослушную короткую прядь и сжимаются у темечка. Грим смотрит на расписной потолок, представляя дуло пистолета, направленное между лопаток. — Ты не видел, что он творит в Мистхилле. А увидел бы — понял меня. — Переживаешь за девочку? — в тоне Черного — непонимание, помешанное с насмешкой. В его руках все еще нет оружия, но взгляд, буравящий высокую фигуру, пугающе осознанный. В мертвом аквамарине глаз перекатывается удивление, когда Грим мелко кивает, распрямляя плечи. — Она — моя семья. Невыносимо слушать, как она кричит. Я слишком много потерял на той войне, чтобы допустить подобное еще раз. — Считаешь, со смертью Джеймса она обретет успокоение? — Я не вижу другого выхода. — Что же, по-твоему, будет, когда Джеймс умрет? Кто займет его место? — Не знаю. — Интересно… Уже не мычание, а натуральный смех прокатывается по помещению. Черный фыркает, обнажая острые клыки, и тянется за ромом, чтобы скрыть улыбку. Сколь бы циничен он не был, его грызет совесть за столь жестокую издевку. — Решительность я бы похвалил, но за безрассудство наругаю. Твои помыслы похвальны, спору нет. Но то, что ты считаешь благородством, дорого тебе обойдется… — Я готов рискнуть. Джек отпивает из стакана непривычно громко, звенит льдом, раздражая слух. На его лице — смешение эмоций: ирония сменяется скепсисом, который после перетекает в задумчивость и оседает смирением. Он уже решил, что будет делать, и решение это ему не нравится. Он встает плавно, не выпуская из рук стакан. Чуть пошатывается с непривычки и, чтобы не упасть, порывисто хватает Грима за плечо, отчего тот мелко вздрагивает. В теплом свете огня на фоне разгромленной комнаты их фигуры приобретают страшную поэзию. Черный хлопает широкое плечо еще несколько раз, прежде чем склониться ближе, к самому уху. Их разговор неслышен даже для самих стен, и я бесшумно закрываю дамское зеркало, как можно тише отодвигаясь от открытого окна. Сигаретный дым заволакивает обзор, когда выдыхаю в темноту ночи. — Все грязные секреты узнал, разведчик? Медлительно оборачиваюсь на звук, находя лежащую на разваливающейся койке высокую фигуру. Два черных глаза беззастенчиво глядят на меня снизу вверх и в них отражаются все грехи этого гребаного мира. Я выпускаю дым, не отвечая на вопрос, и сбрасываю пепел в жестяную кружку с обугленными стенками. Ее, наверное, никогда не используют по назначению, но это сейчас и неважно. Пружины скрипят под немалым весом двухметрового тела, когда Хидео Мамба, хозяин этих сраных покоев, медленно поднимается и встает рядом со мной. Скалится, как агрессивная гадюка, а после тянет длинные пальцы к моей сигарете. И я не могу ему отказать, ведь его услугу не оценить деньгами. — Твой молчаливый напарничек неминуемо движется к своей скорой кончине, не так ли? — Мамба посмеивается совсем тихо, вбирает полные легкие табака и плюет им в мое лицо, непростительно издевательски щурясь. — Большая птица склюет его органы, когда он попадется, а после кинет остатки стервятнику, что за стеной. Папочка Джек тогда не сможет отказаться от крови. Ее, как ни крути, он любит больше своих расплодившихся сынков… — Бери свои сигареты и ложись спать, мудачье. — Каков план действий? Пойдешь к Пересмешнику и понадеешься, что он проявит милосердие? Ты ведь присягал на верность. Его упреки бьют в самое яблоко. Хидео усмехается, глядя на меня, и даже не представляет, насколько сильно он сейчас режет по живому. Я не могу решиться, чтобы послать его куда подальше, потому что сам не уверен, в чем он не прав. Из коридора слышится хлопок двери в соседнюю комнату, и я знаю, что это Грим. Он проходит мимо нас, грязный предатель, бессовестный лжец и псих, понадеявшийся убить Бога. Виски пульсируют от раздражения и сомнений. Стану ли я таким же, если сейчас выполню свой долг? Я не знаю. Не знаю, что делать. Грим — мой брат, наша с Северянином опора, и только что он согрешил. Да, именно. Поднять руку на кормильца, того, кто спас наши жизни, выходил — грех, не прописанный ни в одном религиозном трактате. И все ради… Ради… Ради нее. Черт возьми, он делает это ради нее. Я спрыгиваю с подоконника, убитый и растоптанный. Хидео смотрит мне в спину и снова издает этот свой мерзкий смешок, выпуская сизый дым в открытое окно. У него никаких сомнений нет, он желает смерти всем и каждому, потому теперь и улыбается. Для него это игра, настоящее развлечение. Он выиграет в любом случае, ибо расклад легендарен по своему масштабу, а значит сулит интересным зрелищем. А я проиграю. Проиграю, ведь терять никого не хочу. Грим — моя семья. Она — моя семья. И Джеймс — тоже… Тоже, твою мать, семья. — Бери, — почти вслепую я сую Мамбе три сигареты, вытащенные из гримовского портсигара, плату за раскрытие тайны. Он принимает их и присвистывает, тем самым благодаря. Провожает меня до двери, открывает ее, потому что в кромешной темноте и из-за пелены на глазах я не могу найти ручку. Это явно его смешит, но мне все равно. — Передай мои соболезнования молчаливому ублюдку, — говорит он на прощание, запираясь на все замки.***
4 января 1926, поздний вечер
Сон был беспокойным и жутким. Сорока несколько раз просыпался в холодном поту, не понимая его природы, спросонья вспоминая лишь отрывки, которым не уделял должного внимания. Ему было все равно на дискомфорт и тревогу, грызущую легкие, единственным его желанием было сбежать от судорог, пробивающих больную ногу. Поэтому он засыпал снова и снова, пока наконец не обрел покой в небытии. Один лишь Бог знает, сколько времени он потратил, дремля в машине, стоящей на одном из многочисленных мостов Оксфорда в ожидании Северянина под не особо пристальным присмотром местной ласточки. Известно лишь, что за долгие часы, Берсерк перестал действовать, и тело вновь отзывалось болью на каждое неаккуратное движение. И все же теперь она, эта боль, была не так критична. Озноб не пришел, стойкое ощущение жара под кожей — тоже. Мышцы тянули и голова раскалывалась от внутреннего напряжения, но это представлялось лучшим исходом, чем все, что он чувствовал в гостях у Санни несколько часов назад. Коэн болел, и все же внутри у него растекались парадоксальные спокойствие и радость. Он сумел выкарабкаться, вырваться из лап костлявой в очередной раз. У него был повод для счастья. В очередной раз Сорока выпал из сна уже ближе к полуночи. Он тяжело промычал, протирая глаза двумя пальцами, пытаясь насильно открыть их, что получилось наполовину. Правый лишь слегка приоткрылся, пробежался мутным взглядом по мрачному пейзажу за стеклом, вылавливая бледный диск неполной луны в небе. Подумалось невольно, что она — лик Бога, наблюдающего свыше за человечеством, как за муравьиной фермой. Такая же равнодушная и холодная, но при том видеть ее приятнее, чем вообще ничего не видеть. По стеклу ударили два раза, и Уильям подумал, что уже слышал этот настойчивый звук пару секунд назад. С опозданием до него дошло, что именно он его разбудил. Коэн с неохотой оторвал голову от двери, попытался принять более привычное положение за рулем и тут же поплатился за это. В висках стрельнуло, вырывая из горла сдавленное ругательство. Стук повторился. До слуха донесся приглушенный слоем металла возглас: — Открывай давай двери, рыжий! Иначе счас буду штурмовать твою еврейскую крепость! В дверь ударили сильнее, будто бы ногой, и больше не осталось никаких сомнений в том, кто же в такой дерзкой манере ломится к безумной птице. Сорока даже усмехнулся, прежде чем, пересиливая себя, перегнуться через пассажирское и все же открыть дверь. На сиденье рядом в то же мгновение приземлилось увесистое тело запыхавшегося Северянина. — Ебать, как же далеко тебя занесло! — взорвался возмущениями Виктор, порывисто отряхивая грязное пальто. В момент в салоне стало слишком шумно. — Представь себе, блять! Какой-то еблан меня из лужи окатил на своей таратайке! Несется, сука, дороги не разбирает, хуй его что интересует! А если б не я шел, а дама какая?! Ну сколько же мудаков развелось, еб твою мать… Северянин ругался, растирая пятно на своем дорогом пальто, тем самым делая его только больше. Он не замечал вокруг себя, казалось, ничего, в том числе и свернувшегося рядом с ним, уколотого, трясущегося от ломки коллегу. И Сороку, как ни странно, это устраивало. Скрестив руки, спрятав их под пиджаком, он с легкой улыбкой наблюдал за движениями чужих пальцев, и не понимал, почему чувствует себя, как на седьмом небе. Виктор постоянно его раздражал, но теперь его присутствие показалось одним из самых светлых впечатлений этого дня. — Не трогай ты его. Хуже делаешь… Наверное, надтреснутый голос выдал его, ведь Северянин вдруг мигом поменял местами приоритеты. Оставив попытки почистить одежду, он резко обернулся, встречаясь с померкшим взглядом двух весело прищуренных глаз. Выражение на его лице на секунду застыло, а после преобразилось искренним беспокойством. Вик открыл рот, подбирая слова, но так их, видимо, и не нашел. Его грязные пальцы грубовато схватили лацканы чужого пиджака и отогнули их, обнажая когда-то белую рубашку. Кровавые пятна расползлись по ней ужасными алыми цветками. — Ты чо, Билли? — красноречия у Северянина хватило только на этот краткий вопрос. Его темный в вечерних сумерках взгляд остервенело цеплялся за каждое пятно, коих было и не счесть. — Это не моя кровь, — устало пояснил Сорока, против обыкновения, не сопротивляясь. Беспокойства Виктора это ничуть не умалило. В его глазах Уильям сейчас выглядел без пяти минут мертвецом: бледный, дрожащий и вялый, словно от кровопотери. Впрочем, не верить не было причины, ибо ранения и вправду не видно. — А чья, блять? Кого прирезать-то успел? — Избавился от крыс. Только и всего… На лице Сороки расползлась его фирменная акулья улыбка, говорящая больше, чем слова. Виктор смотрел на нее и не мог понять, что преобладает в ней: устрашение или радость. Склонялся к первому, ведь в нем самом вдруг всколыхнулся какой-то парадоксальный страх перед напарником. На короткое мгновение он ощутил зреющее в медной голове своего товарища страшное безумие, отзывающееся в сердце тревогой. Человек, недавно убивший другого человека, не мог выглядеть так беспечно. Лишь в том случае, если он умалишенный. Жуткие, недостойные мысли, от которых Виктор решил поскорее избавиться. Он затолкал их глубоко, надеясь больше никогда не вытащить на свет, и тоже криво улыбнулся, поднимая брови. — Лерка с ума сойдет, если застанет тебя в таком виде, — грязный палец два раза пристукнул оттопыренный лацкан чужого пиджака. Тонкие губы под отросшей бородой сжались в задумчивости, прежде чем снова раскрыться. — Снимай ее. Мою наденешь. На мгновение в салоне воцарилось полное молчание, которое разбилось стоило Сороке залиться смехом. Он смотрел на Северянина снизу вверх, заламывая брови, и смеялся во всеуслышанье через боль протестующих мышц — понадеялся, что Вик так шутит. Но смех начал сходить на нет, когда напарник стал стаскивать с себя всю верхнюю одежду и взялся за пуговицы. — Ладно, хорош тебе. У нас разные размеры, — попытка не была засчитана. Виктор со скепсисом взглянул в упор. — Да не пизди, — отмахнулся он, продолжая раздеваться. — Я свистнул у тебя пару рубашек недавно. Сели, как влитые. Будем считать это компенсацией. — А сам как? Если явишься в одних портках, Валери охуеет. — Я тебя умоляю! Она видела меня в одних портках чаще, чем вас с Гримом. Скажу, что потерял — она даже не удивится. Сорока сам не понял, почему вдруг фыркнул от смеха. Будь он трезвым и злым, послал бы Северянина куда подальше с такими заявлениями, но он не был. Сейчас любой укол от Вика воспринимался как хорошая шутка, достойная внимания. Забытые ощущения. Такое происходило очень давно, еще до всей этой заварушки в Ирландии. В те времена Виктор казался Сороке самым забавным человеком, которого он когда-либо встречал. Смеяться над ним и вместе с ним было наслаждением. Даже на войне, даже под градами вспаханной гранатами земли. После смерти Джеймса как-то все резко оборвалось. Северянин не изменился ни на йоту, но Уилл… Уилл потерял часть себя и больше не мог смеяться, помня о вине, лежащей на плечах. Они обменялись быстро, словно бы боясь, что их заметят. В этом не было смысла, ведь ласточка, пасущая иссиня-черный бентли, уже давно испарилась, и на мосту они были одни. Виктор накинул на плечи грязное пальто и вышел из машины, чтобы выбросить окровавленную рубашку в канал. Его свист, которым он сопроводил ее падение, будто слышала вся округа. Где-то вдали на зов откликнулась ушедшая ласточка, и Вик поспешил еще раз коротко свистнуть, дабы развеять по ветру ложно-отданный приказ. С довольным глухим хохотом он вернулся к автомобилю и заглянул в окно со стороны водителя, сверкая довольной улыбкой. — Давненько мы с тобой такой тупой херни не устраивали, — сказал он сквозь смех, наблюдая, как Сорока, еле шевеля пальцами, вдевает пуговицы в прорези. Несмотря на радостную мину, он все еще выглядел мертвецки и вел себя так, будто каждое движение дается ему с трудом. От цепкого внимания грязно-зеленых глаз не укрылась трясущаяся в судорогах подстреленная нога. Вик указал на нее пальцем, выговаривая: — Давай-ка я поведу. А то с таким тремором, чую, далеко мы не уедем. Уильям был бы и рад запротестовать, но вдруг сам понял, что замечание не было преувеличением. Его ногу действительно трясло так, что нажимать на педали стало бы проблематично. Поэтому он уступил место водителя. Через скрип костей и давление тянущих мышц, он передвинул тело на пассажирское. Ногу пришлось перекидывать вручную — она совершенно не слушалась. Северянин проследил за этим делом с сожалением, но, поймав взгляд напарника, сразу улыбнулся, делая вид, будто ничего такого и не подумал. Проявленная жалость уж точно вернет старого злого Сороку. — Та-а-ак, — Вик сел в машину и первым делом любовно провел руками по рулю. Ему нечасто представлялась возможность править бентли Коэна, поэтому он ценил каждую. Этот автомобиль вел себя, на удивление, послушно и каким-то образом разгонялся намного быстрее его собственного, хотя был той же модели. Все же Флойд был прав, когда говорил, что бентли Северянина — брак с конвейера. Стоило, наверное, купить новый, но Вик так сросся со старым, что уже не мог от него отказаться. Как заглохнет — так он и подумает о замене, а пока пусть катается. Северянин обернулся к напарнику, озорно щурясь. — Как желаете? С ветерком или поспокойнее? — Давай с ветерком. Лишь бы доехать уже… — вздохнул в ответ Сорока и сполз ниже по спинке сидения, снова опираясь лбом о стекло. Виктор согласно кивнул, принимая решение товарища подремать. Может быть, хоть чуть-чуть восстановит силы до Мистхилла, ведь ему еще отчитываться перед начальницей. — С ветерком так с ветерком, — напоследок пробубнил он и повернул ключ зажигания. Мотор приятно зарычал, отдавая металлическому корпусу слабую вибрацию. Северянин еще раз провел пальцами по оплетке руля и двинулся с места. Уилл провалился в сон спустя пару минут легкой тряски.***
Вик нерешительно оглянулся на вставший неподалеку иссиня-черный бентли со спящим напарником внутри и почесал в макушке, второй рукой открывая дверь телефонной будки. Волнение, помешанное с целым ворохом сомнений, давило ему на грудь огромным весом и не отпускало ни на секунду. Грязно-зеленые глаза уставились на черную трубку телефона. Тело застыло на месте, не в силах пошевелить даже пальцем. Что он делает? Зачем это нужно? Какого черта он пытается этим добиться? Вопросов так много, но ответ только один. И тот неутешительный. Северянин выдохнул, собираясь с силами, до кругов на веках закрывая глаза. Колебался очень долго. Уйти сейчас, пока не поздно, стало бы верным решением, но тогда все полетит к чертям. Вик ненавидел нерешительность в такие моменты. Когда уже пришел, когда осталось только протянуть руку и взять то, чего желал так долго. Еще больше он не любил неопределенность, а сейчас именно она отталкивала его. Он не знал последствий, а это хуже, чем нерешительность. В конце концов рука протянулась сама. Северянин оперся на стеклянную стену будки и приложил трубку к уху, машинально прося у оператора междугороднего звонка. Барышня по ту сторону попросила подождать — дала время передумать. Но рука закостенела и пальцы на ней стали деревянными, не позволяли отпустить трубку. Виктор ждал смиренно, тихо, слушая биение взбунтовавшегося сердца в ушах, что орало: «Остановись сейчас же!» Но отступать уже было некуда, ведь в динамике раздалась знакомая русская речь. — С кем вас соединить? Номер вычертан на черепе водостойкой краской, и Виктор повторил его, снова получая в ответ это злосчастное: «Подождите». Он снова ждал. Гудки ударяли по барабанным перепонкам. Виктор снова обернулся на автомобиль, в глубине души надеясь, что Сорока сейчас проснется и заорет на него благим матом, требуя сейчас же уехать. Но этого не произошло. Гудки оборвались. — Дзержинский Владимир Ярославович. Чем могу быть полезен? Сердце пропустило удар, легкие атрофировались, не желая вбирать в себя необходимый сейчас кислород. Виктор онемел, не зная, как быть. В голове закрутилось так много мыслей, и все они приказывали сейчас же оборвать связь, пока не стало поздно. Пока они кричали, пальцы цеплялись за гребаную трубку с такой силой, что ей впору было бы сломаться. Боже… Черт возьми, это правда он… Его голос огрубел, стал таким же стальным и строгим, как и он сам. В нем не было лишних эмоций, слова с его уст вылетали сродни пулям, прошивающим самые важные органы. Не слышалось больше той юношеской задорности, что когда-то преследовала Вика в детстве, словно тень… Словно тень, да. Он и был его тенью, верным спутником, который никогда не бросит в беде. Вовка, его зануда-братец… Руки затряслись от внезапного испуга, в горле пересохло так, что любое сказанное слово отозвалось бы болью в нем. Виктор уронил голову на стеклянную стенку и поднял ее вверх, ощущая, что сейчас сорвется. Соленая влага застлала глаза и зрение сразу стало мыльным. По ту сторону снова послышался голос, ставший в мгновение единственным в целой вселенной. — Алло? Вас не слышно. Видимо, что-то со связью. Вы можете перезвонить? Алло! Быстро взбесился, как и всегда. Вовка часто выходил из себя, если считал, что его время тратили впустую. Этим он был похож на отца. Виктор растянул улыбку, чувствуя соль на губах, и сморщился от отвращения к самому себе. Опять он плачет, как девчонка, ну что за слабак… Вот сейчас заговорит, и старший братец тотчас же поймет, что он разрыдался. Высмеет его на чем свет стоит, обидно так, разложит все по полочкам. Раньше бы это стало раздражающим фактором, и Вик, нет, Витька ударил бы Вову по носу, чтобы он больше не смел над ним смеяться. Сейчас Северянин бы отдал все, чтобы услышать от него упреки снова. Нет, он так не может. Не может остановиться здесь, когда уже все сделано, когда осталось только открыть рот и выдавить из себя тривиальное уже: «Здорово, сраный умник». Тогда в ответ точно послышится: «Привет дезертирам», и все снова станет хорошо. Знать, что он не забыл. Не забыл его. Что в этом гребаном мире еще остался тот, кто знает его, не как гребаного убийцу Северянина, а как Виктора Дзержинского, единственного в своем роде сына-паршивца, так безответственно оставившего свою семью… Смелость копилась долго, но теперь ее достаточно, чтобы все-таки решиться. Виктор открыл рот, выдавливая в трубку постыдное скуление — предвестника слов. Они подступили к горлу, с ужасной силой давя на кадык, с болью и кровью пытаясь выскользнуть наружу. Северянин прикрыл глаза, чувствуя, что сейчас умрет и воскреснет заново, что снова станет собой. Хотя бы на мгновение, хотя бы на пару минут… Но из динамика вдруг послышался другой голос, глухой из-за расстояния. — Вова, в чем дело? Уже почти два ночи, кто звонит в такое время? — Маша, ради Бога, подожди минуточку, я скоро приду. — Ребенок же спит, а ты тут кричишь… — Минуточку, Маша! Алло, вы меня слышите? Слова скользнули обратно внутрь нутра. Виктор зажмурился, вспоминая собственные доводы. Если он сейчас заговорит, то все пойдет прахом. Вова не оставит этого просто так, он сорвется в Англию первым делом, забудет о своих обязанностях, о работе, забудет обо всем. Он всегда был таким — в отличие от Вика, для него семья всегда была неоспоримым приоритетом. Он приедет сюда и что же он увидит? Не своего брата, нет. Его брат не убивал людей за деньги, его брат был честным и воевал за свою страну. Его брат погиб на войне в пятнадцатом, и на его место пришел монстр, чьи руки по локоть в крови. Такого потрясения он не вынесет. Отвергнет, как и другие, как отец, ведь он так на него похож… Виктор сжал пальцами переносицу, пытаясь остановить поток слез, поливших как из ведра. Вслепую рука опустила трубку, позволяя ей повиснуть на проводе. Он не может опять этого позволить, он не станет больше причинять никому боль. Ему уж точно. Начищенные до блеска туфли ступили в грязь проселочной дороги. Дверь телефонной будки ударила по ушам хлопком. Виктор сел в машину и тронулся с места, не смотря в зеркала заднего вида.