Never trust a Mockingbird

Северянин никогда не чувствовал рвотных позывов. Как говорили многие, его организм был выкован из стали, выплавленной в самом жарком адском пламени, не гнущейся и не ржавеющей. Вирусы отталкивались от него, болезни уважительно проходили мимо, а желудок переваривал все, что в него попадало, и мог, казалось, даже расщепить дурную пулю, поселившуюся в брюхе. Страдать от тошноты не приходилось. По крайней мере, от физической уж точно, ибо пока тело рвалось в бой, под выстрелы, на мины, мозг бунтовал, выделяя желчь, оседавшую на кончике языка кислотой. Больной дух в здоровом теле. Виктор открыл глаза нехотя, снова чувствуя этот отвратительный вкус во рту и тугую негу, расползающуюся от паха до груди ленью. Этот контраст уже давно приелся и не ощущался чем-то ненормальным или болезненным. Абсолютно привычно, нестрашно. Стоит только выпить чего-нибудь покрепче, чтобы первое прошло, и все встанет на свои места, как и прежде. В водке душевные терзания растворялись сродни сахару в кипятке, это было универсальное спасение. Только вот фляга стояла на тумбе, а рука так отяжелела, что пошевелить хоть пальцем значило бы переломать его ко всем чертям. Поэтому приходилось отлеживаться. В роскошном номере отеля на Палмер-роуд под тихий плеск воды из ванной и колебанием занавесок, побеспокоенных легким ветром, морозящим открытую кожу груди, что лишь наполовину покрывала простынь. В этом сраном приюте для слабаков, извращенцев и шлюх не было нормальных одеял — только бесполезные куски ткани. Северянин снова прикрыл глаза, устав созерцать изрезанный безвкусной росписью потолок и темно-красные стены, въевшиеся под кожу запахом секса и дорогого алкоголя, пропитавшим их. В темноте было гораздо уютнее, чем здесь — можно было представить, что лежишь в каком-нибудь абсолютно привычном месте: в своей комнате в Мистхилле, в спальне Талии или в гребаной блядушне в Лондоне, что уже стала родной. Где угодно, но только не здесь. Гостиница на Палмер-роуд не вызывала никаких приятных ассоциаций, кроме одной — здесь всегда пахло цветочными сигаретами и дорогим мужским парфюмом, похожим на коньяк. Единственное, что все еще удерживало. Сквозь слабость во всем теле и не отступившую еще дрему, Вик повернул голову, приоткрывая один глаз, вылавливая взглядом просвет двери в ванную комнату. Звук льющейся воды постепенно начал утихать, давая возможность расслышать еле различимые мотивы песни на неизвестном языке и шлепанье босых ног по холодному кафелю. Голос был тих и лился грибным дождем на голову, убаюкивая, заглушался иногда, но продолжал напевать не особо умело, но все еще достаточно красиво. Северянин мерно вдыхал пар, просачивающийся из проема двери, стараясь уловить в нем отголоски лавандового дыма. И действительно получалось. Цвет лаванды прилипал к коже, впечатываясь вместе с воспоминаниями о прошедшем дне. Спустя минуту все стало тихо, как не было до этого. Воду перекрыли, пение исчезло, оставшись отзвуками перекатываться по черепной коробке, а шлепанье переместилось ближе. В конце концов дверь в ванную скрипнула. — Надеюсь, ты проснулся, — прозвучал над головой насмешливый бархат голоса, протянувшийся на всю комнату. Северянин быстро нахмурился, тут же расслабляясь, сморенный собственной ленью. — Хватит притворяться, Виктор. Я вижу, как ты вращаешь глазами под веками. Решил сыграть со мной в дошкольника? На детей у меня не встает. — Надо тебе прийти и всю малину обосрать… — собственный голос, хриплый от сна и немного сбивчивый от водки, роднился с пропахшими людской похотью багровыми стенами и оттого звучал до тошноты омерзительно. По одному ему можно было распознать, сколько часов кряду его обладатель провел в непрерывном марш-броске порока, предаваясь низменному и безбожному. Сердце все еще опасно частило от звука шагов, приближающегося с правой стороны — оно разгонялось, чтобы в нужный момент набрать обороты, не утруждаясь. И Северянин бы солгал, если бы сказал, что не предвкушал момента, когда оно сорвется и пустится во все тяжкие, но все же не спешил — только лежал, не глядя ни на что, слушая и запоминая запахи. — Если я не сплю, это не значит, что я удосужусь встать. Это значит, что я на переходной стадии к другому сну. Уяснил, Мамба? Так что иди, позанимайся своими делами, пока я… Пружины матраса прогнулись без лишних скрипов под весом внушительного тела, опустившегося на них с другой стороны. Вик с неудовольствием отметил, как слегка распрямилась поверхность под спиной, как отогнулось изголовье кровати, периодически стучащее о стену, и как щелкнула в полной тишине металлическая зажигалка, опаляющая кончик дорогой самокрутки. Дым накрыл сверху лавандой и чем-то похожим на яблоко и испарился так же быстро, как и упал на грудь. Сверху Хидео усмехнулся, производя на свет тот звук, который Северянин почему-то ассоциировал с грубым кряканьем. — Совесть поимей, — наигранно устало прохрипел Вик, закрываясь сгибом локтя от навязчивого света прикроватной лампы. — Только из душа, а уже на кровать лезешь. На мокром же потом спать. — Тебе спать? Резонное замечание пролетело мимо ушей и повисло в воздухе без ответа. Нет, здесь он уж точно не останется. Нет сил выносить этот гребаный номер, за стеной которого орали матом и громко трахались бухие аристократы. Их мерзостные стоны прокатывались по всем этажам сраного отеля, а паскудные фразы по типу: «Давай, девочка, сделай как надо, иначе останешься без чаевых» закладывали уши. Кто-то в соседнем номере развлекался не на шутку. Вероятно, в тайне от жены и любовницы… Что ж, Северянин не имел права на осуждение. Он вел себя не лучше, держал в секрете свое местонахождение от всех, с кем имел вроде как доверительные отношения: от братьев по оружию, от Валери, от Талии… Едва ли, конечно, их с Талией отношения можно было назвать доверительными: она не знала о Викторе ничего, кроме его имени, что уже было чересчур. И тем не менее, ответственность перед ней почему-то давила не меньше. Талия не оставила его и на минуту в своем доме после возвращения с рынка. Причина этому была очевидна — ее отбитые родственнички приехали раньше срока. Встретиться на пороге с дулом курносого револьвера доктора Ноттингема, отца, было неожиданно и неприятно вдвойне. Не из-за самого факта такого наглого внедрения в личное пространство, но из-за… расположения духа. Поэтому, когда оружие ткнулось в лоб, а по ушам саданули отборные маты в его сторону, Северянин поспешил удалиться, пока следы от помады на его рубашке и шее не были замечены. Если бы Ноттингем увидел их, то пристрелил бы на месте, но это не самое отвратительное. Самое отвратительное, что со стояком пришлось пройтись по всему Оксфорду, подозрительно прикрываясь полами пальто и ругаясь на все сквозь зубы. Палмер-роуд, как назло, находилась в трех кварталах от квартиры Талии. Хидео чуть не умер от смеха, когда узнал, с чего это вдруг ворон навестил его так рано. Впрочем, смеялся он не долго. У него часто не было времени на зубоскальства, когда Северянин навещал его. Только если на выдохи сквозь зубы и грязные ругательства… Виктор сам подумал и сам же скривился в отвращении к самому себе, скользнув рукой на бритую макушку. Такие извращения в мыслях он всегда встречал будто в новинку, ибо о женщинах в подобном плане думать не смел. О них просто не хотелось думать в том ключе, в котором он думал о Мамбе — пошлом, постыдном, развратном. Такое, можно сказать, чувство презрения Северянин испытывал только к нему, хоть и понимал, что делал это безосновательно. Стоило признать, что извращенные мысли все же были приятны, а Хидео на коленях и вправду смотрелся восхитительно, лучше всяких проституток и молоденьких девиц. Те выглядели как рабыни, этот — скорее как развлекающийся императорский сын, наслаждающийся каждым мгновением единения. Сверху вниз на него было приятно смотреть. Да и снизу вверх… Благо его два метра это позволяли без каких-либо вопросов. — Это твое лицо всеобъемлющей скорби уже успело поднадоесть, — Мамба поерзал на кровати, спускаясь чуть ниже, и вдохнул полные легкие сладкого дыма, ловя на себе внимание двух грязно-зеленых глаз. Его красивое лицо исказилось гримасой пренебрежения, смешанного с издевкой. Взгляд черных глаз упал на круглое лицо наемника. — Все плачешься как целка, будто я снасильничал над тобой. Долго еще будешь обвинять меня в своей развратности? Это мне полагается ныть о том, что ты вставляешь мне хер в задницу, а к своей и прикоснуться не даешь. Ты эгоист… — Мой зад — это британское достояние, и дырявить я его не дам, — Виктор хохотнул, хотя и не хотел. Слова Хидео его ни капли не рассмешили, а только нагнали тоски, но показать это значило бы поселить в дурной голове еще больше вопросов. — За своим лучше следи. Иначе скоро сквозняки заходят. Мамба фыркнул, и нельзя было понять с точностью, что это значило. — Достояние, которое должно храниться в Британском музее, занимает мою кровать и не желает платить за это, — чуть ли не пропел он спустя время, крутя в пальцах дымящуюся сигарету. Изящная, как будто бы женская рука описала полукруг над головой Виктора, угрожая скинуть на чуть сморщенный лоб собравшийся на конце папиросы пепел. Северянин не двинулся с места, из-под завесы век наблюдая за движением рыжего светлячка, что с каждым кругом опускался все ниже, обдавая лицо удушающим запахом лаванды, и уже придумывал, какую плату затребует за подобную шалость. Но елейный голос жиголо отгонял все кровожадные мысли, убаюкивая еле слышным звоном и ехидным тоном, что, вопреки всему, внушал доверие. — Чего же ты так страшишься, Северянин? Обжечься? Трясешься, словно повстречал саму смерть. А ведь это всего-навсего пепел. Твое тело, я знаю, видело вещи пострашнее. — Узкоглазые все подобным образом вуалируют свое желание выебать кого-то? Северянин сел на кровати ровно в тот момент, когда сигарета двинулась к приоткрытым бледным губам своего хозяина. С наслаждением и паскудной усмешкой, тот вдохнул цветочный дым, после этого втыкая недотлевший окурок в пепельницу у тумбочки, и откинулся на изголовье кровати, с ленивым любопытством осматривая сгорбленную спину русского. Виктор уткнулся лбом в колено, накрытое тонкой простыней, борясь с пьяным головокружением и кислотой во рту. Ему срочно нужно было выпить, и потому Хидео взял флягу, стоящую рядом с пепельницей, и протянул ее в чужую слепо раскрытую ладонь. Виктор сделал всего один жадный глоток. Голову на секунду заволокло туманом изнутри, а после все прояснилось. Северянин вытер рот тыльной стороной ладони и передал флягу обратно. — Спасибо, Хидео, — от алкоголя голос ослаб еще сильнее и теперь звучал как если бы принадлежал лежащему на смертном одре дряхлому старику. Северянин неприязненно скорчился, но с большим нежеланием все же снова упал спиной на подушки. С этого ракурса ему было легче наблюдать за Мамбой, лениво хлопающим глазами в потолок. Бездумно водя зрачками по его узорам, он молча дергал пальцами, будто что-то считая, а после опустил взгляд. Его лицо, до этого довольно мрачное и сосредоточенное, снова стало наивно-заигрывающим. — Всегда к твоим услугам. Хидео протяжно промычал это и сложил руки на груди, строя из себя скептика и критика в одном лице. Он часто так делал. Его повседневный спектр эмоций можно было свести лишь к этой смеси из надменности и беззаботного веселья. В основном лишь они красовались на его смазливом лице, украшая его императорские черты неприступным величием, на которое невозможно было не засмотреться. Виктор по привычке выдохнул, щуря затуманенные восхищением глаза, пока его взгляд протекал по острым контурам высокой фигуры Мамбы, по тому, что было доступно глазу. Более совершенного, более утонченного мужского тела, чем у него, Бог вылепил из своей глины со всей любовью и нежностью. Казалось, в Хидео не было изъянов. Его молочная кожа без точек-родинок и веснушек обтягивала крепкие мышцы и белые ровные кости, образуя человека, задуманного мирозданием. Лишь белесые полосы шрамов пролегали по ней в редком случае, но это издержки жизни, от которых не уйти. Прекрасные черты лица представляли мечту художника и скульптора, узкий разрез глаз должен быть изображен на полотне в мелких деталях, как и острый нос, и чуть полноватые бледные губы, растягивающиеся в невыносимую улыбку. Его черные волосы были дорогим шелком. Виктор любил смотреть на них, потому что черные глаза Мамбы хоть и были красивыми, все же насмехались над ним и заставляли чувствовать себя глупо. Волосы были более притягательным зрелищем. Вороново перо, зимняя лондонская ночь. Мрачные, можно сказать, траурные они подходили к глазам и подчеркивали их бездонность. А еще иногда переливались при правильном освещении, отдавали синим в солнечном свете и изумительно смотрелись забранными в пучок. Сейчас они, сырые и слегка завивающиеся от этого на концах, струились угрями по поджарому бледному телу, прилипая к нему пиявками, иногда повторяя контуры обширной татуировки. Единственная промашка. Как бы сильно Вик ни любил тело Мамбы, эти ужасные пятна на нем он полюбить так и не смог. Наверное, он просто не был ценителем, наверное, не видел смысла портить кожу таким безобразием, но… Но смотреть на этот ужас было больно почти физически. Она была цветной. Нет, даже цветастой, отвратительно яркой, вырвиглазной. Смотря на нее, Вик порой даже не понимал, что на ней изображено. Из-за обилия цвета и контрастов, все узоры сливались в единое пятно. Хидео как-то пытался разъяснить: тыкал пальцами в грудь, очерчивая пионы, цвет вишни и странных рыб на ребрах. У всего этого бреда была какая-то задумка, но Северянин бы солгал, если бы сказал, что помнит хоть что-то. Хотя нет… Все же кое-что он помнил. Грязно-зеленые глаза скользнули вверх по торсу, очерчивая круглые мышцы груди, на которых невинный узор из цветов и морской живности обрывался двумя пугающими клыкастыми мордами нелюдей. Красные и разгневанные, они смотрели своими круглыми глазами на мир, что находился вне их досягаемости, и, несомненно, желали стереть его в труху. Поистине пугающие, свирепые отродья. Мамба говорил, как они на Родине называли подобных существ, но это знание стерлось из головы за ненадобностью, но Виктор помнил страшную весть, которую они несли: их хозяин когда-то в прошлом занимался наемничеством, с особой жестокостью убивая неугодных. Это не было сенсацией. Северянин сыграл удивление и любопытство, пока Хидео в открытую над ним смеялся. Довольно скоро он заметил отсутствие энтузиазма в выражении Северянина, а потому переключился, указывая на обнажившее клыки неизвестное божество, держащее в руках меч и веревку, чье изображение распростерлось на всю мускулистую спину и образовывало нечто вроде иконы. Оно выглядело во много раз грязнее и опаснее тех существ, что расположились на плечах, и все же обретало на их фоне определенное величие. В его выпученных глазах не было кровожадности — только холодный расчет. Как оказалось, это божество покровительствовало торговцам и в узких кругах обозначало дилеров. Тогда, помнится, Мамба в шутку попросил не рассказывать Валери об этом. «Она расстроится, если узнает, что она у меня не первая», — так, вроде бы, он выразился. Возмутительно пошлая формулировка… Северянин выдохнул еще раз, переворачиваясь на живот, подминая под себя пухлую подушку. В траурных узких глазах он видел холодный расчет и императорское презрение, снисходительность и странное завуалированное любопытство, чьи отголоски можно услышать лишь в скрипе его костей, тянущихся лишний раз прикоснуться. Виктор смотрел на него в ответ снизу вверх и понимал, что едва ли будет не против, если он все же сейчас решится это сделать. Ждать ласки от Хидео всегда было пустой тратой времени — тот, кто считал своими богами боль и секс, не станет размениваться на поцелуи или поглаживания, и Виктор уже успел к этому привыкнуть. Как и успел привыкнуть к тому, что любой его запрет Мамба с чистой совестью проигнорирует, сделает все наоборот, только чтобы причинить дискомфорт и посмеяться. Сейчас Виктор не хотел, чтобы его трогали, а потому в напряженном молчании выжидал того момента, когда по-женски красивая рука все же потянется к его груди, шее или уху… Но ничего не произошло. И облегченный выдох сорвался с губ, когда зрительная перепалка все же прервалась капитуляцией японского императора. — Хочешь о чем-то поговорить? — вопросил Мамба серьезным и оттого несвойственным для него тоном. Его голос, обычно высокий и шебутной, теперь в действительности напоминал глас адвоката, приказывающего рассказать ему все как есть, не скрывая ни единой постыдной детали. Северянин осознавал свое желание излить душу очень смутно. Ему не хотелось мусолить одни и те же проблемы по сотни раз, обговаривать их и искать причины их возникновения. Тем более, не хотелось их сейчас решать. На каком-то подсознательном уровне он знал, что в любом случае не сделает никаких выводов и снова оставит все, как есть, пока ситуация не забудется. Если же снова начнет рассуждать — срыв обеспечен. Так всегда случалось. Подобное не было редкостью в его работе, а в личной жизни — уж и подавно. Импульсивность входила в его перечень недостатков, от которых невозможно было избавиться. Вик не хотел говорить, не хотел размышлять, не хотел ничего. Он так думал и это были правильные мысли. Проще все снова бросить, задвинуть в долгий ящик, пока это не всплывет в один прекрасный момент в будущем. А потом цикл замкнется и все начнется по новой, будто впервые. Это и удручало, и приносило успокоение. Он будет страдать всю оставшуюся жизнь и забывать о своих проблемах ее большую часть. А умерев, унесет переживания с собой в могилу. — Нет, — устоявшаяся тишина требовала честного ответа, и Виктор его дал. Уткнувшись лбом в мягкую подушку, он негромко прочистил горло, пряча было вырвавшийся обреченный стон. Сверху, он знал, сейчас брезгливо сморщились, но, по-хорошему, было все равно. Хидео морщился по любому поводу, особенно в его присутствии. — А мне кажется, что все же хочешь, — тонкая, но сильная рука Мамбы все же опустилась на макушку, впиваясь короткими ногтями в кожу под слегка отросшими волосами. С нажимом пальцы сжались и разжались на черепе со скрежетом, опустились за ухо, почесывая как пристроившуюся к боку хозяина потрепанную псину. Северянин вздрагивал от раздражение и это ошибочно принимали за наслаждение. — Знаешь, по тому, как ты трахаешься, можно понять, что у тебя на уме. Забавно видеть твою кислую мину во время оргазма, но все же было бы приятнее, если бы ты облегчил душу и перестал давать мне поводы думать, что со мной что-то не так… Виктор тихо хмыкнул в подушку, но ничего не ответил. Рассуждения Хидео часто приходили к одному и тому же. Иногда это раздражало, иногда возбуждало — зависело от контекста. Но сейчас это скорее было смешно по той простой причине, что высокомерный жиголо просто не мог размышлять в подобном ключе, ведь точно знал, что с ним все в порядке. Не пристало императорскому сыну копаться в себе, но не соврать для красного словца было бы не в его привычках. Северянин четко осознавал, что Мамбу терзал интерес, и вопрос, заданный им в самом начале, должен был привести к утолению жажды развеять скуку занимательной беседой. Хидео любил влезать в головы и терпеть не мог, когда перед ним закрывали ставни. Сродни упертому барану, он никогда не отпускал своих идей и долбился рогами в ворота, пока под его напором они не рушились наземь и не втаптывались в грязь мощными копытами. Так что необходимо было признать, что механизм запущен: баран уже встал напротив его ограды и приготовился атаковать, не жалея себя и других. Разговор был неизбежен. А раз так, оставалось лишь нервничать. С ярко выраженной неохотой и почти скрипом позвонков, Вик повернул голову, укладываясь на подушку левой щекой, и с нескрываемым скепсисом уставился снизу вверх на усмехающуюся смазливую рожу бессовестной ласточки. Траурные глаза его уже горели неудержимым пламенем любопытства и предвкушения, то опуская полупрозрачные веки, то снова поднимая их. Он был похож на победителя, на гладиатора, уложившего льва. И как посметь его не цапнуть? — Заставляешь меня пиздеть на задушевные темы, а сам даже словечком о своих глубинных мыслишках не обмолвишься, — вздохнул Северянин, поведя плечами. В слепую его увесистый кулак пристукнул обнаженный бок Мамбы, а после, описав узкий круг, опустился на бледную кожу, чуть сжимая. Хидео проследил за этим движением и будто бы неприязненно скривился, пряча за этим напросившуюся улыбку. — У меня нет «глубинных мыслишек», — сказал он на выдохе, чуть погодя, и Виктор скривился в скепсисе. — У всех есть, — возразил тот, после поджав губы. — Люди так устроены, что постоянно переживают по херне. А ты человек. — Спорное утверждение. Чтобы переживать о чем-то, нужно сердце. В воздух пролилось будто бы понимающее мычание. Северянин полежал в молчании какое-то время, а после поднял руку и почти по-свойски приложил ее к чужой груди. Ему никто не противился, лишь тихо выдохнули, слегка обнажив клыки. Под страшной рожей вытатуированного нелюдя пульсировал и взрывался энергией человеческий орган, в существование которого трудно было поверить. От прикосновения его активность резко скакнула и теперь он разбивался о ребра, четко давая понять, что он еще жив. И это было хорошо. Думать о том, что Хидео ничего не чувствует страшно и завидно одновременно. Виктору хотелось обличить эту ложь больше, чем он сам мог бы помыслить. — Вроде работает еще, — сдержать облегчение, прорывающееся беспокойными нотами в голос, было сложно, но Вик смог. Убрав руку, он без колебаний и с неким самодовольством воззрился на будто бы опешившего Хидео. Неосознанно его рука двинулась к груди, но так и не коснулась разгоряченного прикосновением места, останавливаясь на животе. — Бессердечием ты не оправдаешься. — О чем ты хочешь, чтобы я рассказал? — вопросил Мамба спокойно, и Виктор на секунду задумался, беря интригующую паузу. — О чем-нибудь, — пожал он плечами в итоге. — Чувствую, у такого мерзавца должно быть что-то типа… Не знаю… Личной трагедии, например? Ты же не можешь жить припеваючи всегда. Было наслаждением наблюдать, как медленно сходит с этой самодовольной рожи высокомерная ухмылка. Мамба помрачнел в мгновение ока, и перемена эта была похожа на разверзнувшееся пламя новой внутренней войны. Его пальцы поднялись, чтобы снова потянуться к лежащему на тумбочке портсигару. Закурить, сделать полную затяжку, чтобы даже из ушей дым повалил и смириться со своим проигрышем. Северянин чувствовал, что задел то, что задевать не следовало, и был горд собой, ибо отстоял свое право на молчание, напомнив о существовании скелетов в чужом шкафу. Звенящая тишина устоялась в номере на продолжительное время. Это было лучшим звуком — не слышать доводов Мамбы и игнорировать его самокопание. Виктор лежал на кровати, укрывшись тонкой простыней по пояс и отсчитывал секунды до момента, когда жиголо снова соизволит заговорить. Уже на другую тему, потому что не посмеет больше ступать на минное поле собственных сожалений. Но, увы, и палка раз в год стреляет. — Наверное, в твоем понимании всю мою жизнь можно считать трагедией, — Виктор поморщился. Тон Мамбы был беспечен, а на лице даже мелькали отблески самодовольства, от вида которого хотелось ругаться на всех доступных языках. Чтоб он сдох, этот упертый баран. — Мальчику из полной семьи будет жаль, если он узнает, что тот, с кем он трахается, все свое детство провел в публичном доме? — Ты жил в борделе? — наивный вопрос не встретил должного ответа. Хидео пожал плечами, вдыхая горчащий дым. — Почему так? Родители подкинули? — Нет, — равнодушно произнес Мамба. — Моя мать работала там. — Кем работала? — Хидео прыснул от смеха, закидывая голову назад. — Кем может работать женщина в гребаном борделе, Северянин? Шлюхой, само собой. Обслуживала мужиков со всей Осака да так преуспела, что стала любимицей всего района. Ее обожали, и детей у нее было столько, что и не сосчитать. Я — один из старших. — Легко ты об этом говоришь, — удивление Северянина было настолько неподдельным, искренним, что Хидео обидно фыркнул, зачесывая назад широким движением спадающие на плечи волосы. Его красные нелюди на плечах содрогнулись. — А как еще? — все еще посмеиваясь, искренне поинтересовался Мамба, но ответа ждать не стал. Взмахивая рукой с дымящейся в пальцах сигаретой, он говорил беззаботно и по-доброму, покуда слова его были жутки. — Это была ее работа. Женщины в целом пригодны лишь для того, чтобы раздвигать ноги. Моя мать просто знала, как на этом заработать. Хидео сделал затяжку, задержал дым в легких, а после выдохнул, пуская носом два почти прозрачных столба. Его блаженная усмешка ужасала и привлекала одновременно, Виктор не мог понять: восхищается он или ненавидит это нахальное легкомыслие. Чтобы осмыслить сказанное, смириться, ему понадобилось продолжительное время, за которое Мамба успел заскучать и начать развлекать себя любимым своим способом — играясь с короткими волосами и кончиками ушей Северянина. Подобные игрища никогда не приходились последнему по душе, но сейчас в приоритете было другое, и Виктор не стал сопротивляться. — Неблагодарный ты сын, — занятый своим делом, забывший уже о теме разговора Хидео нахмурился, пробегая нечитаемым взглядом по багровым обоям номера. Вик терпеливо пояснил: — Она твоя мать. Прояви хоть каплю уважения. — Что есть в твоем понимании уважение? За что мне уважать женщину, которая меня ни во что не ставила всю мою жизнь? — Она в агонии корчилась, чтобы тебя, недоноска, на свет произвести, а ты так к ней относишься… — А что дала она мне кроме жизни? Мы с братьями каждый божий день выпрашивали милостыню на улицах, чтобы не сдохнуть с голоду, потому что она забывала о нашем существовании. Ей нравилось трахаться, Виктор, и этим она занималась все свое время. — Я ни за что не поверю, что все было так. Мать она всегда мать. Инстинкты ей бы не дали вас на произвол оставить. — Можешь не верить, но моя память говорит об обратном. Она хотела бы, чтобы мы никогда не появлялись на свет. Да и к тому же, едва ли она корчилась в агонии. Ее дыра была настолько огромной, что вряд ли она вообще замечала, когда из нее выпадал новый дармоед. Как же приятно осознавать, что эта старая шлюха гниет в земле… Северянин правда старался казаться беспристрастным. Разводил руками в незнании, делал долгие паузы, будто указывая на свою неуверенность. Но выдержка просела. После этой тирады, показавшейся ему бесконечным потоком грязи и канализационных отходов, он махнул рукой, сбивая пальцы Хидео со своей головы. Это было чересчур. Такое отношение, такие мерзкие слова в адрес кого-то родного… Это безбожно, совершенно неправильно. Даже у такого отморозка как Мамба должны были быть хоть какие-то моральные ценности. Сейчас он вот так просто разбил хлипкую надежду на присутствие святости в его мразотстве. Теперь он понимал гнев Луки. Мамба, смотря на этот спектакль, высокомерно улыбался и закатывал глаза. Все креп в его сознании образ очаровательного простака Виктора, неспособного скрыть свое беспокойство. Его рука с завидной силой опустилась на загривок ворона, чтобы спустя паузу с нажимом проехаться вверх ко лбу и осесть на нем, будто измеряя температуру. Виктор попытался отмахнуться и от этого касания, но это уже было бессмысленно. Хидео закрывался от внимательного взгляда, чтобы успеть сменить обидную насмешку на добродушие и придумать ответ. Ему не понадобилось и пары секунд, чтобы снова почти ласково улыбнуться, схватить губами помятый фильтр самокрутки и чуть наклониться к Виктору, нажимая и чуть отталкивая его голову назад. Дым, что он выдохнул, устремился прямо в ноздри, оглаживая рецепторы лавандой и еле заметным табаком. — Вот оно в чем дело… Ты тоскуешь, Северянин. Снова. Вопрос попал в точку — Северянин тут же изменился в лице, нацепляя на него привычную уже маску идиота, не понимающего, о чем толкует собеседник. Возможно, с кем-нибудь другим это и сработало бы, но Хидео столько раз видел это невинное выражение, что уже не мог ему поверить, даже если бы сильно захотел. Смотря в грязно-зеленые глаза, что, он знал, в лучах утреннего солнца принимали голубые оттенки, Мамба созерцал всю внутренность своего ворона и не мог налюбоваться. В кои-то веки перед ним тот, кого сам Вик видел в зеркале каждое утро — загнанный и испуганный человек, роющий яму своим переживаниям, но не способный вместить их в нее, жаждущий избавления. Он знал, что этот человек всегда рядом, всегда здесь, безмолвный и скрытный — видел его пару раз. И каждый этот раз восхищению его не было предела. Виктор отыгрывал свою роль недолго — ему хватило ума понять, что его раскусили, и он перестал косить под дурачка почти сразу. В то мгновение, когда его маска с бесшумным дребезгом разбилась, на круглое лицо снова наползло раздражение, а глаза приобрели темный оттенок. Северянин закатил их, прежде чем, в конце концов, стряхнуть надоедливую руку со своей головы и откатиться на край кровати, принимая вертикальное положение. Он поднялся, перед этим на пробу проехавшись босыми ногами по холодному полу, поежился чересчур театрально, но все же встал. И первым же делом схватился за висящие на спинке неподалеку стоящего кресла брюки, ухудшая этим простым движением расположение духа Хидео. — Не важно, — неосознанно стараясь оправдаться, заявил Вик без интонации, затягивая ремень на поясе. — Мне нужно словить кого-нибудь, чтобы здесь до утра не куковать. Не хочу лишний раз портить Валери настроение. — У меня ощущение, что ты и так его испортишь, — задумчиво протянул Мамба, проезжаясь оценивающим взором по крепкой фигуре наемника, очерчивая каждое лиловое пятно на мускулистой шее. Едва ли Северянин заметит их до приезда домой, а вот Валери наверняка обратит внимание. Будет забавно, поэтому Хидео не сказал ни слова. Вместо этого он также сполз с кровати и также взялся за брюки, лежащие прямо под ногами, усмехнулся, пропевая елейно: — Позволь мне сказать кое-что… — Мне достаточно того, что ты уже сказал. Не могу больше тебя слушать, — он пытался отгородиться от этого разговора, понял, что выдал себя с потрохами, а теперь закрылся, стараясь свести контакт к минимуму — застегивал рубашку, поправлял запонки, не поднимая головы. Предсказуемо. Хидео слишком хорошо его знал, чтобы не возгордиться своими замечаниями. Поправив брюки и накинув на плечи шелковый халат, Мамба медлительно прошествовал к стене, опираясь на нее спиной. Под его внимательным взглядом Виктор засуетился и теперь не мог попасть пуговицами в прорези с первого раза, ругаясь еле слышно по-русски. Смотреть за его потугами было весело, но недолго. Северянин был забавен, когда танцевал на иглах. Они не были женщинами, не были и беспомощными, а потому помогать с одеждой у них было не в чести. Раздеться и одеться каждый сам в состоянии, и подмога в этом никому не нужна. Стыдно птицам принимать помощь в таком ничтожном деле. Но сейчас почему-то захотелось нарушить правило. Из-за внутреннего ли анархиста или из каких-то других побуждений, Мамба широким движением выкинул руку вперед, подтягивая Северянина к себе, берясь за борта его рубашки. Тот не сопротивлялся, только невнятно прорычал себе под нос что-то на русском и тут же выпрямился, позволяя Хидео помочь, удерживая себя от колких замечаний. — И все же я скажу, — тонкие пальцы осторожно продевали мелкие пуговицы в прорези, неосознанно приглаживая их после. Хидео чуть нахмурил свои тонкие черные брови, тем не менее не убирая с лица насмешки, которая сейчас не приходилась Северянину по душе. — Твоя тоска — неоправданная глупость, не имеющая места в этом мире. У тебя нет больше тех родных, Северянин, и моя история должна послужить тебе примером. Те, кто выпер тебя взашей из собственного дома… Они больше не твоя проблема. — Отъебись, — Виктор огрызнулся инстинктивно, не отдавая себе отчет. Черные глаза Мамбы сузились еще больше, оседая на круглом лице. Пуговицы в пальцах закончились, но белая ткань все еще задевала внутреннюю сторону ладони, давая возможность за нее схватиться в случае чего. — Я, блять, не стану следовать примеру какого-то обмудка, чья жизнь летит в пизду каждый гребаный день. — Я пытаюсь помочь тебе. — Не, нихуя подобного. Ты думаешь, я тупой? Ты наседаешь мне на уши, думая, что мы с тобой — одно и то же. Петелька, блять, и крючочек. Черта с два! Ты и я — у нас все по-разному. Тебя выперли, потому что твоя жизнь была сущим Адом, потому что ты не видел в ней ничего хорошего. Блять, да ты ничего в ней не видел! Я сам налажал, ясно? Меня выгнали из дома, потому что я опозорился! И, в отличие от тебя, я бы с удовольствием вернулся в то время, когда еще пешком под стол ходил! Отпусти меня нахуй! Сложно было поверить в это, но Хидео вдруг понимающе хмыкнул. Едва ли когда-либо еще он так просто смирялся с позицией другого человека. Когда Мамбу в действительности что-то интересовало, он не отступал ни на шаг назад, обретал маниакальное желание выведать все до последнего аспекта. Но тут он не стал упорствовать. Великий императорский сын, всегда докапывающийся до правды, вдруг вскинул руки в капитулирующем жесте, принимая свое поражение. Северянин накинул на плечи слегка помятый пиджак и пальто, прежде чем заняться обувью. Под пристальным взглядом Мамбы он завязывал шнурки, надеясь совладать с трясущимися от гнева пальцами быстрее, чем Хидео подумает о том, чтобы помочь ему и с этим. Это уж было бы совсем стыдно. Если ворон не может справиться со шнуровкой на своих туфлях, с чем вообще он справится? Виктор обулся, но с пуфика, что стоял у двери, не встал. Посидеть на дорожку — привычка, от которой он не мог отказаться даже вдали от дома. Осмотреться в последний раз, пробежаться по тумбам, ящикам, чтобы убедиться, что ничего не забыл. Ключи от дома на месте, шляпу надел, пистолет под боком — все здесь. Только вот все равно это липкое чувство не покидало, будто что-то важное все еще осталось. Северянин взглянул на Мамбу, оценил уже его — эту позу провожающего гостей хозяина, которому уже не терпится остаться в одиночестве. Он устал, это очевидно. Хидео быстро уставал от своих партнеров, и Виктор не был в этом плане исключением. К сожалению. Или же к счастью, ибо в противном случае от этой нахальной ласточки было бы не отделаться. В конце концов, пришлось встать и пойти к двери. Виктор сделал это быстро и порывисто, всем сердцем желая убраться отсюда подальше. К тому же, ему еще нужно было расспросить вестников, следящих за Оксфордом. Нужно было выспросить у них о наемниках: появлялись ли их машины в городе. Если появлялись, то одну из них точно задержали. Не хотелось давать коллегам лишний повод разражаться на него матом. — Да, ты прав, Виктор. Мы разные, — мелодичный напев догнал уже за порогом. Вик обернулся нехотя, наблюдая, как Мамба неспешно отрывается от стены, поднимая свое высокое тело, выпрямляется, поведя плечами. В два своих обычных шага он оказался у двери и, схватившись за ее ребро, наклонился в коридор, осматривая его на наличие лишних ушей. Делал это не для себя, ибо ему было бы плевать на случайных слушателей. К счастью, коридоры гостиницы все еще были пусты. Мамба тряхнул своими густыми волосами, раскидывая их по плечам, и снова встал прямо. Его траурные глаза усмехнулись. — В отличие от тебя, я знаю, сколь дорого ценится мое желание. А ты не замечаешь проявления своего даже в собственной речи. Что здесь говорить о сходствах? Ответа не последовало. Хидео захлопнул дверь быстрее, чем Северянин смог бы понять его посыл, и замер у двери, вслушиваясь в звуки за ней. Он чувствовал, если Виктор сейчас же не покинет Палмер-роуд, уйти так просто ему не дадут. Мамба не привык проявлять понимание и держался из последних сил, чтобы показать себя с несвойственной для себя стороны. И, возможно, Виктор почувствовал фальшь в этом представлении, ведь стоял за дверью продолжительное время, пока вышедший на перекур лифтер, молодой вестник, не окликнул его. Наверное, хотел поговорить о тех самых «своих», проезжающих мимо Оксфорда. Хидео отошел от двери, только когда знакомый топот прервался приглушенным звонком лифта. Виктор исчез в сумерках Оксфорда, и номер гостиницы в момент стал похож на отвратительно выкрашенную в яркие цвета больничную палату для душевнобольных. Хидео бывал в них пару раз — худшего воспоминания и придумать нельзя. Столько драгоценного времени он потратил, вдыхая гадкий запах медикаментов и слушая крики сумасшедших, которых вскоре перестал считать за людей. Эту непростительную потерю отсчитывали два неполных дня, но даже этого времени ему хватило, чтобы понять — он никогда больше не вернется в неволю. Ни в дурдом, ни в тюрьму, ни на войну… Мамба выдохнул раздраженно и небрежным движением заправил волосы за уши, чтобы приступить к уборке. В месте, где он жил до всей этой Англии, ему приходилось следить за порядком, чтобы не оказаться на улице. Заправители борделей не жаловали лишних ртов на своей территории, так что им с братьями приходилось постоянно убираться в комнатах гостей после их ухода. Грязная работа, после которой хотелось оторвать себе руки, лишь бы не трогать больше мятые простыни и рваную одежду с нелицеприятными пятнами на ней. И все же уборка была лучше любой альтернативы, и Хидео не спорил ни с чем. Он и не заметил, как эта неблагородная работа пустила в нем корни спустя долгое время занятия ей. Мамба прибирался, не задумываясь ни о чем. С особой скрупулезностью и вниманием он проходился по номеру взад и вперед, поправляя статуэтки на тумбах, которые они с Северянином едва не сшибли в момент единения, закрывая до конца ящики и поднимая собственную одежду. Без сомнений он стянул с кровати простыни, складывая их и опуская на кресло у окна, прикрепляя записку «Постирать». Потом заправил саму кровать и педантично разгладил складки на покрывале. После его уборки номер выглядел почти так же, как и до его прихода, правда в ванной комнате все еще было сыро. С этим он ничего поделать не мог, поэтому не стал брать на себя больше. С чувством выполненного долга он принялся за себя. Тесный френч лег на плечи приятным холодом, от которого по телу невольно пробежались мурашки. Мамба повел плечами, привыкая к забытому за недолгое время ощущению, подошел к зеркалу у входа и, наклонившись, всмотрелся без особого интереса. Руки потянулись к голове, убирая все еще влажные длинные пряди за уши. Хидео вздернул подбородок, надевая на руку растянувшуюся уже резинку для волос, решая повременить с укладкой. Отражение улыбнулось ему во все зубы в согласии, и Мамба подозрительно прищурился на него. Ему совершенно не нравилось то, что он видел в зеркале. — Скоро все кончится, — слова пролились в воздух тихой трелью, страшащейся разрушить идеальное безмолвие номера. Хидео наклонил голову, проезжаясь внимательным взглядом по своему лицу. Даже в полутьме коридора на лбу и в уголках глаз виднелись тонкие борозды морщин. Уродливые метки жизни. Мамба усмехнулся. — Ему будет больно… Как занятно было бы понаблюдать за этим. В его тоне не было горечи, только неподдельное и почти детское любопытство. Хидео накинул на себя дорогое пальто, педантично разглаживая невидимые складки. Рука нырнула в карман брюк, нащупывая в нем острые уголки. Осознание пришло не сразу, Мамбе пришлось включить свет над зеркалом, чтобы понять, в чем дело. Когда он это сделал, то несдержанно рассмеялся. Брюки были не его. Слегка коротковаты, как же он так этого не заметил… В порыве гнева Северянин был крайне невнимателен. Его импульсивность не видела предела, застилая его глаза красной поволокой, не давая возможности разглядеть очевидное. Они поменялись. Даже иронично в контексте их недавней беседы на повышенных тонах. Догонять Виктора уже не было никакого смысла. Когда нужда колола ему в зад, он был неуловим. Поэтому Хидео даже не попытался. Вместо этого, ведомый любопытством, он вновь опустил руку в карман чужих брюк, нащупывая пальцами кусок плотной бумаги. А после лучезарно улыбнулся, наблюдая свою широкую обнаженную спину, вырезанную чернилами на черно-белом изображении.