4 января 1926, поздний день
Сорока не знал, который сейчас час, и едва разбирал дорогу, проходя за Санни по норам на сбитом автопилоте. Чистое когда-то пальто обтиралось о грязные стены, лишь слегка освещенные подрагивающей в чужих руках керосинкой. Тусклый свет от нее попадал на лицо изредка, но неизменно причинял нестерпимую боль, от которой хотелось выцарапать глазные яблоки и похоронить их в самой темной могиле, чтобы ни один хренов настырный лучик не посмел больше тронуть их. Трость в безвольных руках болталась, не задевая пола. Она не могла сейчас ничем помочь. Птица на ней отвернулась от хозяина и теперь не желала спасать его от смерти, что следовала по пятам. Опять взгляд ее пустых глазниц и холодное дыхание за спиной… Такое привычное уже чувство чужого присутствия, сущности, что за долгое время нахождения рядом почти стала родной. Она пасла его, как отбившуюся от стада овцу голодный волк, шептала на ухо голосом забытой женщины: «За день до смерти покайся». И приходилось каяться, потому что каждый день жизни Уильяма вел к его завтрашней смерти, что раз за разом разочаровывала его. Ее холод обволакивал кожу тонким слоем инея. Он таял сразу, не задержавшись и на секунду — неуемное пламя топило его, пуская по телу только получившуюся из него воду, что закипала в считанные мгновения. Берсерк жарил нещадно, до костей выжигая нутро, до души доставая огненными языками. Он буйствовал под сердцем, заставляя его сокращаться чаще, вынуждая делать лишний вдох и поспешный выдох, что гнал его дальше, выше, быстрее. Отмершая нога уже не чувствовалась. Один сплошной сгусток застывшей крови, что образуется на месте вырванного с корнем зуба. Мертвые клетки под коленом почернели и покрылись золой, они пахли гарью и гребаной свининой. Здоровую трясло. Жар в ней распространялся волнами, доставая горячими лепестками и искрами до паха и низа живота, перебираясь выше — к груди, плечам, рукам, шее, губам и глазам, формируясь в последних в месиво из агонии и страданий всего еврейского народа. Сгореть заживо было бы не так больно, как ощущать все это сейчас. «За день до смерти покайся». — Ты уверен, что все заебись, а? — голос Санни отразился от тонких стенок черепной коробки, перекатываясь пружинистым мячиком по ее дну. — Выглядишь так, будто тебя восемь часов ебал конь, а потом также восемь часов скакал по тебе галопом. Не то чтобы ты хоть когда-нибудь выглядел иначе, но… Сорока устало прикрыл глаза, останавливаясь. Не по своей воле — здоровая конечность вдруг жутко выстрелила и замерла в воздухе, не желая опускаться на землю. Как северный полюс, желающий приложиться к одноименной стороне магнита, ее отталкивало незримой силой, вынуждая стоять на простреленной ноге. Это не могло продолжаться долго. Вскоре ослабевшие мышцы дали о себе знать, и Санни обернулся на резкий хлопок подкосившегося тела. Звучный выдох его пробежался по бесконечным лабиринтам нор. — Ты ебаный обмудок, ты знаешь это? — Сорока еле мог расслышать говор кокни за собственным тяжелым дыханием и биением сердца в ушах. Ему чудилось, что ласточка подошел к нему вплотную и сел на корточки рядом, хотя на самом деле его голос звучал откуда-то справа. Тот, кто смотрел на него в упор из темноты, холодил кожу загробным дыханием и прикосновением костлявых рук. — Почему постоянно во время какой-то невъебенно-охуенно важной херни тебя нельзя найти в нормальном состоянии? Хотя бы, блять, имел совесть не упарываться так, что даже ноги отказывают. Блядина, сука, последняя… — Санни… у тебя есть морфий? — Нет, на хуй иди. Нет у меня никакого морфия. Сорока закатил глаза. Теперь это точно был Санни. Его шаги разнеслись по норе и затихли прямо у пышущих жаром ступней, он опустился на землю совсем рядом, намеренно толкнув бедро наемника носком тяжелого армейского ботинка. Легкий, вроде как, удар расползся под кожей черным цветком синяка. Теплый свет керосинки, поставленной у стены, обжег сетчатку чувствительных глаз. Недовольная рожа Санни появилась мыльным пятном перед собственным лицом и тут же приблизилась чуть ли не впритык. Насильно грязные руки схватили челюсть и повернули голову Сороки на свет. Сопротивляться им не было сил, Уилл мог только болезненно простонать, пока ласточка с почти врачебной скрупулезностью всматривался в бледную кожу щек, скул, в покрасневшие склеры серых глаз. Его влажные от пота пальцы вцепились в горло, нащупывая под подбородком пульсирующую артерию. Свободная рука схватилась за чужую кисть, отгибая рукав, обнажая покоящиеся под ним часы. — Чо-то частит оно у тебя, — голову мотнуло увесистым толчком. Уильям сморщился до кругов перед глазами, когда в них хлынула новая порция кипящей крови. — И жаром дышишь. Уверен, что в обморок не грохнешься? Я тебя до могильника не дотащу, если вдруг что. И Дока тут нет, чтобы откачать тебя. — Со мной все в порядке… Помоги подняться… Санни обреченно вздохнул, поднимаясь на ноги и протягивая испачканную землей ладонь. Сорока вцепился в нее как в последнее, что могло вытянуть его на свет. Непослушные ноги тут же подогнулись от попытки привести их в движение, сваливая на узкие плечи ласточки вес рослого тела. — Еб твою мать, сука ебливая… — Санни столкнулся со стеной, из последних сил удерживая обрушившуюся на него ношу, пытаясь поудобнее перехватить ворона под руку. В итоге пришлось поднырнуть под него, чтобы смочь хотя бы выпрямиться и немного переместить ноги, делая неуверенный шаг. Сорока сидел на наркоте, но все равно оставался ебаным тяжеловесом из-за своего роста и подвижной работы, предполагающей хорошую подготовку. Его и конь бы не смог сдвинуть, что тут говорить о Санни, чья голова едва-едва доставала Коэну до плеча в нормальном его состоянии. — Да блять, ты хоть попытайся тушу свою сдвинуть! У меня спина счас переломится нахуй! Сука… В пизду, больше никогда проводником тебе не буду! Лучше за этим хуесосом русским гоняться, чем тебя из дерьма тащить. Ебать, шевелись, говорю! — Не ори… Коэн постарался выпрямиться, перенес вес на ватные ноги, только придерживаясь за чужую спину, чтобы не грохнуться лицом вперед. Стоять было сложно. Не хотелось представлять, насколько сложно будет ходить. Хорошо, что гадать долго не пришлось, потому что Санни вдруг шагнул, и Уильяму пришлось сделать то же самое. Стопы прострелило сразу же, колени — чуть позднее. Пламя добралось до мышц пресса только после третьего шага и дышать от этого стало труднее в разы. Если учитывать, что кислорода в норах в целом было довольно мало, Сорока, считай, вообще не дышал. Только бредил свежим воздухом и морфием, что мог положить конец этой боли, сжигающей внутренности, распаляющей сердце, сжимающей сосуды. — На входе отпущу тебя. Этим кретинам не нужно знать, что ты в дерьмо, — кажется, Санни ожидал от него хоть какого-то ответа, поэтому Сорока поспешно кивнул, физически ощущая, как плавает в черепной коробке разжиженный Берсерком мозг. — Иди ровнее, хули тебя все вправо-то тянет? Червончик там где-то завалялся что ли, твоя еврейская душа его в покое не может оставить? — Заткнись, ради Бога… — «Заткнись», говорит… Если я заткнусь, то ты заткнешься вместе со мной, засранец. Ровнее, Билл, ровнее, ебаный твой рот! Уильям шагал на автомате, стараясь не замечать ни боли, подбирающейся к сердцу, ни криков Санни, что из кожи вон лез, чтобы не упасть, придавленный его телом. Он старался дотащить его как можно скорее, и это было бы даже лестно для Сороки осознавать, что делает это он для его блага, но едва ли сейчас получалось мыслить здраво. Все тело горело, сгорало, кипело. Мозг был занят обработкой получаемых ощущений и ему было глубоко насрать на упрямую ласточку, пересиливающую свой дрянной характер, помогающую, вопреки всем своим устоям. Как Санни и обещал, он отпустил Уилла у входа, почти бережно прислонив к стене. Минутная передышка помогла собраться с силами, почувствовать наконец себя в вертикальном, правильном положении и рассчитать энергию для дальнейшего передвижения. Сорока решил не думать слишком долго, чтобы не забыть напрочь, как передвигать ногами. Чем дольше он стоял, тем ближе подходила к нему дышащая льдом старуха и тем настырнее протягивала свои костлявые руки. Как-то Северянин обмолвился, что движение есть жизнь. Что ж, сейчас Коэн хорошо осознавал правильность этого выражения. Санни пошел первым. Расслабленной походкой, распахнув держащуюся на соплях дверь и приветственно расставив руки, он прошествовал в хорошо освещенное широкое помещение, громко крикнув на своем малопонятном акценте что-то вроде: «А вот и мы! Цветов не нужно!» Уильям оторвал себя от стены с большим трудом, поставил трость у ног, особенно остро ощущая кожей все неровности птичьего черепа. Уже отсюда он видел, что стены друг от друга в назначенной для переговоров комнате стоят слишком далеко. Зацепиться можно было только за торчащие из потолка балки, которые не отличались устойчивостью. Кажется, Санни говорил, что его птенцы недавно обрушили тоннель в Мур Пул, саданув пару раз по таким вот опорам. Наверное, не лучшим решением будет полагаться на их поддержку. — Гребаный подонок Санни! Тебя только за смертью посылать, ей-Богу, полчаса уже тут торчим! — низкий и грубый голос прорвался в слуховые каналы как через вату. От его громкости Уильям болезненно сморщился, весомо ударяя себя в район виска кончиками пальцев. В ушах стоял высокочастотный писк, разрывающий нервы. Возможно, так смеялся Санни. — Да ладно! Смерть не так легко на свет вытащить. Она хоть дама и своенравная, но прогуляться любит, а этот… Иногда мне кажется, что лучше бы уж я работал с ней, чем с этим ублюдком. Теперь смеялся не только он. И это было большой ошибкой. Сорока прохромал в комнату, как мог, непринужденно. Цепляясь за трость, всем своим существом он упрашивал ее не дать крен, держаться до конца. Она скрипела под его весом, трещала, гудела, словно бы возвещая о своей скорой кончине. На нее еще никогда так не наваливались, использовали больше как оружие, меньше — по назначению. Птичий череп был зол. Зол и голоден. Сожрать хозяина было бы для него огромной честью. Здесь было душно. Еще более душно, чем когда-либо могло быть в норах. Здесь было светло. Так светло, как никогда еще не было. Пальное, относительно просторное помещение утопало в подрагивающем свете трех керосиновых ламп, сжигающих остатки кислорода непростительно быстро и накаляющих воздух до красноты перед глазами. Потолок висел в каких-то паре дюймов над головой и тоже пышел жаром прогретой земли. Все вокруг будто дымилось. Это была настоящая преисподняя. Коэн нетвердой поступью вышел на середину помещения в полной тишине. На него взирали две пары незнакомых, раздражающих глаз, залитых потом и пренебрежением к его слабости. Это была вторая ошибка. — Это еще что за черт? Где Северянин? — мерзкий голос, мерзкий. Сорока зажмурился, выдвигая из-под стола побитый долгим существованием, но все еще крепкий стул. Тяжело опустился на него, широко расставляя ноги и ставя между ними трость. Пустые глазницы птицы уставились на широкоплечего лысого рэкетира в потрепанной майке. — У русака и другие обязанности есть, — Санни необязательно махнул рукой, вставая рядом со столом, складывая руки в карманы широких брюк. Он бы никогда не признал, но панибратское отношение к Биллу выводило его из себя. Не из-за какого-то чувства необъяснимой привязанности или еще чего. Просто он вдруг понял, что рэкетиры обнаглели в край. — Сорока будет за него. — Сорока? — лысый усмехнулся, извергая из своего поганого рта сдавленный смешок, похожий на звериное рычание. Он посмотрел на своего рядом стоящего не менее отвратительного дружка, что оскалил в ответ кривую пасть. Его зубы выдавались вперед на добрый дюйм, и это выглядело, как если бы кто-то положил его голову на бордюр и ударил ногой со всего маху, смещая прикус. — Это прославленный Сорока? — спросил он шепеляво, брызгаясь слюной. — Тот, кто вырезал в одиночку целый отряд репликонов в Дублине? Похож на джанка. Посмотри, Смитти, его же колотит, прямо как… Он не договорил. Видно, не успел придумать, что хотел сказать, или просто не хватило скудного словарного запаса, но в помещении вдруг резче прежнего зазвенела тишина. Санни ничего не говорил, хоть Сорока и был уверен, что он хотел подтвердить слова про джанка. Он давал ворону возможность защитить себя самому, но тот, казалось, упорно ее игнорировал. Крутил в пальцах трость, неверными руками бессмысленно разминал колено. Сидел на гребаном стуле так, словно его не касалось то, что сейчас происходило, и обливался потом, тихо выдыхая сквозь зубы. Его действительно колотило. Но Санни слишком многих торчков видел, чтобы сказать, что это была ломка. — Давайте уже докладную, парни. Язык я смогу и у ваших женушек размять. Мерзостные улыбки с лиц лысого Смитти и его зубастого дружка вдруг сползли. Они оба напряглись, со всей враждебностью глядя на дерзкую ласточку, что, опершись обеими руками на стол, взирала на них исподлобья с опасным прищуром. Иметь дело с Санни значило бы подписать себе смертный приговор. Дилер хоть и не отличался такой крепостью, как все приближенные наемники, все еще был исключительно вертким и быстрым гадом, не чурающимся грязных приемов и кровавой мести в случае своего поражения. Среди птиц он пользовался неким уважением, они боялись его гнева в той же мере, как боялись всех вышестоящих наемников. Разве что относились проще, не страшились обращаться к нему как к равному. Смитти со сложной гримасой медлительно поднял руки в примирительном жесте, а после потянулся к карману. Сложенный вдвое помятый лист выскользнул из его волосатой руки и упал на стол. Сорока, не особо заинтересованный в написанном, но все еще чувствующий некую ответственность, притянул его ближе и всмотрелся в криво нацарапанные на бумаге буквы. Даже страдая от боли, нельзя было не заметить это до смешного малое число. Полторы тысячи со всего гребаного Бирмингема… — Почему так мало? — хрип перекатывался в горле, придавая голосу агрессивный окрас. Неспособные по-хорошему сфокусироваться глаза бегло проскользили по фигурам рэкетиров и снова опустились к листу. Жарко. Как же тут жарко… — Мало?! — зубастый рэкетир даже подпрыгнул на месте от возмущения. Слюна вылетела из его рта и попала на стол. Сорока брезгливо сморщился. — Это больше, чем в прошлом месяце! Мог бы сказать «спасибо», что наши вообще хоть что-то принесли за гроши, которые мы получаем! — Вы получаете фунт в неделю за то, что раз в месяц ходите собирать налог за крышу и жалуетесь, что вам мало платят? — Герб, постой-ка в сторонке, — звук имени зубастого отразился от черепной коробки раскатом грома. Чтобы хоть как-то заглушить его, Коэн приложил ладонь к левому уху, рвано выдыхая. «За день до смерти покайся». — Слушай, касатик. У нас в последнее время проблемы с… доверием. Наши граждане начинают сомневаться, что Пересмешник в силах их защитить от нападок. Недавно в Уорли один из баров разграбили мародеры из южного Бирмингема. Неделю назад вынесли кафешку миссис Алверс в Франкли. Империя трещит по швам, а птице глубоко насрать! — Защита тоже входит в ваши обязанности, — на одном дыхании проговорил Сорока, сильнее прижимая к виску дрожащие пальцы. Незримое пламя охватывало его со всех сторон, заставляя дышать резче, чувствовать, как горячая кровь толчками поднимается к голове и разливается в черепе. — Работа рэкетиров — защита и сбор подати. От вас зависит уровень доверия гражданских и от вас же — распущенность других группировок. — От нас? — Смитти с тихим хлопком опустил свои широкие ладони на стол, нависая над наемником большей массой своего гигантского тела. Санни за спиной сильнее сцепил руки на груди, опасливо поглядывая в сторону ворона. — Нет, парнишка, в этом городе от нас уже ничего не зависит. В этом городе уже давно все трясутся только из-за фамилии Шелби. Больше никто не видит в птицах авторитета, все бегут на север. Говорят, прославленный Томми платит больше… «За день до смерти покайся». Выстрел и громкий крик, следующий за ним, огласили норы мерзкой какофонией звуков, которые все же звучали лучше голосов зарвавшихся рэкетиров. Сорока даже блаженно выдохнул, впитывая порами разлившееся в помещении страдание. Старуха с косой в углу комнаты усмехнулась кровавой улыбкой, с упоением наблюдая, как лысый Смитти корчится на грязном полу, отчаянно хватаясь за простреленную ногу. Зрелище почти вдохновляющее, почти забытое. Уильям, пошатываясь, поднялся с места, взвешивая в ладони дымящийся пистолет. Жар переместился к ногам. — Санни, мне нужны молоток, гвоздь и фанера. Хочу отправить послание. Онемевший от неожиданности Санни ошеломленно посмотрел на покачивающегося на своей трости ворона с приоткрытым ртом. Казалось, за всем этим гомоном он не расслышал просьбы, поглощенный внезапной переменой в атмосфере помещения. Застывшее маской выражение удивленного возмущения рассказывало о его мыслях намного более красноречиво, чем смогли бы передать слова. Уильям, на секунду зажмурив глаза, терпеливо повторил свою просьбу, а после кивнул на выход. Санни наконец медленно моргнул, поджимая губы. Окинул брезгливым взглядом расползающуюся на земле кровавую лужу, прежде чем с тихим ругательством скрыться в одном из коридоров, не взяв с собой ни одной лампы. Коэн остался с рэкетирами один на один. Смитти больше не кричал. Дурными глазами он уставился на свои залитые кровью руки, на дергающуюся от боли дырявую конечность. Из нее лило как из ведра — Уильям никогда не промахивался, когда хотел попасть в артерию. Темное пятно расползалось на штанине рэкетира чуть ниже паха, багровая кровь впитывалась в землю под ногами и сразу становилась черной. Забытое чувство. Приятное… Можно сказать, родное. Уилл ощущал кожей, как на руках, глазах, одежде оседает тонким слоем разлившееся в воздухе страдание. И сам вдруг задышал размереннее, спокойнее, чувствуя отпущение и единение. С самим с собой ли, с далекими предками, с Богом — не имеет значения. Гарью вдруг пахнуть перестало. Ведомый пробудившимися желанием, Коэн вскинул пистолет и выстрелил еще два раза. Пули прошили тело рэкетира чуть ниже колена и раздробили голеностопный сустав. Если бы не громкие хлопки и последующий за ними страшный вопль, можно было бы услышать треск, с которым он лопнул, подобно мыльному пузырю. Мелодии красивее не смог бы сочинить сам Моцарт. — Подожди! Подожди! — на периферии зрения мелькнула тень. Герб стремительно бросился вперед, перекрывая обзор, закрывая своим телом корчащегося в предсмертных судорогах коллегу. Вскинулась в воздух тонкая рука. — Прости его! Прости, он сказал лишнего, но он все осознал! Мы сделаем так, чтобы все платили по счетам в полной мере! Коэн бы выстрелил и в него. Разговоры и обещания хорошо работать заседали в глотке, как только произносились. Уилл не верил ни единому слову. Если бы не вновь закаркавшая под рукой птица, умоляющая об ужине, он бы застрелил мальца на этом самом месте. Но, склонив голову набок, вместо этого пробежался быстрым взглядом по тощей фигуре рэкетира, а после задал вопрос, от которого по телу того пробежал ощутимый холод: — Откуда часы? Герб ошеломленно посмотрел на свою руку, из-под рукава толстой куртки на которой виднелся серебряный циферблат громко тикающих часов. Дорогие на вид. Настолько дорогие, что простая птица, зарабатывающая фунт в неделю, не могла себе их позволить. Еще молодой вестник не думал, когда схватился за нож в кармане и кинулся на противника, в несколько раз превосходящего его по всем аспектам. Когда ловишь молодняк на очевидной лжи, они становятся до умиления тупыми, резкими, агрессивными. Размозжить им бошки в таких случаях представлялось еще большим удовольствием. Создавалось впечатление, что избавляешь мир от подобной гнили, от подобного всеобъемлющего идиотизма, бросающего его обладателя в бой на человека, держащего в руках огнестрел. Сама наивность, сама отвага… Коэн не потрудился нажать на курок, принимая с распростертыми объятиями несущегося на него Герба. Лезвие проржавевшей заточки полоснуло воздух в паре миллиметров от груди — Уильям отклонился на рефлексе, больше не замечая поедающего кожу жара и стреляющей болью в мозг ноги. Одним своим движением он дал противнику надежду, но тут же умертвил ее взмахом трости. От удара железным клювом набалдашника в область виска вестник тут же упал замертво, выпуская из рук медную от ржавчины заточку. Его тело с глухим хлопком приземлилось на пол к наполированным дорогим туфлям, из рваной дыры в голове полилась любимая всеми пернатыми хищниками багровая вязкая жидкость. Он был мертв. Быстро и почти безболезненно он отдал концы в пыльных норах. Сорока с упоением взглянул на окрасившийся кровью птичий череп и брезгливо сморщился, бросая косой взгляд на все еще корчащегося в агонии и потрясенного быстрым концом коллеги Смитти. В его ярко-голубых глазах блестела горькая влага. — Зачем… — тихий хриплый шепот, почти неслышный за чужим надрывным дыханием. Уилл невинно поднял брови, как бы без слов спрашивая, что он сделал не так. Смит не смотрел на него. Во все слезливые глаза он пялился на тело Герба. — Зачем ты так… Парень… Молодой еще совсем… Зачем? — У нас есть правила, — отзвук медлительных шагов пробежался по глубоким тоннелям. Над мертвым рэкетиром, чьего имени Уилл уже не помнил, нависла мрачная высокая тень. У нее на устах засияла теплым пламенем керосинки жуткая акулья улыбка. В веснушчатых руках перевернулась трость. — За воровство платят сполна и выше задолженности. Если расплатиться нечем… Что ж, кровь все отмоет, не так ли? — Нет, стой! Но трость уже опустилась острым клювом на лицо покойника, оглашая помещение хрустом ломающихся костей черепа и рыданиями Смитти. Уильям блаженно прикрыл глаза, впитывая вибрацию от удара. Как давно она так не дрожала в его ладонях… Птичий череп злорадно каркнул, с огромной силой врезаясь клювом в мягкое человеческое тело. А потом еще раз. И еще раз. И еще раз. Разрывая плоть, протыкая кожу, выпуская наружу кровь и мозговую жидкость, разлетающуюся каплями и попадающую на руки, дорогую одежду, лицо и рыжеватые волосы, заливающую собой всю землю под ногами. Сорока бил самозабвенно, жестоко, быстро. Сначала боль не давала ему усердствовать, но стоило только горячим кровавым каплям так привычно опуститься у губ, как руки начинали действовать сами, точно попадая ненавистным пересмешником набалдашника по самым нежным и хрупким местам. Первыми Билл выбил глаза. Клюв разорвал сетчатку и чуть зеленоватую радужку, пробивая тонкую кость. С умопомрачительным хлюпаньем глуповатые глаза Герба лопнули и пропали в черепе, оставляя лишь малоприятную для обычного человека картину красно-белого месива. Потом в расход пошла нижняя челюсть. Одним движением сбоку Коэн сделал так, что она выпрыгнула из суставов и теперь стояла чуть слева, обнажая выезжающие далеко за пределы рта неровные зубы. Они стали следующими. К ним пришлось отнестись с большей внимательностью, чтобы не оставить ни одного на своем месте, вырвать все и, желательно, с корнем. Как жаль, что он был уже мертв. Какие бы восхитительные крики Герб разносил белому свету, пока не откинулся от болевого шока. За поспешность приходилось платить удовольствием. Что ж, в последствии Уилл будет внимательнее к своим нуждам. Вскоре на молодом лице рэкетира не осталось ни одного живого места. Одна сплошная бойня осталась на его месте картиной сумасшедшего экспрессиониста Сороки, что не смел останавливаться на достигнутом. Ему нужен был шедевр, знаменующий пик его карьеры. Уилл работал руками все активнее, он уже больше не уделял внимания ничему конкретному. Просто бил, и бил, и еще раз бил, пока не добился своего. От нечестного рэкетира вскоре остался только помятый череп, коричневая лужа и омерзительный запах нечистот. Его тело дергалось от каждого удара, доживающие мышцы сокращались от уже не ощущаемой никем боли. Ни мертвецом, ни самим Сорокой, который вдруг осознал, что больше не чувствует этого испепеляющего внутренности пламени. Лишь успокоение, лишь тепло прогретой норы и никакой боли, никакого холода рук старухи. Она ушла, забрав свое. Он сумел откупиться. — Срань Господня… Билл! Билл, еб твою мать, хорош! Чужая рука уцепилась за трость за спиной, когда она уже была готова для очередного удара. И без того грязная ладонь почти соскользнула с гладкой древесины, обильно покрытой вязкой жижей, но сумела удержаться засчет далеко выступающего клюва. Пришлось остановиться, взглянуть через плечо на вернувшегося из тоннелей Санни и встретить его непонимающий, почти испуганный взгляд. Его черные зрачки в растерянности скакали по испещренному красными пятнами заросшему лицу напротив и темнели по мере прохождения ими определенного расстояния на бледной коже, пока не осели на серых глазах. Расширились до предела, поглощая почти всю темно-зеленую радужку, приобретшую непроницаемый оттенок. Он испугался. Испугался безумия, что плескалось в спокойном на вид сером взгляде. Железо в нем будто накалилось до насыщенного оранжевого — в чистые белки попали брызги чужой крови. Санни не мог выдавить из себя ни слова при условии, что в голове его роились самые разные мысли. Высказывать их сейчас казалось верхом безрассудства — Сорока все еще сжимал в крепком кулаке подрагивающую от желания крови трость, а Санни был слишком неуверен в нем, чтобы ставить свою жизнь на кон против умалишенного ворона. Вместо претензий и привычных уже ругательств он вынул из легких всего два слова. Просьбу, о которой впоследствии будет жалеть всю оставшуюся жизнь. — Дай посмотрю. И Сорока дал без лишних слов. Просто шагнул в сторону, открывая ласточке обзор на изуродованное тело молодого рэкетира. Одного короткого взгляда Санни хватило, чтобы спрятать рот в сгибе локтя и болезненно сморщиться, поспешно отворачиваясь, подавляя рвотный позыв. Такого он не видел даже на войне, даже в Ирландии, даже под эгидой Джеймса Мариона. Он никогда не мог представить себе человека, по голове которого всей своей немалой массой промчался паровоз, но теперь точно знал, что выглядеть он будет именно так: без глаз, без рта, без очертаний, без лица. Без головы, черт бы его побрал, Коэн почти снес Гербу его безмозглую башку. — Блять, — Санни присел на корточки, ощущая, как где-то внутри сжимается в судорогах желудок. Как хорошо, что он ничего не ел с утра. Боже… Грязные руки сами собой потянулись к стоящим дыбом волосам, зарылись в них узловатыми пальцами, сцепили, чуть не вырывая с корнем. Хвойного цвета глаза зажмурились до боли, челюсти сжались до зубовного скрежета. — Блять, Билл… Какого хуя ты натворил, Билли, какого хуя?! — Ты принес то, о чем я просил? — он спросил это настолько спокойно, настолько равнодушно, настолько по-простому, будто обсуждал скачки за обеденным столом в компании семьи. Пока Санни боролся с собой, хватаясь за кадык, дергающийся от спазмов, Сорока безучастно рассматривал свою трость, окрашенную в темно-красный, и рассуждал о том, сколько сил придется потратить, чтобы выскоблить из начерченных на металле перьев запекшуюся кровь. Она еще надолго там останется, он был уверен. Не хотелось бы, чтобы Валери беспокоилась… — Молоток и гвозди, Санни. Ты принес их? — Санни, чертов ты урод! Останови его! Умоляю тебя, друг! — серый взгляд перескочил на валяющегося у стены Смитти и вмиг окрасился презрением. Для простреленного он выглядел возмутительно хорошо. Пули не смогли сбить с него спесь, но зато прибавили нездоровой краски. Красный таким людям шел особенно хорошо. Рэкетир злобно скалился, затыкая кровоточащие дыры грязными пальцами и утробно стонал. И все же боялся. Да, страх в его глазах был очевиден. — Не делай этого… Прошу. Умоляю тебя, я верну все до цента! Я верну! У меня семья! Коэн пренебрежительно закатил глаза. Семья… Все они давили на сочувствие своей семьей, но, если бы они в действительности за нее переживали, даже не допустили бы мысли о краже. Отговорки, одни ебаные отговорки. Отвечать ему было бы излишним, поэтому Сорока не стал. Заметив брошенные Санни в углу вещи, демонстративно вальяжно он прошел через все помещение и подхватил фанеру. Черт, а о какой-нибудь краске спросить забыл. Хотя вряд ли бы здесь нашлось что-нибудь пишущее, скорее всего, даже подходящую доску найти было тем еще заданием. Пришлось взяться за ручку. Уилл провозился с табличкой не больше пяти минут. Чертить буквы на дереве обычной ручкой для бумаги было нелегко, но Коэн так увлекся этим занятием, что не замечал течения времени и трудностей. Он предвещал любопытное зрелище, чувство, что лучше любого наркотического прихода и героиновой эйфории. Созерцание смерти несравнимо ни с чем. Созерцание предсмертных мук — и того лучше. Вскоре работа была закончена. Взяв молоток и старый немного погнутый гвоздь, Сорока направился мимо упершегося руками в колени, полностью сидящего на земле Санни и присел рядом с рэкетиром на корточки. С нескрываемым, почти детским восторгом он оглядел аккуратные раны от пуль, провел по ним самым кончиком клюва набалдашника и, остановившись у одной, с силой надавил. Устоявшуюся тишину разрезал низкий крик и звук ударов — это бил по земле Смитти. — Нет! Нет-нет-нет-нет, пожалуйста! Умоляю, пожалуйста! Уильям уже не слышал его. Откинув в сторону ненавистную палку, он переместился выше, усаживаясь рэкетиру на живот. Со всей осторожностью он примерил к его груди исписанный лист фанеры, порывисто отмахиваясь от норовящих уцепиться за него грязных рук, и удовлетворенно хмыкнул. Точь-в-точь. Будто для него и делали. А после приложил к самому его верху острие гвоздя, прокручивая в пальцах молоток. Прицелился, прищурив один глаз, взмахнул пару раз для проформы. А после ударил. Звук, что издал Смитти, был больше похож на бульканье утопленника. — Промазал, — досадливо цокнул языком Коэн, без интереса всматриваясь в съехавший на бок нос вестника. Он лег почти горизонтально. Удивительно, Уилл никогда бы не помыслил, что человеческая физиология на такое способна. — Не дергайся, иначе сделаю то же самое, что и с твоим дружком. Твоей семье не будет приятно хоронить тебя в закрытом гробу, так? И в следующую же секунду гвоздь наполовину вошел в тело, выбивая из груди Смитти рев, а из глаз — слезы. Санни молча слушал стук молотка о клетку ребер и крики, медленно перерастающие в слабые хрипы. Он не мог пересилить себя, чтобы встать против этой безумной жестокости, что даже для него была ужасающей. Тошнота все еще давила на горло, сглотнуть вязкую слюну, помешанную с мокротой, представлялось невозможным. Приходилось плевать на пол, надеясь на скорый конец всего этого пиздеца, сжимать уши в тщетных попытках отгородиться от леденящих душу звуков и пытаться делать вид, что ничего не происходит. Ничего необычного, Сорока просто устраняет помехи. Ничего удивительного, он просто преподает урок. Что такого в том, что он раскрошил парнишке лицо своей гребаной птицей? Санни не был неженкой, он видел всякое, он был на войне. Ему часто приходилось убивать людей, иногда он делал это просто ради удовлетворения своих глупых мальчишеских амбиций, которые не смог перерасти, ради мести, ради поддержания имиджа. Садизм не был ему чужд, часто Санни наслаждался насилием. Ему нравилось наблюдать, как умирают плохие люди, а еще он обожал осознавать, что именно он послужил причиной их скорого отбытия в иной мир. Смитти с Гербом были плохими людьми и заслуживали смерти. И все же, слушая непрерывные крики, стук, рыдания Санни не мог заставить себя почувствовать безразличие. Его било холодом и бросало в жар с несравнимой частотой, голова кружилась от металлического запаха крови, пробирающегося в сломанный несколько раз нос. Как бы сильно он не любил причинять зло нехорошим людям, это было слишком. Когда звук молотка стих, Санни понял, что дело было сделано. Несмело он обернулся через плечо, находя туманным взглядом Сороку и тело Смитти под ним, распластанное и не дышащее, со ржавым гвоздем в солнечном сплетении. Фанера была крепко прибита к его груди — ласточка видел, как его старший коллега подергивает ее, чтобы удостовериться в этом. На тело Герба он смотреть не хотел. Не мог. Увидеть его еще раз значило бы проблеваться со свистом, а здесь и так уже было несоизмеримо грязно. Его парням еще убираться, не хотелось бы усложнять им работу… Коэн тяжело вздохнул, опуская молоток рядом с безвольными руками рэкетира. Пригладил пальцами растрепавшиеся волосы, закинул голову назад, будто бы блаженно прикрывая глаза. От слабого, ломающегося Билли не осталось ни следа, ни намека, ни тени. На его место встал Сорока, жестокий и бессердечный палач, не слышавший про чувство меры. В кои-то веки он выглядел довольным, но радости это не приносило. Только страх и презрение. — Вдоволь потешился? — удержать яда не удалось — Санни разозлился в мгновение ока и не стремился успокоиться. — Ты ебаный ублюдок… Ебаный больной ублюдок, Билл, сучара последняя! И когда-нибудь, надеюсь, тебя ебнут за всю твою хуйню… — Не ори, — прозвучал ответ и был он настолько безапелляционным, что Санни тут же заткнулся. С немым потрясением он пронаблюдал, как Уильям достал из-за борта своего дорогущего, залитого кровью пальто железный портсигар и невозмутимо прикурился, морща нос. По норе разлетелся сладкий запах марихуаны высшего сорта, перемешивающийся с удушливым запахом металла и земли. — Тебе придется найти новых рэкетиров для Бирмингема. Хороших… Чтобы без сюрпризов. — Твоими стараниями, блять! Еб твою мать… — ласточка жутко скривился, выхватив краем глаза разбитое лицо Герба, и поспешил отвернуться, чувствуя, как к горлу подкатывает. Санни боролся с собой до тех пор, пока не сумел снова проглотить омерзение и заговорить, не звуча при этом так, словно жить ему осталось недолго. — Я расскажу обо всем Пташке. Будь покоен, гондон, распишу в красках, какую хуйню ты вытворил в моем доме. Она с тебя шкуру сдерет… — Делай, как считаешь правильным. Мне абсолютно до пизды. Бросишь их обоих в каналы. Смита отправишь на юг, второго — на север. Пусть Шелби тоже посмотрят… Сорока замолчал также резко, как и начал. Бездумно уставившись в потолок, он обильно дымил самокруткой, пуская в воздух удушливый сладкий запах травы, и блаженно улыбался, понимая, что не чувствует ничего. Пустота, благословенный мрак. Глаза сами собой прикрылись. На сетчатке плясали красные тени, в ушах звучали слова, выученные наизусть. — Они продали свою преданность за тридцать серебряников, — прозвучал в полной тишине горячий шепот, и словам этим вторила надпись на фанере. Сизый дым вырвался из плена зубов. — Грех Иуду защищать…***
Сидя на ступенях одной из многочисленных антикварных лавок Оксфорда неподалеку от крытого рынка, Северянин перелистывал кипу бумаг, в который уже раз пробегая усталым взглядом по аккуратным надписям и морщась от неудовольствия. Не то чтобы его не устраивал доход от рэкета, вычерченные на бумаге не особенно большие числа или лезущее в глаза настырное солнце. Его не устраивало то, что во всей этой макулатуре он понимал от силы пару-тройку абзацев, покуда все остальное оставалось для него кромешным математическим Адом с обилием уравнений, примеров и всей другой херней, осмыслить которую было сложно для его заточенного под гуманитарные науки мозга. Виктор понимал конечные числа, понимал, что они могли быть и больше, но все, что выше, проходило мимо него. Джонни, здешний рэкетир, мальчик из зажиточной семьи, обучающийся сейчас в университете на каком-то математическом факультете и подрабатывающий у Пересмешника скорее ради практики, пытался каким-то образом все разъяснить. Все тыкал в свои сложные вычисления, рассуждал о выручке, что-то там говорил без умолку про проценты. Парнишка он был хороший, но слушать его дольше пяти минут было невозможно. Вик устал следить за нитью его рассуждений совсем скоро и только эмпатично кивал, почесывая бороду. Внимательности ему всегда не доставало, все в округе уже знали, но Джонни был слишком увлекающимся молодым человеком, чтобы помнить об этом. Едва ли это было плохо. Такой как он имеет все шансы состояться в жизни. В общем счете Северянин провел у молодого рэкетира два с половиной часа. Он мог бы задержаться и подольше, если бы к Джону не пришла его не менее нудная пассия, привлекшая все его внимание. За мгновение его отвлечения Виктор успел собрать все бумаги и, допив предложенный виски, выскочить за дверь, скупо попрощавшись. К тому моменту он был уже полностью вымотан и теперь желал только поскорее вернуться домой. Большой палец перелистнул лист, возвращаясь к заключению, грязно-зеленого цвета глаза несколько раз пробежались по красиво выведенным цифрам, складывающимся в четырехзначное число. Тысяча десять. Неплохо на первый взгляд, но Вик знал, что должно бы быть больше. Около сотни куда-то пропало безвозвратно, а то и две, и три. Валери не будет в восторге. Рэкет — один из способов поддерживать авторитет Пересмешника, и сейчас они начинали медленно утрачивать возможность контролировать его. Птички распоясались, почувствовали ослабление хватки на шеях и теперь мало-помалу начинали тащить из казны. Нехорошо. Нужно бы что-то сделать с этим, пока все окончательно не пошло по пизде. Неверие порождает неверие, и чем больше вестники обнаглеют, тем больше Пересмешник потеряет. «Чистка бы помогла», — подумалось невольно, но эту мысль быстро отмели. Джеймс часто устраивал чистки, когда его подданные брали из его кармана хотя бы один цент. Ужасающие публичные казни проводились на опиумных складах, людей порой выносили с них по частям. Старый Пересмешник был ценителем древних законов, он считал, что вора можно отучить, только отрубив ему ведущую руку по локоть. Это было жестоко, несомненно, но зато очень действенно. Чем больше чисток проводилось, тем меньше были потери. К концу двадцать второго они и вовсе свелись к нулю, а однажды было такое, что рэкетиры принесли даже больше положенного — кто-то из них взял у птицы в долг и вернул с процентами. Джеймс тогда долго смеялся. На такое Валери не была способна. Как бы не были они с отцом похожи, прилюдную казнь она бы не выдержала. Даже отдать приказ на это для нее было бы сложно — она старалась все решать дипломатией, которая на простых рабочих, увы, слабо работала. Повышение зарплат это, конечно, хорошо, но всегда можно собрать больше. Нужно бы сказать об этом Гриму. Его святейшество сможет поставить рэкетиров на место, как когда-то сделал это с Лондоном. Оттуда выплаты поступали в полном размере, без недочетов. Лондонцы знали, что злить Любовника Смерти нельзя ни в коем случае, так как его жестокость иногда могла превосходить изощрения Джеймса. В Темзе часто находили покойников без лица, без пальцев и с огромными гематомами. Грима сложно было вывести из себя, но, когда это все же удавалось, он был неумолимым больным отморозком похуже Сороки. — Ох, бля… Ну и ебань, — Виктор раздраженно хлопнул бумажной кипой о ступень, на которой сидел, и, порывисто мазнув пальцами по векам, словно бы пытаясь убрать с них настырные солнечные лучи, не спеша потянулся, блаженно прикрывая глаза. Протянул лениво: — Ну и где его черти носят, этого Лучка? По дороге мимо крытого рынка проезжало множество машин, проходило неисчислимое количество прохожих. Но знакомого черного бентли не было видно даже издалека, хотя на часах уже давным-давно пробило пять. Лука Чангретта, видно, как и все люди его помета, не отличался пунктуальностью… Или же Виктор все-таки забыл положить карту в бардачок, и теперь бедный макаронник блуждал по улицам Оксфорда без малейшего знания местности. Что ж такой вариант был возможен. Северянин очень давно не проверял внутренности машины и мог запамятовать, куда сунул треклятую карту. На ум так некстати пришло, что когда-то он потерял ее в одном из пабов. Один из насущных вопросов: купил ли он тогда новую или все-таки забыл и об этом? Виктор зевнул, отворачиваясь в сторону от людей, проходящих по улице, и озадаченно похлопал себя по бедрам. Он предвещал долгое ожидание и не был этому рад, ибо чувствовал, что скоро ляжет прямо на гребаном крыльце. В последнее время он плохо спал из-за сильных переживаний по поводу и без, а организм не уставал об этом напоминать. Ебучие интриги высшего общества, на кой хер он в него полез? — Виктор? Северянин ощутимо вздрогнул от неожиданно прозвучавшего над ним знакомого голоса и машинально схватился за рядом лежащие бумаги, что стоило уберечь от чужих взглядов. Листы зашуршали под тяжелой ладонью, привлекая ненужное внимание. Вик поднял окрасившийся неодобрением взгляд, но тут же смягчился, встречаясь им с глазами цвета малороссийских полей. — Здравствуй, голубушка. Не ожидал встретить тебя сегодня. Одетая в безупречное желтое платьишко, с легким пальто поверх него и маленькой шляпкой на кудрявой головке Талия с видом гордой принцессы из средневекового замка застыла в метре от него и смотрела так искренне строго, что захотелось засмеяться в голос. Сдвинула тонкие брови, поджала губы, выражая высшую степень негодования его поведением, о котором он не мог и догадываться. Ее милому личику шло это выражение, хотя правильнее на нем смотрелась беззаботная улыбка и румянец стыда. Пренебрежение выглядело чем-то новым, неизведанным, а оттого до безобразия интересным. Виктор очень любил открывать новые горизонты, но, признаться, такая резкая перемена в отношении него не могла не напрячь. Блаженно улыбнувшись, Северянин невинно вздернул брови, пытаясь сгладить углы. Обычно дамы таяли от одного его такого взгляда, но Талия только больше нахмурилась, разглядывая его с ног до головы, подмечая что-то для себя. Она выглядела в его глазах обиженным ребенком, которого стоило успокоить немедленно, иначе начнется истерика. Сейчас вот упадет на пол, заплачет, забьет ногами по земле, а ему что предлагаете делать? С детьми он никогда особо не ладил, но молоденькие девочки всегда привлекали своей неземной красотой и невинностью, что противостоять этому представлялось невозможным. — Что ты здесь делаешь? — Талия гордо вздернула подбородок, прижимая к ногам висящую в тонких руках дамскую сумочку. Подол платья очертил изгиб ее бедер, невольно привлекая внимание. Виктор вдруг вспомнил, что надеялся сегодня провести с ней хотя бы час своего времени, пока безбожно наглый итальяшка не подпортил ему планы. — Да вот… Друга жду, — беспечно пожал плечами Северянин, но тут же осекся, почесав нижнюю губу. — Ну как «друга». Скорее, коллегу по работе. Мы с ним сюда по государственному делу приехали. Черчиллю понадобились кое-какие бумажки. В подтверждение своих слов Виктор похлопал по кипе документов под рукой, но тут же придвинул их ближе, заметив скептический взгляд, упавший на них. В шутливой манере он нахмурился, без слов говоря, что заглядывать в них простым смертным нельзя даже одним глазком, но тут же сгладил черты лица, подмигивая. Талия посмотрела на него косо, со всем недоверием, которое только могло уместиться на этих ее малороссийских полях. — И ты эти важные бумажки Черчилля положил на пыльную лестницу? — заломила она бровь, вводя русского в ступор своим замечанием. Недоуменно взглянув на бумаги, он утробно промычал в нерешительности. Как бы так соврать, чтобы отвести все ее подозрения… — Думаешь, заметит? Мне казалось не так уж тут грязно, — прозвучало почти глупо, но Талия, похоже, поверила. Тяжело вздохнув, она ненадолго отвернулась, возводя глаза к чистому небу, из-за чего они вновь засияли яркими светлячками. Она скрывала свое веселье, давая Северянину надежду на благоприятный исход. — А ты тут что делаешь? Вроде ярмарка была совсем недавно, неужели забыла закупиться? Обворожительная улыбка не смогла произвести должного эффекта, но все же попытка была не из бессмысленных. На мгновение в желтых глазах Талии промелькнула узнаваемая нежность, что тотчас же, впрочем, сменилась холодом. Таким холодом, который нельзя было воспринимать серьезно. После колких замечаний Валери, ее тяжелых взглядов и неприязненного излома губ что угодно покажется смехотворным и неубедительным. Страшнее мисс Марион на него никто смотреть не мог. Разве что Чангретта со своей нездоровой тягой к неоправданной агрессии… — Я пришла за фруктами, — изрекла Талия обыденно, и Виктор поспешил понимающе покивать. А потом услышал слова, отразившиеся сдавленным смехом где-то глубоко в легких. — А нашла, похоже, овоща. Возмутительная дерзость, такого он и ожидать от нее не мог. В последний раз, когда человек оскорбил его подобным образом, Северянин разбил ему лицо в крошки. Но сейчас ему не оставалось ничего, кроме как негодующе фыркнуть под нос. Бить девушку он не стал бы, даже если бы она напала первой. Это моветон, совсем недостойно мужчины. Как и ответить ей в той же манере, впрочем. — Ну зачем ты так, Таля? — не спеша поднявшись со ступеней, Виктор выпрямился перед Талией в полный рост, нависая над ней всей мощью своего крупного тела. Он не хотел ее напугать, а потому, чтобы как-то смягчить эффект, невинно заломил брови, глядя исподлобья. Бросал все силы, чтобы заставить ее почувствовать вину за свои резкие слова. — Чего ты злишься? Что я такого сделал, что заставило тебя на меня обидеться? — Ты обещал приехать. Я ждала тебя. Даже позвонить не удосужился. — Так четыре дня всего прошло с нашей последней встречи. Это не так много, чего ругаться-то? — Целых четыре дня, и ты мне ни разу не позвонил! — Я был занят. Я же говорил, что у меня дела в Вестминстере. Как я тебе позвоню, если у меня завал дикий? Я продохнуть спокойно не могу, от парламента до кровати бегаю, сплю пару часов, а потом обратно. — Бедный-несчастный! Время есть всегда, было бы желание… Виктор даже раскрыл рот от такого заявления. Вот они — очевидные недостатки отношений с молоденькими девушками. Им нужно внимание, все твое время, чтобы поддерживать их в хорошем расположении духа, иначе ты грозишься потерять их лояльность. Само очарование, сама грация ускользает от тебя, только потому что ты занятой донельзя человек. Им важно видеть тебя каждый день, совершать прогулки под ручку, им важно, чтобы ты дарил им букеты из самых красивых цветов, и никогда не смел говорить простым языком вместо вычурных шекспировских сонетов о любви. Одна сплошная проблема с этими сентиментальными девицами, с проститутками было проще. До определенного времени Северянин надеялся, что с Талией будет иначе. Она не требовала от него подвигов, не жаловалась на отсутствие букетов, даже не злилась, когда он заглядывал к ней только для того, чтобы потрахаться и переждать ночь. Ей было важно, что он был рядом, и это было удобно. Сейчас, видно, он превысил лимит. Они виделись в среднем раз в два дня, когда Виктор не был завален работой по горло и Валери отпускала его проветриться. Четыре дня — целая вечность в глазах молоденькой студентки, грезящей о чистой любви, которую Северянин пытался игнорировать. Его не прельщала очевидная мысль, что Талия рассматривала его для серьезных отношений, которые он при всем своем желании не смог бы ей устроить. Потому что не чувствовал к ней ничего, кроме симпатии, которую, как не уставала замечать мисс Марион, испытывал ко всем людям одновременно. Талия нравилась ему как человек, ему доставляло удовольствие проводить с ней время, смотреть на нее, слушать, трогать, чувствовать рядом, но на том все. Он не мог дать ей того, чего она так желала, потому что, казалось, не был способен на большую единоличную любовь. Ему нужно было разнообразие эмоций, которое один человек не мог предоставить. — Таля, при всем уважении, — Виктор шагнул чуть ближе, протягивая обе руки к хрупким девичьим плечам. На удивление, Талия не отшатнулась от него. Только обиженно сморщилась, отводя взгляд на антикварный магазинчик. Северянин принял это за добрый знак, а потому склонился чуть ближе, аккуратно целуя девушку в лоб, обжигая нежную кожу горячим шепотом. — Я работал, голубушка. Работал. Если бы у меня было время, я бы обязательно заглянул к тебе лично. Зачем мне растрачиваться на звонки, если я могу к тебе приехать, так? Это же пустая трата времени, а оно у меня ценится очень дорого. Сама понимаешь, Черчилль не любит ждать… — Ты постоянно отговариваешься Черчиллем, — пробубнила Талия, совсем по-детски переминаясь с ноги на ногу. Ее тонкие пальцы неуверенно легли на запястье Виктора, будто желая убрать его руки от себя, но почему-то не решаясь этого сделать. Усмехнувшись печально, Талия помотала головой, шмыгнула аккуратным носом. — Мой отец говорит, что ты наглый лжец и прохиндей, что ни на какого Черчилля ты не работаешь. Горько это говорить, но меня начинают одолевать сомнения… — Виктор! Северянин скривился, вырисовывая на лице подобие улыбки, что получилась нервозной. Нашел-таки карту наконец-то. Или просто предвидел самый неудобный момент, когда стоит появиться. В последнее время у него прямо проявилась чуйка на подобное, сил нет, скоро будет залетать в спальню, когда Вик закроется в ней с девчонкой. Впрочем, такое обычно происходило в обратном порядке… — Счас, минутку! — Северянин выставил вверх указательный палец, на секунду оборачиваясь к Луке, вышедшему из машины и остановившемуся рядом с прицепленной к ней телегой с запчастями для Фантома. — Таля, голубушка, давай я сейчас переговорю с коллегой, и мы с тобой после все обсудим, ага? Это не займет много времени, я просто отдам ему бумаги, и мы с тобой пойдем поговори, хорошо? — Это тот человек, которого ты ждал? — Талия небрежно ткнула в Чангретту наманикюренным ноготком, вздергивая тонкую бровь. Виктор замешкался на миг, а после неровно кивнул, нехотя подтверждая эти слова. Каково же было его замешательство, когда Талия порывисто откинула его руки, решительно направляясь в сторону черного бентли. — Таля! Талия, ты… Да ебаный в рот, сука! В груди перекатилось липкое чувство скорейшего пиздеца. Северянин глухо зарычал и, схватив со ступеней документы, зашагал следом за девушкой, как привязанный. С каждым ее шагом в животе стягивался противный узел, а в момент посерьезневшее лицо Луки только усиливало это давление. Перекатывая во рту поломанную уже спичку, он смотрел на приближающуюся к нему Талию с холодным недружелюбием, сложив руки в карманы широкого пальто. Виктор с щемящим разочарованием заметил, что выглядит он совершенно не как политик. Бандит, сразу видно. Хоть бы шляпу по-человечески надел… — Таль, ну, если так хочешь, давай сейчас поговорим, а? Пошли поговорим, милая! Да нахер ты к нему идешь-то, я не понимаю! — Здравствуйте, меня зовут Талия. Я девушка Виктора. Талия остановилась напротив Чангретты и протянула руку для пожатия, не замечая тихих предложений Виктора поговорить сейчас. Лука вопросительно изогнул бровь, вперивая долгий взгляд в застывшего за спиной неизвестной девушки наемника, что всеми силами пытался показать ему что-то с помощью пантомимы. Определить, что именно, оказалось затруднительно: Вик то показывал на шляпу, то потрясал кипой бумаг в руке, то беззвучно что-то говорил, складывая ладони вместе в упрашивающем жесте. Он просил ему подыграть, но понять, какую роль Чангретта должен был исполнить в его спектакле, не удавалось. Хотелось бы конкретики, но, видимо, в данной ситуации дожидаться ее было бессмысленно. Лука выпустил носом воздух в беззвучном вздохе, а после наконец глянул на так называемую Талию. Она, совсем еще юный воробушек, стояла перед ним, без страха протягивая свою маленькую руку, и выглядела при этом так, словно была готова разразиться руганью, не присущей юной леди. Своенравная малолетка, кто бы сомневался. Казалось, Северянин просто не мог не зацепить такую. — Здравствуй, Талия, — с неохотой Чангретта пожал протянутую ладонь, всем своим видом давая понять, что не рад этому знакомству. Девчонку, впрочем, это не волновало никоим образом. Задержав мужскую руку на слишком долгое время, она улыбнулась, показывая небольшую щербинку между зубов. Лука без интереса заметил, что на вид она была слишком милой для такого неотесанного человека, как Виктор Северянин. — Чем могу помочь? — Знаете, у меня есть вопрос, который может показаться вам неудобным, — начала Талия осторожно, не зная, чего ожидать от человека перед ней. Отчего-то он ее пугал, но она не могла понять, в чем была причина этого страха. Вроде выглядящий вполне себе симпатично мужчина не проявлял никаких признаков агрессии. Только смотрел холодно и не назвал своего имени, что показалось девушке подозрительным. При знакомстве принято представляться, но этот человек пренебрег приличиями, что порождало только больше сомнений. Разве среди политиков не принято быть вежливыми? Собравшись, Талия выбросила ненужные мысли из головы и выпалила на одном дыхании: — На кого вы работаете? Северянин позади снова начал показывать непонятные жесты, потрясая в руках документами. Длинными пальцами он обводил пустоту у себя над головой, вычерчивая неровную шляпу, прикладывал их, сложенные кольцом ко рту, изображая курение большой сигары, и надувал щеки, оттягивая их вниз к челюсти, показывая обрюзгшую кожу. Это могло бы выглядеть понятно, если бы не порывистость всех движений и расторопность, с которой их производили. Лука не разобрал ничего, кроме того, что его вымышленный работодатель курит, а потому не стал изощряться. Взглянув на девушку свысока одним из своих убийственных взглядов, он легко усмехнулся. — А тебе какой интерес, милочка? — спросил самым миролюбивым своим тоном, прокручивая пальцами спичку в зубах. Талия как-то разом стушевалась. — Попрошу не переходить на фамильярность, сэр, — заявила она спустя время, отчего усмешка на южно-европейском лице вытянулась. — Не сочтите за дерзость, но я хочу проверить кое-что. — Под «кое-чем» ты подразумеваешь Виктора? — взгляд каре-зеленых глаз переместился на наемника за спиной, что сразу прекратил любые попытки выразить свою мысль через жесты. Талия тоже обернулась, выражая названному возлюбленному все негодование. Тот поджал губы, пожимая плечами. Чангретта продолжил, привлекая внимание девушки на себя. — Полагаю, раз ты спрашиваешь, мой дорогой коллега уже все тебе разболтал, что, к слову, противоречит нашим инструкциям безопасности. — Это правда. Он рассказал мне кое-что о своей работе, но… — Если Виктор рассказал тебе, значит, он тебе доверяет, разве нет? Так почему ты считаешь нужным проверять его? В этот момент Северянин даже пораженно присвистнул, поспешно отворачиваясь от пронзительного взгляда своей ненаглядной пассии, в конец растерявшейся от такого резонного замечания. Он не ожидал, что Лука сможет так красиво стелить, не запинаясь ни в одном слове, не раздумывая долго о лжи, которую хочет произнести. А потом до него вдруг дошло, что, в целом, сказанное им не было ложью. Чангретта говорил начистоту, даже не думая о том, что подкрепляет своей правдой чужое вранье. Просто высказал вслух то, что действительно думал и во что верил, но сам лгать не стал. Сохранил свое амплуа праведника, черт бы его побрал. Когда Талия снова обернулась к Луке, Виктор вскинул руку вверх, показывая большой палец. Чангретта не стал зацикливаться на этом, сейчас его больше занимало озадаченное лицо перед ним, на котором отражался весь напряженный мыслительный процесс. Потерялась в своей наивности, раз не может уловить подвоха. Высокомерная гадюка Марион на такое ни за что бы не повелась. Нет, все же эта ее ядовитая сообразительность выглядела во много раз привлекательнее простодушия молоденьких девочек. Талия была красива, но опыта ей явно не хватало. И это, если честно, немного в ней раздражало. — То есть, — в конце концов Талия гордо выпрямилась, посмотрев на неназвавшегося мужчину в упор. Ей не нравилось с каким снисхождением он глядел на нее в ответ, но вопрос все же необходимо было задать. — Вы все же работаете на Черчилля? Лука вскинул удивленный взгляд на Северянина, не веря, что он мог наплести этой девчонке подобную чепуху. Работать на Черчилля? На каком месте интересно узнать? Что-то вроде личных агентов или шпионов? Какие глупости этот взбалмошный русский придумал на сей раз? Виктор пожал плечами, будто говоря, что ничего другого не пришло ему на ум. Иногда он казался настолько недальновидным, что, думалось, дальше уже некуда. Но он всегда находил, куда дальше. — Тебя это не касается, милочка, — вышло даже сурово, покуда внутри Чангретта сотрясался от смеха. Ему нужно было отыграть роль, чтобы отдать должок за сегодняшний инцидент. Указав раскрытой кверху ладонью на крытый рынок, он шагнул чуть в сторону. — Теперь дай нам поговорить. Время уже поджимает, а оно в наших кругах ценится дорого. Не так ли, Виктор? — Однозначно, — Виктор размашисто кивнул, легко улыбаясь. Надувшись от возмущения и чувства вины, Талия не смогла найти предлога, чтобы остаться, а потому развернулась на пятках и поцокала в сторону входа на рынок. Северянин проводил ее долгим сожалеющим взглядом, останавливаясь особенно долго в районе упругих покачивающихся бедер. Жалел он, впрочем, скорее не саму девушку, а потерянное время и упущенную возможность провести с ней время. Лука наблюдал за его реакцией и качал головой, чувствуя, как к горлу подкатывает смех. Он позволил ему выйти наружу, только когда Талия скрылась из виду. — Гребаный Черчилль? — спросил он наконец, улыбаясь во все зубы. Северянин обернулся к нему и развел руками, помахивая ими на уровне пояса. — А что мне еще было сказать? — вопросил он громко, вырывая из Чангретты глухое гарканье. — Да хорош тебе ржать, ну правда! Как мне еще надо было оправдать то, что я ношу с собой пушку и постоянно езжу из города в город?! — Сказал бы, что ты бизнесмен, что у тебя какая-нибудь экспортная компания. — В Англии сейчас слово «бизнесмен» — это синоним к слову «гангстер». Сказал бы так — она бы сразу меня к чертовой матери выпизднула. На какое-то недолгое мгновение между ними воцарилась тишина, а после Лука снова залился смехом, прикрывая глаза рукой. Глядя на то, как его названного коллегу трясет от приступа веселья, Северянин тоже не сумел удержаться и захохотал в голос. Это продолжалось недолго, но вмиг Виктор почувствовал себя лучше. В голову вдруг пришло осознание, что на этот раз он сумел спастись. — Лучок, ну ты прямо удружил, — спустя время через силу выдавил Вик, приваливаясь к боку машины. — Спасибо большое. Я уж думал, пиздец пришел, откуда не ждали. — Не за что здесь благодарить, Виктор. Я рад был отдать должок. — Да ладно. Видел я твое ебало недовольное. У тебя чуть зубы не скрипели. Не ври уж, что рад был. — Я не стал бы тебе лгать. Северянин весело улыбнулся и, не сдержавшись, увесисто хлопнул Чангретту по плечу. Тот болезненно выдохнул, хватаясь за простреливший болью синяк, но все же сумел улыбнуться, давая понять, что с ним все хорошо. Виктор не стал зацикливаться, только поспешно пробормотал извинения. Обернувшись через плечо, он заглянул в салон, нашел на переднем сидении аккуратно сложенные друг на друга медикаменты. Рядом лежал пакет с лимонными леденцами, а под ними — коробка с цветастой надписью. На лицо само собой наползла усмешка. — Знаешь, про эклеры я вообще-то пошутил, — посмеиваясь под нос, произнес Северянин. Лука, казалось, даже не удивился. Пожав плечами, провел спичкой между зубов и чмокнул губами. — Я понял, — сказал он тихо. — Но подумал, что лучше будет приехать с ними, чем без них. — Это верно. Чем больше сладкого ты ей купишь, тем быстрее проберешься к ней под юбку… — Теперь это твоя любимая тема? — Да, что-то типа того. О, да ты и краску для Грима взял! Восхищаюсь твоей памятью и большим кошельком. Сбоку послышалось недовольный вздох и хруст ломающегося дерева. Северянин проигнорировал это. Задумчиво он теребил в руках бумаги, перебирая кончиками пальцев слегка помятые уже листы. Взгляд сам собой направился в сторону рынка, пробежал по широкому зданию, отслеживая выплывающих из главного выхода покупателей и обывателей. Неясные сомнения закрались в мысли, вина незаметно прилегла на грудь. Кажется, он обещал Талии поговорить. Было бы, наверное, неправильно уехать на такой неприятной ноте, они ведь даже не попрощались… Было ли им что обсуждать? Наверное, все же было. Другой вопрос: хотел ли Северянин сейчас окунаться во все эти проблемы напридумывавшей себе всякого романтического бреда молодой девчонки? Нет, определенно. Он бы не хотел иметь к ним вообще никакого отношения, но так получилось, что уже влез по уши во все это дерьмо. Отступать было бы неправильно. Оставлять Талию наедине со своими переживаниями — еще и жестоко, хоть и до ужаса привлекательно. Вик никогда не был силен в амурных делах, в задушевных беседах, касающихся совместного будущего. Он бы солгал, если бы сказал, что не хочет этого самого будущего с Талией. Ближайшего, ограничивающегося хотя бы месяцем, если повезет — тремя. На большее его самого не хватит, потом, он знал, милая студентка приестся и станет неинтересной. Тогда можно будет поискать кого-нибудь другого. У него уже было на примете несколько вариантов, но их стоило бы еще подготовить. Оставить Талию сейчас значило бы лишиться секса на неопределенное время, а, так как Валери закрыла ему ход в бордели, допустить подобного Северянин не мог. Он был мужчиной, а у мужчин есть такая идиотская потребность в тепле женского тела рядом. У него она, похоже, была выражена сильнее. — Слушай, еще один должок не хочешь отдать? — Лука заломил бровь, когда крепкие руки русского протянули ему кипу исписанных бумаг. Его вид вмиг стал напряженным, а взгляд — неодобряющим, но говорить он ничего не спешил. Только подвигал челюстью взад-вперед, забавно дергая спичкой в зубах. — Отвези это Валери, скажи, что не смог меня найти. — Если я не смог найти тебя, то откуда у меня документы? Это резонное замечание заставило Северянина на секунду застыть в пространстве, озадаченно бегая глазами по всему окружающему. Это продолжалось недолго, но за это время Лука успел посмеяться про себя еще парочку раз. — Ладно, скажи, что бухим меня нашел в каком-нибудь баре, — сдался в конце концов Вик, неопределенно взмахивая рукой на уровне головы. — Скажи, что домой ехать я не захотел, остался там, бла-бла-бла, какой я плохой, все дела… В общем, документы ты у меня забрал, чтоб не просрал я их, и поехал обратно. Такое часто случается, так что у нее нет основания не поверить тебе. Короче, прикроешь меня и заодно себе погоду сделаешь за предусмотрительность. Лады? Чангретта ненадолго задумался, оглядывая невысокое здание крытого рынка, повертел красный кончик спички, случайно отрывая его и отправляя щелчком в долгий полет. Его лицо показалось Виктору слишком сосредоточенным и каким-то чересчур серьезным, словно бы он раздумывал совсем не над ответом, а над последствиями. — Я заберу машину, Виктор, — в конце концов скучающе произнес Лука. — До Мистхилла ты на своих двоих будешь добираться? — Грим с рыжим будут проезжать мимо. Если успею — перехвачу их. Нет — останусь здесь. У меня, твоими стараниями, есть, где перекантоваться. — Валери не будет тобой довольна. Северянин скептически промычал, возводя глаза к небу, как бы показывая глубочайшие сомнения насчет этого утверждения. Да, он знал, что мисс Марион не будет в восторге от его очередной выходки, но едва ли она удивится. Все же она привыкла, что в большинстве случаев приезды Виктора в Оксфорд заканчивались его попойками, так что вряд ли собиралась поручить ему еще какую-то работу на сегодня. Следовательно, расстроится она несильно, если он вдруг не явится. Бумаги снова призывно затряслись в крепких пальцах, и Лука в конце концов сдался, перехватывая их. Ладно уж, он ничем в этой ситуации не рисковал. Гнев мисс Марион на Северянина, если вдруг что, его не коснется, так что можно было не переживать на этот счет. Передать ей документы он сможет без проблем и, как заметил Виктор, подобный шаг ему зачтется в случае чего. Неуверенность в этом плане закрадывалась только из-за того, что Валери придется откровенно лгать, а в этом Чангретта еще ни разу не преуспел. Как говорила милая Пересмешник, его способности ко лжи были, мягко говоря, средненькими для Англии и любые попытки внести смуту заканчивались разоблачением. Не было причин, чтобы думать, что в этот раз все обойдется. Но он уже согласился, а значит отступать было некуда. — Спасибо, Лучок, ты просто чудо, — заявил Северянин радостно, прослеживая, как Лука осторожно укладывает записи рэкетира Джонни на приборную панель. В этот раз он смог удержать себя от физического контакта. — Знаешь, я тебе вообще все долги прощу, если выгуляешь моих… — Ни за что, блять, на свете, Виктор. Нет. Даже не думай об этом. Я не настолько рад тебе помочь. В ответ прозвучал веселый смех. Виктор примирительно поднял руки, заметив неподдельный ужас на лице Чангретты, всеми силами показывая, что он так пошутил. Видимо, Грай с его дрянным поведением все же смог произвести на господина чернорука неизгладимое впечатление, раз тот даже дослушивать просьбу не стал. Что ж, в этом не было ничего удивительного. Его псов опасался даже Грим.