Never trust a Mockingbird

Четвертое января выдалось достаточно теплым и почти даже солнечным днем для зимней Англии. В этих краях над выцветшими широкими полями, заросшими еще с лета высокой травой, что холодный ветер со временем примял к стылой земле, видеть белый шар солнца было достаточно необычно, но не то чтобы радостно. На улице все еще стояли восемь мерзких градусов мороза, а северное дыхание природы пробиралось под одежду даже сквозь толстый металл дверей машины. Такая яркая зима, да еще и без снега была Туманному Альбиону не к лицу, и Виктор, глядя на нее в окно, только брезгливо поморщился и почесал небритую щеку, невольно вспоминая заснеженную рязанскую деревню. Сейчас там наверняка было ни проехать, ни пройти из-за высоких сугробов, в которые взрослые парни проваливались по грудь, а устойчивые минус тридцать ощущались жаром от прогретой печи и вороха материнских мехов. Вот это действительно зима, не то, что это безобразие… Черный бентли мчался по проселочной дороге со скоростью в пятьдесят миль в час, пока Северянин безучастно наблюдал за сменяющейся за окном картинкой с пассажирского сиденья, сложив руки за голову. Он не часто пускал кого-то за руль своей ласточки из-за большого недоверия к, пускай и проверенным, но все еще посредственным водителям в лице Сороки и Грима. Если честно, он и в этот раз не был в восторге от перспективы всю поездку до Оксфорда провести без дела, просто любуясь окрестностями и вздрагивая от каждого чиха его малышки, которые были обычным явлением. Но почему-то все равно согласился. В последнее время отказать Луке Чангретте для него представлялось все большим испытанием, которое он раз за разом проваливал. Он подошел к нему, как только вернулся из подвала и переговорил с Валери о способах ее ведения дел. Даже издалека было очевидно, что беседа выдалась не из приятных: Чангретта напирал, как и всегда, безжалостно, бросаясь обвинениями и упрекая молодую хозяйку Мистхилла в неспособности соблюдать хоть какие-то этические нормы. Наверное, ругался на то, что мисс Марион позволила своим людям ставить его в невыгодное положение перед его солдатом или что-то типа этого — Вик мог только догадываться. Но Лука выглядел слишком раздраженно после сеанса внушения мальцу-итальяшке правильного видения ситуации, так что наверняка догадка была верной. Падать в глазах подчиненных не очень приятно, но другого выхода быть и не могло. Он сам бы так не сумел, как бы не пытался. В убедительности Сороку никто не превзойдет. В ответ на все обвинения и резкие слова Валери мило улыбалась и щебетала что-то на своем женском, сводя любое недовольство к нулю легкими поглаживаниями чужих рук и честными глазками. Видимо, она думала, что они вдвоем скрыты от любопытных глаз в тени холла, и потому не особо удерживала себя от всяческих проявлений ласки. Гладила, шептала, дотрагивалась чересчур интимно, иногда дергала за волосы… Лука все пытался отбиться от нее, вталдычивая что-то на своем благородном языке, понять который всем обитателям Мистхилла было затруднительно. Но потом Марион приложила ладонь к его рту, перекрывая словесный понос, и он растерялся. А после затяжного монолога птички вдруг и вовсе перестал сопротивляться, расслабляясь в ее руках и смотря из-под ресниц тяжело, но с большей снисходительностью. «Хорошо, я тебя понял, — в итоге сдался Чангретта, убирая ее пальцы от себя. — В следующий раз предупреждай меня, когда задумаешь нечто подобное». После этих слов он покинул ее компанию, скрывшись за дверью главного входа. Марион простояла в коридоре еще с минуту, провожая его фигуру на террасе долгим и задумчивым взглядом. Виктор наконец сошел по ступеням вниз, только когда она скрылась в гостиной, куда ее увела взволнованная чем-то Зои. Северянин вышел на террасу, где тут же столкнулся с нервно перекатывающим во рту спичку Лукой. Напряженно он следил за бродящим туда-сюда у шеренги машин, дымящим сигарету Гримом и прикорнувшим на переднем сидении своего иссиня-черного бентли Уильямом. Он будто хотел что-то спросить, но не желал обращаться с просьбой ни к кому из них, поэтому Северянин великодушно предложил себя. Как оказалось, сделал он это зря. «Марлену нужны жаропонижающее и антисептик. Сможешь достать?» — услышал Виктор сквозь трель скрипки из гостиной и страдальчески поморщился. Так и знал ведь, что нужно что-то привезти, на кой хер спросил… Недолгие препирания и уговоры в итоге закончились капитуляцией русского и привели вот к такому исходу: Чангретта за рулем его долбанной тачки. Охуительная развязка, ничего не скажешь. В своем упорстве Лука был неподражаем, так что все доводы, мол, «Я надолго» и «У меня совершенно нет на это времени» на него не сработали. К несчастью, из-за своего опыта работы с рэкетирами он точно знал, сколько времени потребуется, чтобы забрать деньги, и не верил ни единому слову Виктора о предстоящих хлопотах. Также он не верил в существование другой, на ходу выдуманной русским работы, но, так как крыть ему эту ложь было нечем, решил предложить альтернативный вариант, который поставил в тупик уже Северянина. Чангретта предложил поехать в Оксфорд на одной машине (так как его собственная сейчас стояла на ремонте, а все другие требовали дополнительной проверки Флойда и не могли пока использоваться), разделиться, выполнить все дела и вместе же уехать обратно в Мистхилл. План был бы идеальным, если бы Виктор хотел ему следовать, но, увы, тогда он представлялся кошмаром. Перспектива наклюкаться до белой горячки в каком-нибудь баре, а после заглянуть к Талии на рандеву таяла с каждой секундой. «Ладно», — вырвалось из легких стоном, и Чангретта просиял, стискивая в белых зубах эту свою кривую деревяшку. Виктор впервые почувствовал по отношению к нему раздражение, которое, впрочем, быстро унялось, следовало только сказать: «Тогда заберешь еще и запчасти для Фантома. Разделяем и властвуем». В ответ на это последовало согласное «хм». Что ж, одной херней меньше… Северянин протяжно выдохнул, запрокидывая голову к потолку и прикрывая уставшие от яркого света глаза. Бентли время от времени бренчал подвеской и шуршал перекатывающимися под колесами камнями. За время, проведенное в пути, в его салоне не прозвучало ни звука, кроме скрежета ногтей об отросшую бороду и барабанной дроби, что нынешний водитель отбивал по оплетке руля пальцами. Похвально, что Чангретта ни разу не отвлекся от довольно опасной в этом районе дороги, и лишь однажды скосил взгляд на проехавших мимо него чуть ли не со свистом Сороку с Гримом, что тоже спешили по своим делам и снова невольно соревновались в скорости. Только тогда с его губ сорвалось итальянское ругательство, которое Виктор перевел бы как: «Больные ублюдки». Была в этих словах правда. Так гонять по бездорожью могли только самые отбитые. Впрочем, сосредоточенность Луки едва ли можно было свалить на беспокойство за свою жизнь или жизнь пассажира. Скорее, он просто был сверх меры задумчив и блуждал где-то вне тела все это время, пока руки на автомате крутили баранку руля. Рассуждал что-то у себя там, раскладывал по полкам. Было немного забавно наблюдать его серьезную без причины мину и бегающие глаза, но мысли о том, что обдумывать он мог все, что угодно, и в том числе скорую расправу над Сорокой, не давали Вику покоя. Не то, чтобы он беспокоился за своего нерадивого напарника, но… Да, беспокоился. Беспокоиться о своих, видимо, вообще у него в крови, так что удивляться здесь было нечему. Сорока свой, даже если и гондон, а вот Лука… Лука, при всем желании, пока не дотягивал. Нет, само собой, мужик он неплохой, хороший даже, хотелось бы заиметь такого в друзья, но едва ли это было возможно. Потому что такого как Северянин такой как Чангретта в друзья заиметь не захочет. Тем более, после всего, что он нарыл на него. Снова это всплыло, твою мать, как же всегда не вовремя. Виктор приоткрыл глаза, скашивая их на Луку, и досадливо шмыгнул носом, тут же утирая его большим пальцем. Сильно его, интересно, коробит рядом сидеть? Такой правильный, небось, опасается. Все они, правильные, опасаются, боятся за сохранность своей чести, будто Вик дикарь какой. Нужен ему больно каждый мужик в этом гребаном мире… — Лучок… Хотелось спросить, но язык не поворачивался спрашивать подобное. Вообще неприлично как-то, да и сейчас не самое лучшее время. Слишком замкнутое пространство, а до Оксфорда еще далеко. Они и так все время молчат, а там уж совсем невыносимо станет. Чангретта вопросительно промычал, на секунду повернул к нему голову, находя почти полностью зелеными в этом освещении глазами, но тут же отвернулся, возвращая внимание дороге. Весь такой выглаженный, опрятный, лощеный. С этой его федорой, съехавшей на одну сторону по-американски. Ну прямо денди, ничего не скажешь, сам стиль во плоти. Виктор хоть и был одет не хуже, все равно проигрывал на его фоне. Хотя бы своими грубыми чертами лица, на которые многие дамы и смотреть бы не стали. Возьми Луку Чангретту с собой в клуб — уведет всех милых леди из-под носа и даже бровью не поведет, хоть и сам не писаный красавец. — Что хотел, Виктор? — и голос у него приятный, черт бы побрал. Этим Вик тоже проигрывал. Его басовыми нотами мало кто восхищался. Северянин растерянно почесал бровь, вспоминая, что хотел сказать, а после решил придержать язык за зубами. Портить и так шаткое равновесие их отношений не хотелось, еще подумает чего не того — проблем потом не оберешься. — Ты это… — Вик замялся на секунду, придумывая что-то более безопасное, но все вопросы, которые он мог бы задать и не получить после этого в морду вдруг исчезли из головы. Осталось только личное, а о личном спрашивать моветон. В итоге приходилось валять дурака. — В ассоциации не хочешь сыграть? Как-то тухленько тут у нас, не нравится мне это. — В ассоциации? — казалось, он искренне удивился, хотя и не подал виду. Наверное, слышать предложение поиграть в детскую игру от наемника Пересмешника звучит смешно, но Северянин слишком любил такие простые игры, чтобы думать об этом слишком долго. Какие-нибудь гляделки, салочки, ладушки были безопаснее разговоров и задушевных бесед. Играя, не нужно было размышлять о неприятных вещах. — Ну да, — повторил Виктор, утвердительно кивнув, как бы давая понять, что он совершенно серьезен. Луке его спонтанный порыв не особо понравился, но он был слишком хорошо воспитан, чтобы отказать в развлечении человеку, который так любезно согласился дать порулить его машиной. — Назову тебе предмет, а ты мне — пять ассоциаций. Потом ты назовешь мне — я выложу свои пять. Хоть так время скоротаем, а то в этой скуке я скоро откинусь. — Как хочешь, — с запозданием согласился Чангретта, пожимая плечами. Предвещая долгую игру, он положил локоть у окна и оперся виском о сжатый кулак. — Но я не уверен, что мои ответы смогут тебя поразвлечь. Взбодренный тем, что его предложение не отбили, Северянин забегал глазами по салону, выискивая первый предмет. Он решил, что это должно быть что-то простое для первого раза, чтобы впоследствии идти по нарастающей. Болотного цвета взгляд упал за окно. Ну уж ничего более легкого он найти бы не смог. — Дерево, — изрек Виктор, поворачиваясь обратно к Луке. Тот закусил щеку с внутренней стороны, отвлекаясь от дороги и находя растущие по обеим сторонам от нее голые тополя. Задумчиво промычал, размышляя над тем, каким же бредом занимается. — Зеленое, — начал он без интереса, перескакивая глазами с одного дерева на другое. — Высокое. — Ты же знаешь, что можешь любые слова использовать? Невольно Лука закатил глаза, пряча это действие от внимания попутчика. Не хотелось обижать Северянина своим отношением к его порой идиотским идеям, но контролировать себя в такие вот моменты было затруднительно. Когда Вик озадачивал его ими, Чангретта часто терялся, не зная, что лучше ему ответить. Поэтому, наверное, постоянно и соглашался. Слава всему святому, жалеть об этом не было смысла, ибо все идеи пока были весьма себе безобидными. Лука прокашлялся, прочищая горло, и почесал мизинцем бровь. Любые слова значит. Ладно, раз так… — Дупло, падение и потерянные туфли. Виктор звонко рассмеялся, ударяя себя по крепкому бедру, полностью осознавая природу этих ассоциаций. Не было ничего удивительного, что он заговорил именно о вчерашних событиях, но все же менее забавно от этого не становилось. Северянина все еще смешил тот факт, что Валери свалилась с дерева, словно мелкая девчонка. Вчера, отойдя от шока, он смеялся как сумасшедший, когда узнал о причине, по которой великий Пересмешник истекал кровью. Это было уморительно. Мисс Марион, не любящая, когда над ней смеются и находящаяся в полуобморочном состоянии, еще более уморительно огрызалась в ответ на издевки, закатывая глаза и устало потирая их о плечо. Очаровательная в своем смущении. — Боже мой, и смех и грех. А говоришь, что не сможешь поразвлечь, — не убирая с лица широкой улыбки, простонал Северянин, смазано крестясь справа налево, а после, возбужденный таким развитием игры, нетерпеливо ударил себя по груди. — Ну давай! Твоя очередь. Назови что-нибудь этакое, чтобы поинтереснее. Лука хмыкнул, крепко задумываясь над поставленной задачей. Если честно, он никогда не был силен в таких играх, ему всегда было слишком плевать, потому что никакого приза в конце не предусматривалось, а значит и стараться было не нужно. Но сейчас эти дурацкие забавы русского пробудили где-то внутри поистине неподдельный интерес. Из этой игры все-таки можно извлечь пользу, если правильно ей распорядиться. Чангретта для приличия подумал еще с пару секунд. То, что он придумал, могло вызвать у Вика любую реакцию, и он мысленно подготавливал себя к всплеску чего бы то ни было: от новой порции веселья и до перехода на агрессию. Все же он не так хорошо его знал, чтобы быть уверенным. — Молодость, — не отрывая взгляда от лобового, протянул Лука будто бы необязательно. Смех в салоне потихоньку стих, и пришлось все же оторваться ненадолго, чтобы убедиться, что все хорошо. На мгновение Виктор будто потерялся в прострации — его взор опустел, погрустнел и тут же зеленые глаза весело прищурились, уставясь куда-то под ноги. Широкие ладони, будто не находя себе места проехались по ткани пиджака на груди, а после нырнули за него, чтобы достать любимую флягу. С металлическим скрежетом отвернулась крышка, горлышко прислонилось к тонким губам, обрамленным бородой, а после они чмокнули, и Северянин снова тихо рассмеялся. — Сказал же — поинтереснее, — протянул он бодрым голосом, в котором все же чувствовалась тень далекой печали. Возведя глаза к потолку, он прищурил правый и разомкнул челюсти, перекатывая за зубами язык, что с силой нажимал на внутреннюю сторону щек, образовывая бугор. После недолгого молчания, Виктор начал размеренно, загибая пальцы: — Вовка. Петербург. Бор. Армия… М-м-м… Полная дерьма, полагаю. Лука фыркнул в легком смехе. — Честно сказать, я ожидал какого-то более крепкого выражения. — Более крепкого? На английском более крепко не получится. На русском может. Например, «нихуево проблемная» или «пиздецки сложная», а? Выбирай любое, думаю, здесь все подойдет. — Ты служил в армии? Некорректный вопрос. Это был некорректный вопрос, и это стало отчетливо ясно по изменившемуся выражению лица русского. От одного только слова «армия» Виктора перекосило и дернуло как от электрического разряда. Он снова приложился к фляге и сделал глоток больше предыдущего. Поморщился, прокашлялся, глубоко кивнул так, будто уже опьянел. — Ага, — протянул он, сползая чуть ниже по сиденью. Крепкая рука взмахнула в необязательном жесте. — Не самое лучшее мое решение было пойти туда, но на тот момент выбора не было особо. Мы с Вовчиком тогда от родителей съехали, в Петербург намылились. Там работать надо было, чтоб как-то жить самим. У Вовчика голова была на плечах — он сразу пристроился, куда ему надо было, а я долгое время на шее у него сидел. Я так-то ничего не умею, кроме как бошки сносить и рожи бить, так что… Армия для меня была оптимальным вариантом, чтобы не докучать ему. — Вовчик — твой друг? — Виктор сморщился от произношения американцем русского имени и от этого многозначительного, но все еще словно бы безынтересного «друг». Под этим его «друг» явно скрывался подтекст, о котором думать бы не хотелось, но приходилось в силу обстоятельств и растущей паранойи, ищущей в словах Чангретты определенный смысл, даже если он изначально в них не вкладывался. — Брат он мой! — вырвалось как-то резко. Лука даже понимающе кивнул, чуть нахмурившись, донося до попутчика, что он предельно ясно понял его сообщение. Северянин чуть стушевался, понимая, что ненароком вспылил, и продолжил уже спокойнее: — Братец старший. Ну как «старший»… На часок, наверное, а то и на два. Вылез из мамки раньше меня и все кичился этим в детстве, мол: «Старших слушаться надо! Да ты, мелкотня, ничего не понимаешь». Дураком тем еще был, но зато вырос занудой похуже Грима. — Двойня? — Близнецы. На ебло одинаковые, а все остальное — расхождение на расхождении. Вовка вот умный, начитанный чертила. Драматургом каким-то стал, даму сердца себе нашел хорошую сразу по приезде в Петербург. Жениться собирались, когда я уезжал — она залетела. А я вот… — Виктор небрежно обвел себя от головы до коленей обеими руками, а после усмехнулся, оставляя флягу у бедра и сцепляя пальцы на затылке в замок. — Распиздяй. Батя мне всегда говорил, что из семи у него получилось нормальных только шестеро. Мать придатком называла, мол, бесполезный я, только хлопоты доставляю да еду перевожу. В общем-то, так оно и было, и есть, и будет… Он не выглядел печально, рассуждая о таких малоприятных вещах, даже показывал некий энтузиазм, говоря о том, какой он никчемный и ненужный. Словно бы его это совсем не волновало, хотя на самом деле Лука не был в этом уверен. Северянин был отъявленным лжецом, это можно было понять только спустя время. Его вечные беззаботные монологи о собственной жизни являлись фальшью от и до, он не говорил искренно, казалось, ни секунды своего существования. Только вот врал он не словами, а эмоциями, и это было хуже, чем если бы он просто вешал на уши окружающим лапшу. Виктор не был прав — для Пересмешника он был очень даже хорош. За всем этим обилием информации, которую он извергал из себя, нельзя было уловить его истинного отношения к чему бы то ни было, если не знать его достаточно долго. Он был скрытен, он был весел сверх меры и разговорчив, и это слепило. Его оптимизм пускал в глаза столько пыли, что нельзя было понять, где за ним прячется настоящий Виктор. Такой же сломленный, удрученный и униженный самой жизнью, как и все наемники. Чангретта знал, что Северянин не в восторге от этой беседы, но почему-то русский не спешил останавливать ее, несмотря на огромное желание. Он продолжал болтать, рассказывая о своем брате, о Петербурге, о его красотах и о том, как они с Вовчиком по первой ели одну картошку с крупой, которую даже не на чем было приготовить. Не умолкая, не прерываясь, будто боясь выдать себя молчанием. Его оружием были его собственные слова, спасающие и разрушающие его одновременно. — Виктор, могу я поинтересоваться, почему ты не вернулся домой после войны? — Лука спросил настолько осторожно, насколько мог себе это позволить. Он не хотел напирать и лезть не в свое дело, но решил дать все-таки Виктору возможность выговориться. Создавалось впечатление, что если он этого не сделает, то лопнет к чертовой матери от переизбытка чувств. Северянин выдохнул сквозь зубы, теребя в пальцах крышку фляги, то подбрасывая, то прикручивая-откручивая от горлышка. Собирался с мыслями и торопить его в этот момент было бы верхом безнравственности, поэтому Чангретта молчал, выжидая хотя бы отказ. Вик сполз еще ниже по сиденью, чуть ли не укладываясь на нем полностью. Для удобства он даже закинул ноги, упираясь носками туфель в бардачок. Ходил он в них пока не так много, поэтому они были относительно чистыми, но Лука все же не удержал себя от брезгливого прищура. Сделал бы он так в его машине — сразу получил бы нагоняй, но в чужой монастырь со своими иконами не ходят. — Да знаешь ли… — Виктор протянул это настолько необязательно и беззаботно, что стало тошно. Снова скрывался. Что ж, другого было бы глупо от него ожидать. — Не в ладах я с нынешней тамошней властью, не нравится мне дядя Ленин с его учениями. Вроде как и правильно все говорил, а вроде и муть какая-то, даже не знаю… Николай меня тоже не устраивал, но с ним как-то приходилось мириться, а тут вот… — Я думал, что ты коммунист. — Да все вы так думаете, когда слышите, что я русский. А я политикой, между прочим, никогда не интересовался. Вовчик вон этим страдал, а мне вообще насрать было. Пока пожрать что есть и крыша над головой — все херня, — Северянин отмахнулся, сжимая губы, блестящие от водки. — Я жить хотел по-простому, а в России сейчас мне по-простому не получится. Там слишком много всего, от чего мне херово становится. Режим этот, семья моя… Люблю их безмерно, но лучше уж пусть буду на расстоянии любить, чем все время находиться среди них и чувствовать себя дерьмом на палке. — Ты ни разу к ним не ездил? — Нет. Да и зачем? Они думают, что я подох на войне, наверное, похоронили меня уже даже. Как я к ним поеду? От такого откровения Лука даже смутился. Отчего-то он думал, что Северянин поддерживает контакты с семьей, даже находясь за тысячи миль от них. Он всегда с таким теплом вспоминал отрывки из своей юности, с любовью называл сложно произносимые имена родных и улыбался, блуждая в мыслях, наверняка вспоминая Родину. Чангретта не мог поверить, что такой преданный своей стране человек ни разу не посетил ее за долгое время жизни за границей. Возможно, сейчас за него говорили сицилийские корни, что плотно связывали с родственниками незримой нитью, но Чангретта вдруг почувствовал постыдную жалость к своему попутчику. Он не мог представить жизни без своей бесчисленной семьи, разбросанной по всей планете. С каждым ее членом он общался лично хотя бы раз в пятилетку, каждому отсылал письмо с поздравлениями на праздники и созванивался с Сицилией несколько раз в год. Это было частью его рутины — знать, что рядом есть надежные люди, связанные с тобой по крови. Они — опора, мост, который никогда не обрушится. Он не мог представить, где бы он сейчас был, не имея этой опоры. А Виктор существовал совершенно один без нее и явно не справлялся. — Мы еще расстались на такой неприятной ноте, что вряд ли они меня обратно бы приняли, если бы я вернулся, — продолжал Северянин свой рассказ, неосознанно подергивая ногой. Каждое слово давалось ему с трудом и, казалось, он вовсе забыл, что разговаривает с кем-то, а не просто рассуждает вслух. — Я с батей пособачился серьезно. Если честно, меня из дома как раз и выперли, поэтому я в Петербург и собрался. А Вовчик за мной увязался, сказал, что один я там быстро кони двину. Мы с отцом уже давно не общались, все время, пока мы там жили, даже по телефону его голоса я не слышал. Вовка что-то там переписывался, конечно, с ним, рассказывал, как там у них дела. Говорил, как Снежа наша учится на одни пятерки, как Коля пашет на полях, как Светка мужика себе нашла какого-то и замуж собирается. Рассказывал, что мать скучает по нам. Он всегда говорил «по нам», хотя маменька скорее больше по нему скучала. Про батю не говорил, но я письмо его видел. Ни слова обо мне там не было. Будто он меня вычеркнул. Все, считай, теперь шестеро новых Дзержинских, этого недоноска как и не бывало. И слава всему сущему, как говорится… Это звучало бредово. Все его рассуждения о том, что его семья не хочет его видеть, строились лишь на его догадках и чувстве обиды, зарытой глубоко в землю, но все еще дающей о себе знать. Виктор говорил, словно маленький ребенок, пытающийся размышлять на взрослые темы, но совершенно их не понимающий. «Маменька скорее скучала больше по нему». Да откуда он мог это знать? Лука мог поверить в то, что его мать не очень хорошо относилась к этой названной «бесполезности» Виктора, но он не в жизнь бы не поверил в то, что она не скучала по нему. Каким бы не был ее ребенок, пускай он самый отъявленный злодей или неумеха, мать никогда не откажется от него, потому что как можно отказаться от того, кого носила под сердцем девять месяцев, а потом еще и растила Бог знает сколько лет кряду. Впрочем, касалось это не только матери, но и отца. Чангретта рос в благополучной семье, он любил родителей самой искренней и чистой любовью, на которую только был способен, никогда не забывал о них, а они, в свою очередь, никогда не отворачивались от сына, что бы он не сделал. Винсенте спасал его столько раз, столько раз помогал выпутываться из передряг, в которые его старший мальчик попадал по глупой юности. Лука был трудным подростком, он понимал это. Они часто ссорились по пустякам, было такое, что отец выставлял его из дома, отправляя подумать над своим поведением. Порой его гнев был страшен, и он не отказывал себе в крепких выражениях и иногда даже увесистых оплеухах. Но каждый раз он принимал Луку обратно, побитого и раскаявшегося юнца, не умеющего сдерживать себя. Потому что любил, как и все отцы. И Лука был благодарен ему за его терпение. Северянин бросил свою семью, просто сбежал от проблем. Ему было все равно на чувства родных, получивших извещение о том, что их Виктор пропал без вести и, вероятно, погиб при боевых действиях. Эгоизм играл в нем, жажда избавления от ответственности и страх. Бесстрашный русский боялся обязательств, как сопливый мальчишка боится монстров под своей кроватью. И Чангретта раздражался, злился и сочувствовал одновременно, не ожидая от этого на вид сильного человека такого проявления слабости. — Я могу высказаться, Виктор? — Лука спросил это из вежливости, не готовый услышать отрицательный ответ. Даже если бы Вик сейчас сказал «нет», он все равно вылил ему свои чувства по этому поводу, хотя бы чтобы дать ему почву для размышлений. Но Северянин, на удивление, не сказал ничего. Только пожал плечами, снова прикладывая флягу ко рту и двигая челюстью. Его взгляд был пустым, а вид — подавленным, но на лице все еще держалась эта идиотская улыбка. Чангретта шумно вобрал в легкие воздух. — Думаю, ты слишком спешишь с выводами. Твои суждения в некотором плане справедливы, но не обосновывают твоего решения отдалиться от своих. Прости, но все, что я услышал — пустой треп и додумки, которые не красят тебя. Ты оправдываешься сложностями, которые не стремишься решать. — Ты не первый, кто такое говорит, — усмехнулся Виктор, чуть посмеиваясь в бороду, вытирая с нее капли алкоголя, промахнувшиеся мимо рта. — Не представляешь, сколько раз я слышал подобное. Не вздумай только осуждать меня. — А что еще мне делать? Твои доводы смехотворны. Ты оставил своего брата, который заботился о тебе в Петербурге, забыл сестер, мать, обвиняешь отца в своем уходе, но не пытаешься понять, что сам сделал не так. — Я знаю, что я сделал не так, Лука. Я родился, твою мать, и это никому не пришлось по душе. — Мне кажется, ты далеко неправ. Я понимаю, что бывают разные ситуации, но… — Но вот моей ситуации ты не знаешь, так что завали ебло и не трахай мне мозг своими нравоучениями, лады? И без тебя желающих хватает. Прозвучало спокойно, но ноты агрессии проскочили в голос. Лука обернулся на тихий скрежет стеклоподъемника, в который с силой вцепилась одна из крепких рук русского. Он открыл окно до предела, выпрямился, высовывая в него лицо, видимо, с целью остудиться. Было заметно, как его потряхивает от накатившего возбуждения и, похоже, желания ударить кого-нибудь посильнее, но, надо отдать ему должное, он держался. И Чангретта ценил его терпение, но все же не смог удержать себя от совета. — Тебе стоит подать им знак. Хотя бы брату. Он не заслужил постоянно смотреться в зеркало и вспоминать, что ты мертв. — Тебе-то какая разница? — почти простонали в ответ. Вик поглядел через плечо, находя глазами точеный профиль американца, обводя долгим взглядом его неровный нос. Невольно в голову пришло, что, если сломать его еще раз, выглядеть он будет совершенно непрезентабельно. — Мне — никакой. Думаю, что тебе не совсем все равно на них, а им — на тебя. Хоть представляешь, каково хоронить родного человека? — У Вовки ребенку уже… двенадцать лет, получается. Думаешь, он вспоминает обо мне? Да хера с два, у него других хлопот хоть отбавляй. У него работа, жена, отпрыск, который, жопой чую, такой же отбитый, как и мы с ним были в свое время. Заявлюсь — стану еще одной, нахуй оно надо? Лучше уж пускай живет себе дальше спокойно. — Я не знаю твоей ситуации, а ты не знаешь его. Как ты можешь утверждать, что ему легко сейчас? — Да потому что Вовчику всегда все легко дается! Он же гребаный умничка, он не знает, что такое сложности! — Потеря брата — это сложно, Виктор, уж поверь мне. И каким бы не был твой брат, ему тоже не может быть легко от осознания, что он остался без того, кто по крови ему ближе, чем отец с матерью. В салоне повисло гнетущее молчание, которое даже при открытом окне чувствовалось духотой и неприятной влажностью на коже. Северянин не знал, что ответить на слова Луки, также как и не знал, как дальше отстаивать свою позицию. Он в любом случае не поймет, ему это чуждо, он с таким едва ли когда-нибудь встречался, а объяснять категорически не хотелось. Сложно это все, Вик и сам не хотел копаться в этом дерьме, не говоря уже о том, чтобы погружать туда кого-то постороннего. Но все же, как бы не хотелось это отрицать, в какой-то мере он и был прав. Северянин никогда не задумывался о том, каково Вове было узнать о том, что его несносный братец погиб на войне. Он старался отфильтровывать эти мысли, успокаивал себя тем, что брат в порядке и живет полной жизнью без него. Как, впрочем, и вся семья. Он знал, что они живы, что они здоровы, он убеждался в этом, получая письма от русских вестников, присматривающих за его родными. Но ни один вестник ведь не мог знать, что творится внутри человека. Они писали лишь о работе, об успехах брата, о его сыне, племяннике Виктора, что ходил в дорогую гимназию и играл на пастушьей дудочке в переулках ради забавы. И на том все. Большего они знать не могли. Вик не мог представить своего брата, страдающим на его похоронах. Во всех сценах, что раз за разом прокручивались в его голове, Вовчик, а теперь уже многоуважаемый Владимир Ярославович, стоял над его пустым гробом холодным истуканом, смотрящим исключительно поверх голов. Он не плакал ни дня своей жизни. Казалось, даже в младенчестве от него нельзя было услышать ничего кроме яростного мычания и урчания. Вова был кремнем, как и их отец, и расколоть его не смог бы никто. Так почему Чангретта думает, что он способен оплакивать Виктора? Все списывалось на незнания. Лука не знал ситуации, не знал характера Вовчика, не знал ничего, но все равно делал выводы, пропуская информацию через сито собственных переживаний. Он был слишком эмпатичен для гангстера, хоть и пытался скрывать это. Смерть брата подкосила его, это было очевидно. И, видно, он действительно сочувствовал Вове, который в этом вряд ли нуждался. — Небо, — Чангретта кинул непонимающий взгляд на Виктора, что все еще торчал короткостриженой головой в раскрытом окне. Холодный ветер обдувал ему лицо и грудь, полы пиджака метались по сиденью, в беспорядке хлопая по кожаной обивке. За беседой Лука не заметил, как слегка набрал скорость, а потому поспешил немного замедлиться. Грубоватый голос, уносящийся за пределы автомобиля, долетел до слуха с трудом задорным криком. — Не-не-не, не сбавляй! Заебись катим! Я говорю: небо! Мы все еще играем, не забыл?!

***

Всю дорогу до Оксфорда приходилось делать вид, что никакого разговора не было. Виктор вел себя, как и всегда, развязно и весело, забыв обо всем сказанном, казалось, напрочь. Он не обмолвился больше ни словом о личном, только предлагал слова и называл свои пять ассоциаций, когда Чангретта нехотя подыгрывал ему. Шутил что-то невпопад, иногда даже смешное, но на том все. Больше он ни о чем серьезном не заговаривал, только иногда спрашивал про Нью-Йорк, Америку в целом, о последних новостях и интересовался итальянским, выпытывая у Луки перевод самых небанальных слов. Было забавно слушать, как он пытается произнести «cinquecentocinquantacinque» без ошибок. Это было целое представление, приправленное русским матом и крепкими выражениями на английском. Оксфорд, небольшой, по сути, город, встретил в первую очередь так называемым «проездным пунктом». Северянин назвал его так с большим пренебрежением, намеренно высовываясь в окна и изредка показывая правую руку каким-то прохожим, намеренно громко насвистывая под нос. Нетрудно было догадаться, что все люди, которых он таким образом поприветствовал, были дилерами на вахте. Они редко стояли на свету, чаще их силуэты можно было увидеть в затемненных переулках между небольших зданий. Чангретта не особо замечал их раньше. Он знал, что за ним следят, когда он выезжает за черту города или, наоборот, въезжает в него, но никогда не пытался разглядеть тех, кто был за это ответственен. Хороших ласточек нелегко было засечь, если они сами этого не хотели, так что стараться сделать это представлялось пустой тратой времени. Не настолько Луке интересно, ему было достаточно того, что никто не препятствовал его передвижению. — Останови вон там, — Северянин небрежно ткнул на тротуар рядом с высоким зданием церкви из белого камня, и Чангретта невольно восхитился его красотой, нагибаясь чуть ближе к лобовому, чтобы в полной мере разглядеть острые штыки на верхушках башен. Английская готика Оксфорда всегда казалась ему невероятно красивой, как, впрочем, и весь город, в большей мере выстроенный именно в этом стиле. В сером безжизненном свете Туманного Альбиона это единственное, что могло его поразить. — Лучок, еблом не щелкай, тут движение — дай Бог. Счас влетит в нас какое-нибудь чучело, а ремонт мне никто не оплатит. Виктор раздраженно махнул рукой, обводя широким жестом проезжающие мимо автомобили молодых студентов, что в большей мере и захватили пространство города на долгие века. Оксфорд можно было назвать столицей молодежи. Шумной, энергичной, абсолютно беззастенчивой молодежи, амбициозной в своих стремлениях и неудержимой в своей безбашенности. А еще совершенно не умеющей адекватно водить и вести себя со взрослыми. Золотые дети, надежда нации. Все свое время они должны бы заниматься учебой, но сейчас выпивали на ступенях храма и громко обсуждали политику под оглушающий бой гитары. Создавалось впечатление, что сидели они здесь еще со вчерашнего вечера. Лука остановился у невысокого бордюра неподалеку от них, глянув мельком, снисходительно поджал губы, вытаскивая из нагрудного кармана спичечный коробок. Когда-то и он был таким же… Правда, Оксфорд ему закончить так и не удалось. Виктор вышел из автомобиля намеренно неспеша, тоже посмотрел на юных ученых с понимающей усмешкой и поправил пиджак, под которым незатянутая портупея с заткнутым в нее пистолетом неприятно перекрутилась и теперь ощутимо давила на ребра. Северянин постарался поправить ее как можно незаметнее, но потом поймал на себе осторожные взгляды и оставил все как есть. Небрежно сплюнув на тротуар, оперся руками о крышу машины и заглянул в салон. — Короче, — начал он тихо, перебиваемый ревом моторов и громкими голосами за спиной. — Тебе ж сначала пацану лекарств купить надо? Поедешь на Стратфилд, там аптека наша стоит. Синяя вывеска у нее такая, с крестом, но, я думаю, ты в курсе. Скажешь там, что ты от доктора Роберта Джей Хэмлока, проблем возникнуть не должно. Только если на кассе Жердь не будет стоять. Он очень любит всякую хуйню впаривать втридорога, так что следи за этим… — Повтори. Кто будет стоять? — Лука изогнул бровь, перекатывая во рту тонкое древко спички. Вик устало закатил глаза, жалея о том, что не весь мир говорит по-русски. — Жером его звать, такой себе чудаковатый француз. Он давно на какой-то доковской параше сидит, так что никакие таблетки в пакетах у него не бери, а то подсунет что-нибудь такое, из-за чего у твоего мальца башню сорвет, — крепкая рука покрутила пальцем у виска, а после со звонким шлепком опустилась на живот. — Посмотри еще, чтобы пробки у склянок были неподплавленные. Жердь у нас тот еще шутник — опиум в сиропы от кашля вливает. Дурной малый, но зато лепечет смешно. — С каждым днем все больше поражаюсь умению Пересмешника набирать себе достойные кадры… — А тебе лишь бы понудеть о ее умениях, а, умник? Лука без интереса пожал плечами, слегка усмехаясь уголком губ. Каждый раз Северянин все больше убеждался, что общение с Валери не идет макароннику на пользу. Все чаще в его тоне проскальзывали сарказм и знакомый уже яд, ожидать который от него раньше не приходилось. Еще чуть-чуть и он начнет общаться на этом змеином языке на постоянке и разговаривать с ним придется соответствующе. Ох, лишь бы Валери на итальянском не забалакала, а то, кто ее знает… — Не забудь еще за запчастями заехать к Киту на Лонсдейл. Он со вчерашнего дня наших ждет. На Фантом дохуя всего надо, так что телегу еще придется оплатить. А, еще краски возьми! Белой. Грим в какую-то херню на дороге из Лондона въебался, ему надо зад подмазать. — Еще какие-нибудь пожелания будут? Может, вам еще за продуктами съездить? — Да. Можешь Лерке за эклерами в кондитерскую заехать. Она любит шоколадные. А еще конфет для мелкой захватить. Леденцов этих ебаных… которые кислые, лимонные. Их и дедок заодно поест. А так — все. Больше ничего не нужно. Это предложение, казалось, обезоружило Чангретту. Открыв было рот, он хотел что-то возразить суровым тоном, наверное, что-то про то, что он им не доставщик и что для таких вот поездок обычно нанимаются люди, но почему-то передумал и только постучал возвышением мизинца по баранке руля. Виктор, довольный собой, улыбнулся во все зубы, наблюдая эту забавную картину. Живя с Валери Марион, волей-неволей научишься отбиваться от любых колкостей. Ее шпильки уже не воспринимались всерьез, что уж говорить о ядовитых замечаниях ее слишком близкого друга. — Ладно, тогда встретимся часов этак в пять у крытого рынка. Я, как закончу, туда подойду, если что, подожду тебя, ага? Только не забудь ничего, ради Бога. Особенно про эклеры. Птичка будет негодовать, если ей опять не привезти ничего вкусного. Все, бывай. Не потеряйся. Карта в бардачке. Виктор хлопнул напоследок ладонью по дверце бардачка и, развернувшись на пятках, легким шагом направился вдоль улицы. Проходя мимо развлекающихся у храма студентов, он подкинул одному пару монет в шляпу и сказал что-то излишне дружелюбно. Молодые люди тут же стихли. Вскоре их сдуло со ступеней векового здания как ветром, а Северянин скрылся в одном из темных оксфордских переулков. Лука задумчиво хмыкнул. Его не покидало стойкое ощущение, что эта их поездка не обойдется без приключений.