Never trust a Mockingbird

Итальянцы — экспрессивный народ. Очень эмоциональные и открытые, большинство из них не привыкло реагировать на раздражающие факторы спокойно и без лишних телодвижений. В отличие от сдержанных британцев, склонных держать все переживания при себе, чего бы им это не стоило, итальянцы кричали всему свету о том, насколько же они недовольны сложившейся ситуацией или, наоборот, рады триумфу. Такими они были на протяжении многих веков и такими продолжали оставаться по сей день. Их шумность пугала, выразительность казалась глупой клоунадой, импульсивный жестовый язык представлялся непонятной системой альтернативного общения и выражения истинных мыслей, которые могли отличаться от высказанных слов. Их гнев ужасал, а отчаяние грозило вылиться в катастрофу. Марлен Дзанетти был истинным итальянцем, одним из сынов Римской империи, потомком великих завоевателей прошедших времен. Юный и горячий парень из глуши, он не отличался покладистым нравом и часто даже осмысленностью поступков. Марлен был воспитанником бедных сицилийских улиц, а потому в нем не было выражено ни сострадание, ни умение подчиняться беспрекословно. Поэтому, когда он проснулся в незнакомом помещении, под безразличным взглядом незнакомого усатого человека, разговаривающего на чужом языке, что его уши не могли распознать полностью, и трясущего в пальцах шприц с неизвестной жидкостью, он думал ровно секунду, прежде чем ударить его по лицу. Тихие бессвязные речи на английском затихли в ту же секунду — усатый мужчина выронил шприц и отшатнулся, прикладывая ладонь к подбитому носу. Он не кричал от боли, с его уст сорвалось только одно слово. Резкое, как пуля, оно отскочило от пустых стен и скрылось где-то за открытыми дверьми, за которыми виднелся длинный мрачный коридор. Марлен подорвался с постели, побежал, из последних сил перебирая слабыми ногами, чувствуя кожей босых ступней прошивающий до костей холод бетонного пола. Старик за спиной закричал это странное слово, ударившее по ушам минометным выстрелом. — Грим! Марлен зажал уши, ныряя в темень коридора. Серые стены быстро проносились перед глазами, не успевающими привыкнуть к темноте. Марлен мчался, подгоняемый старыми инстинктами и болью в руке. Он не понимал, почему плечо жгло, как огнем, но старался не думать об этом. Впрочем, долго так продолжаться не могло. Чтобы открыть вставшую на пути очередную дверь, Марлен влетел в нее плечом, не рассчитывая на то, что поддавалась она крайне легко. Он упал на пол просторного помещения по инерции и взвыл от дробной боли, что разорвала в клочки кожу над ключицей. По груди поползло что-то отвратительно липкое и горячее, рука сама скользнула к больному месту и сразу столкнулась с вязкой жижей. Пальцы окрасились кровью, падающей ужасающими каплями на серый бетон и окрашивающей его в грязно-коричневый. — Ma che cazzo… — голос стал слабым, хрипел, как у умирающего старика, и Марлен закашлялся, чтобы как-то облегчить ситуацию. Поднимаясь на негнущихся руках, он встал на ноги, постоянно бормоча себе под нос. Нужно держать себя в сознании, нужно не дать себя поймать, нужно… Тело неприятно качнуло назад головокружением. — Devo andarmene da qui. Dobbiamo trovare i ragazzi… — Лучше тебе не двигаться. Молодой Дзанетти дернулся от внезапного звука, доносящегося с крутой лестницы, ведущей наверх. Размеренные шаги отражались от стен, вселяли в душу животный ужас и страх почить в этих неизвестных стенах. Марлен попятился назад, когда дорогие лакированные туфли ударили о пол и остановились. Высокий человек в дорогом костюме встал, перегораживая единственный возможный выход, и выпрямился, держа руки в глубоких карманах брюк. Дорогой костюм-тройка лоснился в свете тусклой лампы. Светло-голубые глаза прошлись по растерявшемуся юноше с ног до головы, пустые и от этого колотящие холодом по внутренностям, остановились на переносице орлиного носа. — Не двигайся, — повторил незнакомец по слогам, не шевелясь. Его глубокий голос источал угрозу, предупреждение, которое в силу шока воспринималось по-иному. «Убью», — будто говорил он так спокойно, словно бы это слово для него ничего не значило. За спиной открылась дверь. Старик появился на пороге, тяжело дышал и сжимал в руках поблескивающий в тусклом свете шприц. Марлен отступил еще дальше, но тут же уперся в преграду поставленного в самом центре помещения широкого стола. Под руками что-то задребезжало, пальцы машинально схватили попавшийся под них гладкий металл. Незнакомый старик небрежно ткнул иглой в сторону Дзанетти, но смотрел только на человека, вставшего у лестницы. Он снова говорил на повышенных тонах, но Марлен не мог разобрать смысл его слов, даже если бы очень постарался. — Он не дает мне вколоть обезболивающее! Ударил меня в нос, черт бы побрал этого мальчишку! Сделай что-нибудь, Грим, иначе я отказываюсь тратить на него свое время! — Успокойся, Док, — высокий человек повернул голову к юнцу, чуть наклоняя ее в изучающей манере. Он сделал всего один шаг, заставивший взбесившееся сердце пропустить удар. — Вернись. Иначе будет больно. Английское слово «больно» Дзанетти знал слишком хорошо. Гнев вскипел в груди, как по щелчку пальцев, преображаясь в волю инстинктов. Марлен сдавил в крепкой хватке легкий металлический предмет и бросился вперед на того, кто посмел ему угрожать. Старик закричал что-то невнятное на своем неясном наречии, и светло-голубые глаза расширились в неясном любопытстве. Марлен махнул небрежно, зажатым в пальцах скальпелем, разрезая только воздух. Плечо нещадно стрельнуло, с него снова хлынула кровь, но это не помешало ударить снова. Высокий человек не вынимал руки из карманов. Он маневрировал между взмахами, уклоняясь от острого лезвия, распаляя мальчишку неспособностью достать до него хотя бы кончиком острия. Дзанетти не мог поспеть за его движениями из-за слабости в ногах и это гневило его так, что он забывал о боли. — Muori! Muori! Muori, dannazione! Марлен рванул воздух скальпелем еще раз снизу вверх, когда его кисть вдруг сдавило крепкой хваткой. Незнакомец схватил его сверху, дергая к себе, и тут же нанес молниеносный удар в область под рукой. Ее вдруг как будто отняло, жужжащая рябь пробежалась от основания до кончиков пальцев, и скальпель выпал, громко звякнув. Кисть тут же отпустили. Ноги подкосились, роняя ослабевшее тело Дзанетти на пол, заставляя вскричать от боли и упавших с плеча бурых капель. На периферии зрения заискрились тусклым светом лакированные туфли. — Салли?! Кэтрин?! — в ту же секунду с лестницы спустился кто-то еще. Кто-то маленький и очень суетящийся, а оттого громкий. Марлен не мог увидеть — кто именно. Перед глазами встал туман, из-за которого любая мысль казалась тяжелой до невозможности. — Кэтрин, приведи сюда Северянина и Сороку. Роберту понадобится помощь. Док, я схожу за Чангреттой. Ты здесь справишься? Старик тихо хмыкнул за спиной, его шаги разнеслись гулом по помещению и стихли, когда он остановился около Марлена. Тот не был заинтересован в нем, светло-карие глаза его со слепым изумлением смотрели на высокого человека, быстрым шагом направившегося вверх по лестнице. Дзанетти попытался подняться, но ноги его подкосились, и он снова упал, из последних сил выкрикивая вслед незнакомцу слова, смысл которых и сам едва разбирал. — Capo! Capo тут?! Подожди! Capo есть тут… Плечо укололо чем-то острым, и рука на автомате накрыла пострадавшее место. Марлен вскинул взгляд на застывшего над ним доктора, который исподтишка ввел в него иглу. Он сделал все настолько быстро, что юнец не успел и испугаться, а потом отошел, наклоняясь, поднимая упавший скальпель. Его черные жиденькие усы дергались, когда он недовольно бормотал что-то несвязное на отдаленно похожем на английский языке, а после растянулись в нечто напоминающее улыбку, но таковой не являющееся. — Ну? И чего боялся? — Марлен мрачно нахмурился, поглаживая место укола. Плечо перестало стрелять, теперь по нему только текла кровь и распространялись неприятные жужжащие волны. Старик неодобрительно свел брови и покачал головой, опускаясь на колени рядом. Его темный взгляд пробежался по открытой ране с врачебной скрупулезностью. Сильный палец постучал по предплечью мальчишки осуждающе. — Швы разошлись из-за твоей беготни, кровь хлещет. Кретин малолетний… Лечить надо, понимаешь? Лечить. Как у вас это… Кураре, капиши? — Curare, — Дзанетти смиренно кивнул, прикрывая глаза. — Capisco.

***

Лука остановился на лестнице. Его никогда не пугал вид крови, но сейчас ее было настолько много, что по спине просто не мог не пробежаться неприятный холодок. Свежая и густая, она образовывала дорогу из багровых пятен на полу, ведущую в глубины бесконечных коридоров. Жутчайшее зрелище, которое по долгу профессии приходилось видеть слишком часто. В Нью-Йорке люди не отличались терпеливостью и лояльностью к тем, кто нарушал их устои, и такие вот кровавые пути можно было обнаружить в каждом втором подвале. На ум так некстати пришло, что в Англии порядки на этот счет были такими же. Здесь тоже не церемонились с нарушителями спокойствия и устоявшихся норм, пускай и чаще их находили утопленниками в великой Темзе. Если Марлен посмел пренебречь правилами, то его впору было бы уже искать в Лондоне под одним из мостов. Надеясь увидеть подопечного в добром здравии или хотя бы получить отчет о его смерти, Лука направился по мрачным коридорам, уповая только на удачу. Сейчас ему оставалось только желать самого лучшего обитателям поместья — он старался не думать о том, что Марлен успел зарезать кого-то из них. Лука вошел в импровизированную палату с осторожностью. Не осознавая, он желал увидеть на старом матрасе труп своего молодого солдата, зарезанного сверкающим скальпелем. Было бы хорошо увидеть только его, тогда проблем сразу бы поубавилось. Мысли недостойные босса сицилийской мафии, но лучше так, чем мертвый доктор, за чью смерть придется дорого отплатить уже ему. Он обещал, что никто не пострадает, а если не сдержит обещания… Мысль додумать не успели. Серый свет Англии, пробивающийся в узкое окно под потолком, сначала ослепил, а потом очерчивал худой силуэт Марлена, лежащего на проржавевшей кровати и обернутого бинтами от плеча до шеи. Живого. Все еще мертвенно бледного, но живого, черт возьми, с вьющейся рядом невысокой фигурой Дока. Груз упал с плеч с треском. Чангретта выпрямил плечи, наблюдая за тем, как его солдат покорно выпивает предложенные Доком таблетки и морщится от горечи. Хэмлок стоял около него и все бормотал что-то в усы по-ирландски. Что-то не особо лестное, но и не злое. Он будто укорял маленького мальчишку за его непослушание, пока тот виновато тупил взгляд и озадаченно сводил и разводил черные брови. — Нет, пей. Это зверобой. Нервишки успокоит, — твердая рука доктора приподняла цветастую чашку, когда Марлен, скривившись как ребенок, уже хотел отдать ее обратно. Док не терпел самоуправства также, как не терпел и дым хороших сигарет. Одна из вонючих папирос дергалась у него во рту, когда он говорил. От ее запаха Марлен выражал еще больше недовольства. — Пей. Джози не зря его заварила. — E'una merda, — пробормотал юный солдат, но больше отказываться не стал. Он осушил чашку одним махом, как выпил бы стопку водки, и, прерывисто выдохнув, отставил ее на тумбу. — Odio il tè. — Non ti hanno insegnato a mostrare rispetto per chi ti ha fatto un favore? Молодой Дзанетти вздрогнул от звука знакомого голоса, но тут же его светло-карие глаза просияли надеждой, стоило Луке пройти чуть дальше в комнату. Чангретта поправил пуговицы на рубашке, без тени улыбки брезгливо оглядывая бинты подчиненного. А потом огляделся по сторонам и невольно выдохнул сквозь зубы от омерзения. Он, еще не спустившись в подвал, увидел через окно, что задний двор опустел, но отчего-то надеялся, что наемники удалились по делам. Так и произошло на самом деле, но нельзя было сказать, что надежды оправдались. В углу помещения на грязном стуле восседал Сорока и с безучастным видом полировал набалдашник излюбленной трости. Почувствовав на себе чужой взгляд, он поднял глаза, безразлично пробежался ими по фигуре недавнего противника, непростительно долго задержавшись на выглядывающем из-под рубашки синяке на плече, и криво усмехнулся, возвращаясь к своему делу. Выглядел хорошо, даже слишком для того, кого недавно унизили прилюдно. Самоуверенно, можно сказать. Не таким желаешь увидеть потерпевшего поражение противника. Лука ожидал, что Коэн будет отходить от своего проигрыша много дольше. Впрочем, чего можно было ожидать от героинщика? Наверное, сейчас ему было все равно вообще на все происходящее. Из соседней комнаты донесся металлический грохот, отвлекший от мыслей и напряженного зрительного контакта. Чангретта обернулся, выхватывая момент, когда Док сорвался в свой импровизированный кабинет с нецензурной бранью со скоростью выстрела. Когда он скрылся за дверью, невнятный ирландский мат сотряс стены подвала невообразимой громкостью, казалось, для бывалого врача не свойственной. Ответом ему послужил тихий смех и быстро брошенное: «Прости, я случайно». Вскоре на пороге появился Северянин. — О, Лучок! А чего помятый? — заголосил он задорно, но тут же осекся, переводя взгляд на укрытого одеялом растерянного Марлена. Прижалась к сердцу широкая ладонь. — Мискузи, сильвупле, я могу тебя так называть при подчиненном? Репутация не пострадает? Или лучше на «господин Чангретта»? — Называй, как хочешь. Я могу поговорить с ним? — отмахнувшись от череды вопросов, задал свой Чангретта и выжидающе глянул на Виктора. Тот сжал губы, закатывая глаза к потолку, будто что-то обдумывая, а после развел руками. — Само собой, только… — начал он легкомысленно, но был бесцеремонно прерван ледяным тоном напарника. Сорока зазвучал в почти пустом помещении эхом, бесстрастно и будто бы необязательно, раскатывая свой голос хрипом по саднившему горлу. — В нашем присутствии и только по-английски. Хоть слово против условий — мальчишка останется без головы, — произнес и тут же вернулся к металлической птичьей черепушке. Лука нахмурился, переводя взгляд на Северянина, как будто желая услышать опровержение этим словам, но наткнулся только на сочувствующую мину. Без слов русский дал понять, что это не их указ и оспаривать его опасно для жизни. Не долго думая, Чангретта согласно кивнул, не видя смысла в препирании с воронами. Ставить под угрозу жизнь Марлена и свою собственную больше не хотелось, спорить с Сорокой — тем более. Утренняя драка была точкой невозврата. Теперь Уильяма Коэна от самосуда над ним могли остановить только приказы свыше, только верность Пересмешнику и непосредственно дочери Джеймса Мариона, который впал бы в ярость, если бы узнал, как Валери пренебрегает его правилами. В Сороке боролись две разные преданности: он ненавидел нарушать законы старого Пересмешника, но также свято чтил волю нового. Нельзя было быть уверенным, к кому он обратится в следующий момент. Приходилось считаться с его непостоянностью и дурным нравом, терпеть который становилось все невыносимее. Лука провел ладонью по все еще мокрым волосам, приглаживая их в обычную прическу, медлительно прошел к кровати и опустился на рядом стоящий стул, неприятно скрипнувший под его весом. Демонстративно расслабленно, откинулся на спинку, приглаживая брюки на бедрах и сцепляя руки в замок на животе. Знание того, что его молодой подчиненный говорит на английском через пень-колоду, заставляли медлить, тщательно подбирая самые простые слова. Марлен смотрел на него, фривольно подняв правую бровь, разрезанную швом у самого конца. Потом перевел светло-карие глаза на наемников за спиной начальника. — Chi sono quei bastardi? — спросил он с усмешкой, кивая на них, но тут же наткнулся на мрачный взгляд одного. Виктор, сложив руки на груди, стоял, опершись о стену, и исподлобья сверлил мальца недобрыми глазами. В итало-английском разговорнике главу про маты он изучил в первую очередь. Марлен тихо сглотнул, указывая пальцем на Северянина. — Mi sta guardando. Cosa non gli piace? Non sono un pagliaccio… — Говори по-английски, Марлен, — Лука сказал это настолько отрешенно, насколько мог, и потянулся к карману брюк, вытаскивая из него спичечный коробок. Он не мог знать, но чувствовал спиной, что из угла за ним наблюдает пара железно-серых глаз. И взгляд их с каждой секундой становился все тяжелее. Спичка опустилась между тонких губ, провернулась вокруг своей оси, перекатываясь в угол. — Ему не нравится, что ты на его земле говоришь на языке, не известном ему. — Они кто? — спросил Марлен резко, небрежно взмахивая рукой в сторону наемников. Дерзость у него ошибочно принималась за смелость и именно это его и губило. Мальчишка был не в силах правильно расценить ситуацию, вел себя идиотски, и этот его идиотизм не останется не замеченным. — Они те, кто спасли твою жизнь, — произнес Чангретта раздельно и с нажимом, чтобы как можно яснее донести мысль о том, что подростковая отвага не всегда уместна. Захватив спичку двумя пальцами, он указал ей на подчиненного, чуть приподнимая брови. — По их милости ты еще не умер и только по их милости останешься жив. Так что прояви уважение и не смей кидаться оскорблениями. Кажется, кто-то из воронов одобрительно фыркнул, с глухим отзвуком переставляя ноги. Дзанетти нахмурился, глядя на своего Capo, стараясь правильно понять его слова сквозь языковой барьер. После недолгого изучения его серьезного до холодка по телу лица, он по-итальянски махнул рукой, соглашаясь на все условия. Луке захотелось ударить его за это, по сути, одолжение, но он сдержался. Нельзя трогать своих при чужих, даже если сильно этого жаждешь. — Что ты помнишь? — по слогам спросил Лука, снова беря спичку в рот. Марлен сжал губы, почесав под глазом, сделал сосредоточенное лицо. — Немного, — ответил, насупившись, и стало предельно понятно, что говорить он об этом не хочет. Что ж, потакать его желанием никто не собирался. — Говори, Марлен, иначе мне тебя не спасти, — это подействовало так, как и должно было. Дзанетти опасливо покосился на стоящего у стены человека с лысой головой и увидел, как он скалится в жутковатой улыбке, словно бы пытаясь показаться дружелюбным, но на самом деле скрывая под пиджаком возведенный револьвер. Пальцы потянулись к волосам в нервном жесте, и его проследили долгим взглядом из угла. — Машина есть. Мост есть… Деревянная машина есть, — с запозданием произнес Марлен хрипло. Не находя подходящих слов, он раздражался и взмахивал кистью активнее, как бы пытаясь зацепить нужную мысль за короткий хвост. Видимо, отчаявшись придумать необходимое выражение, юноша сложил пальцы пистолетом и, изображая стрельбу, потряс ими в воздухе. Было видно, насколько его удручала собственная необразованность и насколько смущал насмешливый взор одного из воронов, стоящего у стены. Дзанетти бросал все силы на то, чтобы держать себя в руках, но этот странный светлый человек с круглой побритой головой бесил его все больше своей снисходительностью. Сжав губы в обратной улыбке, он обратился к Чангретте, что все еще слушал его бред без тени усмешки. Это слегка успокоило. — Боль есть. Больно очень руке. Потом… Лес есть. Мы ехали на дороге и там есть много леса. Я смотрел окно и там есть лес. Потом все темно. Не помню ничего. Что мы тут? — Не задавай вопросов. Лука был терпелив, поворачиваясь к наемникам. Северянин, сцепив руки сильнее, опустил взгляд под ноги и незаметно качнул головой в одобрительном жесте. Сорока будто не придал сказанному значения, но это было не плохо. Его работой на сегодня (впрочем, и не только на сегодня) было отнимать жизни в случае потенциальной угрозы. Остальное перекладывалось на плечи Виктора. Сейчас он был адвокатом, а Сорока — палачом, что рубил шеи без жалости и разбора. Если он почует неладное, Марлена ничто не сможет спасти, так что его безразличие было подарком свыше. — Ты знаешь, где мы? — Дзанетти по-мальчишески шмыгнул носом, с обидой косясь Capo за спину, а потом отрицательно мотнул головой, разбрасывая по подушке каштановые пряди длинных волос. — Это хорошо, Марлен, и не должен. Все, что тебе нужно знать — то, что ты в безопасности, пока не лезешь не в свое дело и сидишь смирно. Смирно, понял? Вот здесь, на этой кровати. Тебя никто не тронет, если не станешь сходить с нее без надобности и махать кулаками. — Да, Capo, я понимаю… — Догадываешься, где ты? Марлен замолчал, бросив напряженный взгляд на подавшего голос человека в углу. Своей отчужденностью и безразличием он вызывал неоправданное чувство где-то в глубине души, мерзкое и сосущее внутренности вакуумом, заставляющее отворачиваться от него поскорее, чтобы, не дай Бог, не навлечь беду. У Дзанетти не поворачивался язык назвать это страхом, но ничем иным это просто не могло являться. Когда эти светло-серые, почти прозрачные глаза поглядели на него с нескрываемой враждебностью из-под темно-рыжих волос, это чувство разрослось и забралось под ребра в сердце, заставляя его биться чаще. Марлен не привык бояться. Воспитанник сицилийских бедных кварталов, он никогда не впускал в себя ужас даже перед ликом настоящей опасности: перед гангстерами, бешеными собаками, карабинерами… Но сейчас он растерялся. Потому что видел, как чужие руки сжимают трость с мертвой птицей набалдашника, как череп усмехается длинным клювом, глядя на него пустыми глазницами, а тот, кто вертит его в руках, смотрит с осторожностью, словно выжидая удобный момент для нападения. — Отвечай на вопрос, — рыжий человек смотрел, не отрываясь, не моргая. Обнаженные сгибы его локтей пестрели черными синяками и красными пятнами, что казались горящим пепелищем на фоне белых снегов. Дзанетти открыл рот, собираясь сказать одно слово. Он знал его, но не решался произнести во всеуслышание. — Разве это имеет значение? Лука вступился быстрее, чем Марлен успел собраться. Он обернулся к рыжему человеку, посмотрел нападническим, хищным взглядом, которым обычно припечатывал к месту любого, кто посмел бы вступать с ним в открытую конфронтацию. Он его не боялся и не скрывал своей недоброжелательности, и Дзанетти вдруг почувствовал облегчение. Если сеньор Чангретта так фривольно обращается к этому мрачному мужчине, не стараясь прийти к компромиссу, а сразу ставя на место резкими словами, то этот человек не являлся тем, о ком в первую очередь подумал Марлен. Но это отнюдь не умаляло страха, который он вселял одним своим взором. — Имеет, — Сорока взмахнул тростью, указывая ей на Луку. Его губы изогнулись в недоброй усмешке, а после расползлись, обнажая острые клыки. «Squalo», — подумал Дзанетти, сжимая и разжимая кулаки под одеялом. — Как ты правильно заметил, мы спасли твоего ушлепка и теперь от нашей милости зависит его жизнь. Ты здесь на птичьих правах, так что закрой рот. Я буду спрашивать у него то, что считаю необходимым. — Если хочешь разделаться с ним побыстрее, зачем находишь такие идиотские отговорки? Скажи прямо. Ни для кого твоя жажда бессмысленного кровопролития новостью не станет. — Я проявляю благодушие к такой гнили, как ты, не пристреливая твоего поганого недоноска и тебя заодно, а ты заявляешь подобное и прилюдно. Яйца у тебя не слишком большие, м? Может подрезать, пока есть возможность, а то вся кровь в них уходит, а мозг ни хера не получает. — Твоя просьба нелепа, Сорока. Даже если он догадывается, это ничего не меняет. Никому здесь эта догадка никуда не уперлась, она не угрожает вам, а потому твой вопрос невероятно глуп. Ты просто пытаешься зацепиться за что-то, чтобы осуществить свое право вершить чужие судьбы. — Я выбью из него всю дурь и подарю тебе его внутренности в красивой обертке с бантиком, если он продолжит молчать. Лука закатил глаза, бесшумно вздыхая. Клоунада да и только, Уильяму снова нужен повод. Видимо, засчет этого он собирался отыграться за проигрыш, но, если уж честно, выбрал самый никчемный способ. Давить на раненого мальчишку за еще не высказанные неаккуратные, но все еще ничего не значащие слова. Казалось, падать ниже уже просто некуда. — Марлен, познакомься, — Чангретта дернул спичкой, обводя скупым жестом собравшихся под потолком подвала воронов. — Это птицы. Как ты можешь справедливо предположить, мы находимся в птичьем гнезде. Сорока потерял дар речи, когда каре-зеленые глаза высокомерно взглянули на него поверх травмированного плеча. Они мерцали предупреждением в уличном свете и немым вопросом: «Что сделаешь теперь?» Гад взял удар на себя, думая, что от этого что-то изменится. Не изменится. Теперь уж точно. Уильям поднялся с места наигранно вальяжно. Поправил рукава на рубашке, скатывая их вниз, убирая от внимания мальчишки колодцы от уколов, на которые он пялился все это время. Уилл заметил, как он приподнялся, в мрачном ожидании наблюдая за его хромыми шагами, видел, как напрягся Чангретта и чуть выпрямился у стены Северянин, не решающийся вступить в дискуссию, но готовый в случае чего окликнуть напарника. Едва ли это поможет. Вик не вправе сейчас вмешиваться, его дело — стоять у стены и не отсвечивать. Коэн преодолел расстояние до кровати, ленивым жестом очертил пальцами ее ржавое подножие и брезгливо поморщился, потерев подушечками друг об друга. Лука на периферии зрения не шевелился. С опаской он глядел на то, как в чужих пальцах крутится смертоносная трость, и перебирал собственные, заламывая и выкручивая фаланги. Вот теперь занервничал, засранец… Когда угроза в непосредственной близости, сказать ему, значит, больше нечего? — Сколь бы омерзителен ты мне не был, Чангретта, я уважаю твое рвение защищать своих. Умел бы ты еще их отстаивать, как следует, возможно, я бы даже пожал тебе руку, — Сорока повел плечами, разгоняя по мышцам, хлынувший в них жар гнева. Замолчал на секунду, поднимая голову к потолку, находя на нем красивые трещины. Ему всегда казалось, что они складывались в человека, проткнутого кривым копьем. — Но ты просто слюнтяй, способный лишь на то, чтобы молоть языком и разгонять волны. Что ж… — Сорока… Предупреждающий оклик Чангретты смешался с рваным криком боли и щелчком возведенного револьвера. Лука подорвался с места на чистом рефлексе, не успев подумать как следует, но тут же уперся грудью во что-то холодное. Пальцы машинально схватились за это что-то, каре-зеленые глаза в смятении заскакали по всему окружающему, а после приобрели непроницаемый оттенок. Челюсти сжались от злобы, кажется, в них что-то треснуло. Упала на пол раздробленная спичка. — Сядь обратно. Марлен полулежал на кровати, упираясь лбом в худое одеяло на коленях. Болезненно хрипел, вслепую хватаясь за пропитавшиеся кровью бинты на плече и что-то шипел по-итальянски, проклиная и умоляя одновременно. Длинным клювом металлического черепа его зацепила за шею и держала на месте крепкая веснушчатая рука. Вторая держала пистолет, безжалостно обжигающий холодом кожу груди Чангретты. Сорока предупреждающе надавил, толкая его от себя. — Сядь, — прошипел он. — Иначе сверну мальчонке башку. Лука не двинулся с места. Ему казалось, что Сорока медлит намеренно, вздыхая с каждым мгновением все чаще, нажимая на загривок его солдата сильнее, но в его действиях не чувствовалось той хваленой уверенности. Ему не был отдан приказ убивать, теперь Чангретта был в этом уверен, а потому стоял на своем, прижимая к груди ледяное дуло револьвера. Выстрела не следовало слишком долго, чтобы беспокоиться о собственной жизни. — Лучок, лучше не играй с огнем. Садись давай, тут ничего не попишешь. Чангретта запоздало обернулся, выхватывая туманным из-за злости взглядом знакомую широкую фигуру Виктора. Он говорил отрешенно и выглядел при этом так, словно это ничего не значило. Сминая в пальцах где-то найденный клочок фольги, продолжал подпирать стену одними лопатками, далеко выставив мускулистые ноги, иногда переставляя их для удобства. Вик не смотрел по сторонам и не спешил вмешиваться. Было ли это бойкотом, объявленным ему за недавние события, или жестом коллегиальной солидарности, Чангретта судить не брался, но все же, несмотря на сомнения, отступил на шаг назад, сдаваясь. Вера в человечность этого русского плотно засела в голове. Если Виктор не стремился предотвратить кровопролитие, то на то были свои причины. И вполне вероятно, что одна из них — уверенность, что безумный ворон не посмеет тронуть юного итальянца больше меры. Похоже, Сорока принял жест Чангретты за страх, потому что вдруг победно усмехнулся, глядя на него из-под упавшей челки. Револьвер он не убрал, только слегка опустил, целясь больше в ноги, чем в корпус, потрясая им отнюдь не из-за желания. У него дрожали руки. Обе. Их будто било холодом, но на самом деле кожа над костями скорее наоборот нагревалась. Уильям старался этого не замечать, но ясно осознавал, что время действия Берсерка подходит к концу. — Ты понимаешь меня? — наклонившись над мальчишкой, спокойно вопросил Коэн, унимая дрожь, передающуюся трости. Марлен под ним слабо, но часто закивал, пытаясь заткнуть неверными пальцами снова кровоточащую дыру в плече. Медная голова слегка качнулась. — Отлично. Меня зовут Сорока. Повтори. Как мое имя? — Сорока… — Марлен почти рычал, выплевывая слова на одеяло вместе со слюной. — Тебя зовут Сорока. — Послушный какой. Поэтому ты с собой его взял, а? — Сорока почти рассмеялся, взмахивая пистолетом перед носом Луки и с презрением наблюдая его глаза. Все такой же неприязненный взгляд был полон неясного смирения, раздражающего своей беспричинностью. Безразличие его расслабленной позы было еще хуже. Сидит, гад, скрестив ноги, перебирает пальцами обломок своей дрянной деревяшки и смотрит, как на портовую шлюху, что не не вызывает ничего кроме жалости. Было бы славно, если бы он сейчас сорвался, тогда парнишку можно было и застрелить. Но, как назло, оба они молчали. Коэн надавил на трость чуть сильнее. Скоро он подавится своим высокомерием. — Слушай сюда, парень. Сейчас я разъясню тебе пару-тройку простых правил. И, чтобы убедиться, что ты их понял, я попрошу тебя повторить их за мной. Понимаешь? Юнец на пару долгих мгновений задумался, пытаясь разобрать смысл сказанного. Уильям оставил ему право на это. В конце концов, он не изверг. Да и, если уебать мальцу по голове, быстрее он думать не станет, так ведь? — Да, — через долгие мгновения прозвучало в тишине подвала. — Да. Дзанетти сказал это через тяжелые вздохи, стараясь удержать себя от опрометчивых поступков, которые Capo бы не одобрил. Поверх упирающегося в колени локтя, он изредка поглядывал в его сторону. Он по-хорошему не понимал, почему сеньор Чангретта спускает чужому человеку, пускай и ворону, такое обращение со своим солдатом. Лука был не из тех, кто давал в обиду подчиненных, чаще он обижал их сам, ежели они в чем-либо провинились. В чем же таком провинился Марлен, что он предоставил возможность другому наказать его? Взгляд Луки был тяжелым. Он практически не смотрел на Марлена, все его внимание было приковано к человеку, прижимающему того к кровати. Злой взгляд, очень злой, неодобряющий, хоть с виду и спокойный. С облегчением Дзанетти подумал, что на него Capo не в обиде, но от этого становилось не легче. Больнее по черепу прокатилась мысль, что позволяет он это не от хорошего положения. Похоже, Маттео многого не знал, раз с такой ответственностью заявлял о крепких узах семьи Чангретта и Пересмешника. Видно, отношения новых поколений все же складывались не лучшим образом, раз наемники смели вести себя со старым другом птицы так неуважительно. — Повторяй за мной, — рыжий человек чуть ослабил хватку, давая спокойно вдохнуть. Эта милость не была встречена благодарностью. Марлен только больше озлобился. — «Я жив только из-за милосердия Пересмешника». — Я… — голос хрипел от не вырвавшегося кашля. Мальчонка сглотнул, прежде чем продолжить, коверкая слова. — Я жив только из-за… милосердия Пересмешника. — Молодец, — тяжелая рука беспорядочно потрепала длинные каштановые волосы, отчего вдруг стало невыносимо тошно. — «Я отдаюсь его воле и беспрекословно подчиняюсь его законам, чего бы мне это не стоило». — Я отдаюсь его воле… и… — «…беспрекословно подчиняюсь его законам, чего бы мне это не стоило». — …беспрекословно подчиняюсь его законам… чего бы мне это не стоило. — «За пренебрежение его волей и несоблюдение его законов я орошу землю своей кровью во избавление от стыда». Это продолжалось долго. Марлен повторял и повторял за Сорокой, не задумываясь больше о значении, иногда заменяя слова на созвучные итальянские. Он просто делал, что говорили, что требовали, как делал и года до этого в Нью-Йорке — не задавая вопросов, не вздыхая лишний раз, не сопротивляясь, несмотря на бунтарство, мечущееся в его подростковом теле. Лука напряженно слушал речь Уильяма Коэна, приобретающую с каждым словом все больше суровости и неотвратимости. Ему не нравилось то, что сейчас происходило. Уильям как будто выпытывал у Марлена клятву, которую произносили все птицы, поступающие на службу к Пересмешнику. Чангретта не знал, есть ли у них подобная традиция, но был уверен, что эти слова вычерчиваются на теле его солдата ножом и смыть их не получится. За них у него спросят в будущем, за них он будет отвечать. Северянин так мрачно смотрел из своего угла, что в этом не было никаких сомнений. Сорока размеренным тоном перечислял все условия сделки, внимательно следя, чтобы Марлен произнес их правильно. С нажимом он говорил об обете молчания, об ограничениях внутри дома Пересмешника, о попытках навредить тем, кто в этом доме обитает. После каждого озвученного положения он добавлял это ужасающее «я орошу землю своей кровью». Едва ли Дзанетти понимал, что все эти слова значат. Просто вторил грубому голосу над собой, роняя на почти белую ткань одеяла капли крови из открывшейся раны. — Напоследок, — на секунду Коэн отстранился, перенося вес с одной ноги на другую. По его лицу нельзя было сказать наверняка, но он чувствовал, как в ногу нагонными волнами начинает поступать боль. Руки затряслись еще сильнее — кожу на них уже припекало Берсерком. — «За пособничество врагам, неверие, предательство я орошу землю своей кровью… — он остановился. Перевел дух, задумчиво поглядев на темную макушку юнца, а после продолжил, намеренно растягивая: — и кровью семьи моей, друзей моих, пособников моих во избавление от стыда». Марлен замер, широко распахнув глаза. Осознание ударило ему в голову внезапно и с такой силой, что в крепкой хватке он дернулся, чуть подкидывая Сороку на себе. Тот явно это не ожидал и почти выпустил взбрыкнувшего мальчишку из крепкого хвата, но сумел все же удержаться. — Нет! Нет-нет-нет! Лука! — Дзанетти с ужасом в глазах взглянул на Capo. Чангретта чуть было не подорвался с места, но ему тут же напомнили про пистолет — Уильям снова выставил его перед ним, дергая юношу ближе к подножию кровати, прижимая к одеялу уже щекой, надавливая на загривок, повернувшейся клювом вниз черепушкой. — Либо скажет, — прошипел он, проговаривая отдельно каждый слог, перекатывая во рту гласные волчьим рычанием, — либо ты будешь носить траур. Я знаю, что для вас, макаронников, собственная жизнь значит немного. Но вот жизнь семьи — другое дело. Это гарантия его верности. — Non farmelo dire! Non lo faro'! Non lo diro'! — Его отказ будет расцениваться как сомнение в собственных силах держать язык за зубами. Тогда будет проще сразу его пристрелить. Прав я, Северянин?! Коэн двинул плечами, выкрикивая последнее так громко, что, чудилось, его могла услышать вся округа. Лука повернул голову, находя в тени слабо освещенную фигуру Виктора. Он почти не шевелился, казалось, даже не дышал. Смотрел куда-то перед собой и что-то обдумывал с несвойственным для него выражением серьезности на круглом лице. Можно было услышать, как скрипят в его черепе шестеренки, разогревается механизм. Это продолжалось всего мгновение, но мгновение это было решающим для Чангретты. Он правда надеялся, что Виктор, как ему и подобает, вступится за того, кто слабее, выскажет свое громкое и однозначное «фи» и поставит коллегу на его законное место. Каково же было его разочарование, когда пустой взгляд Северянина выцепил его собственный и не отразил ничего, кроме всеобъемлющего безразличия. — Прав, само собой, — прозвучало как приговор в полной тишине. — Отчего же не прав? Зуб за зуб, считай. Лука скривился от бессилия, переводя глаза на корчащегося от боли и гнева Марлена, по чьему еще мальчишескому лицу вдруг потекли горькие слезы. Он не мог поверить, что эта картина не всколыхнула в широкой душе русского его хваленое сострадание и доброту. Он не мог принять факт того, что Вик его бросил в этой войне. В целом, чего еще можно ожидать от бойца Пересмешника? Можно ли винить его за то, что он пытался защитить своих? Ни в коем случае. Чангретта поступил бы также. — Виктор, это было согласовано? — вопрос вырвался сам собой. Лука посмотрел на Северянина из-за плеча и увидел, как правая бровь того чуть приподнялась. И это было красноречивее любого ответа вслух. — Марлен, скажи это. Светло-карие глаза молодого итальянца отразили ужас. Он уставился на своего Capo, единственного, кто мог защитить его в этот момент, но тот все продолжал смотреть в сторону другого человека, переглядываясь, словно бы обмениваясь информацией без слов. Чувство отвратительной беспомощности охватило тщедушное тело, слезы полились градом, но это была не горечь на сей раз. Злость застилала глаза щиплющей влагой и вскоре вылилась через задушенный крик. Марлен из последних сил заорал в белое постельное, которое с каждым его отрывистым движением все обильнее окрашивалось алым. Сорока терпел слишком долго. Слушать завывания мальчонки было выше его сил — он никогда не любил вопли. Так что, когда парень перешел на них, чуть не разрывая своим мерзко срывающимся голосом слуховые перепонки, он не выдержал. Схватив Марлена за шкирку, порывистым движением скинул его на пол, тут же обрушивая удар тяжелого сапога на тощую спину. Он не прикладывал должных усилий — знал, что если сделает это, то хребет не выдержит и расколется надвое, приковав макаронника к кровати навечно. Этот удар скорее был профилактическим, нежели наказывающим. Должной ярости в нем не было, только раздражение, которое еще можно было контролировать. Профилактика сработала. Марлен замолк, съежившись на грязном полу, заваленный на бок увесистым пинком. У Уилла не было цели бить его в легкие, поэтому это молчание было лишь его собственным желанием. Северянин не соврал, когда сказал, что парнишка не дурак. Упрямый, но отнюдь не дурак. Прямо как его старший товарищ. — Говори, — Сорока спокойно следил за тем, как Дзанетти, покачиваясь, поднимается на ноги и смотрит на него нахохлившимся смелым цыпленком, оставшимся без матери и отца. Поведя плечами, Коэн поглядел на него в ответ со снисхождением. — Говори, парень. Тебе, вроде, приказали. — Vaffanculo, — и к несчастью, эту фразу Уилл слышал слишком много раз, чтобы не знать ее значения. Оглянувшись на Чангретту, что все еще смирно сидел на месте, не предпринимая никаких попыток вмешаться, и только следил за всем происходящим с мрачным видом, Сорока дернул уголками губ в усмешке. Его собственный солдат только что отказался выполнять его приказ. Что же, интересный поворот событий, он такого явно не ожидал. Гуманно было бы избавить его от этого зарвавшегося сопляка, но по отношению к нему гуманизм был неуместен. Пусть сволочь пострадает, почему бы не таким образом? Очередной удар опустился взмахом трости на больное плечо. Крик огласил помещение, Дзанетти качнуло в сторону, и он уперся в стену, хватаясь за нее, как за последнее, что могло его уберечь. Он слышал досадный вздох, вырвавшийся из легких рыжего человека, а после почувствовал руку на плече, поворачивающую его в сторону. Как только светло-карие глаза встретились с железно-серыми, скулу опалило хлопком. Вроде как и щадящая оплеуха заставила ноги подкоситься. — «За пособничество врагам, неверие, предательство я орошу землю своей кровью и кровью семьи моей, друзей моих, пособников моих во избавление от стыда», — снова зазвучало сверху божьим гласом, прокатившимся по телу стадом крупных мурашек. — Скажи, или я забью тебя сапогами на глазах у твоего босса. Снова молчание, влажные всхлипы и слезы, на которые омерзительно было смотреть. Уильям закинул голову назад, возводя глаза к потолку, снова нашел человека, проткнутого копьем. Почесал висок дулом пистолета, поиграл тростью в пальцах. Упертый пацан, гребаный осел. — Все, мне надоело. Я не шут, чтобы перед ним выплясывать, — в конце концов заявил Уилл громко. Револьвер описал круг над головой, очерчивая трещины, а после остановился, направив дуло в голову парнишки. — Северянин, зафиксируй, что я сделал все, что мог. Через три секунды снесу ему башку. Возражения есть, Чангретта? В ответ — тишина, слышались только нервные удары каблука его дорогой туфли о бетонный пол. Молчит, значит соглашается, не так ли? — Замечательно, — Коэн удержал дрожащий в неверных пальцах пистолет, подперев его второй рукой. Трость качнулась между фаланг, которые щипало невидимое пламя, птичья черепушка улыбнулась острым клювом, наблюдая из-за них любопытное представление. В кои-то веки она была довольна — скоро ее ждала трапеза, о которой она и мечтать не могла. Молодое мясо. Такого она не пробовала уже год, а то и больше. Сорока вдохнул поглубже, физически ощущая осевший на рецепторах чужой страх. Мушка выровнялась, предохранитель щелкнул под легким нажатием. Цифры чеканкой отскакивали от стен. — Три… Два… Раз… Но выстрела так и не прозвучало. Вместо него по комнате разнесся еле различимый шепот, прерываемый всхлипами и борьбой с самим собой. Сорока взглянул поверх мушки, щурясь в недоумении и неком сожалении. — За пособничество врагам… — Марлен вздрогнул всем телом от озноба, что пробил его тело. Голос сорвался на ноту выше, чужой язык перекатывался в утробе и выливался наружу жгучей желчью. Дзанетти скривился, но продолжил со сбившимся дыханием: — неверие, предательство… я орошу землю своей кровью… и кровью семьи моей… друзей моих… пособников моих… во избавление от стыда. Porca puttana… На долгие мгновения в подвале вновь стало тихо. Где-то в коридорах задувал холодный сквозняк и звенели в соседнем помещении металл и стекло — Док что-то перекладывал с места на место. Марлен дернулся, когда револьвер щелкнул второй раз, а после зашуганно поднял глаза на Сороку, что согнулся над ним, упирая ладони в колени. Его взгляд был жутким, он не смягчился ни на йоту. Наоборот, в нем чувствовалось некое разочарование, недовольство сложившейся ситуацией. Он смотрел насквозь, будто проклиная каждый винтик, что подал мальчишке здравую мысль. А после протянул руку. И дотронулся до разбросанных по голове длинных для парня волос, аккуратно убирая их с лица. — Теперь ты повязан с нами, Марлен Дзанетти, — горячее дыхание защипало чувствительную кожу щек и скул. Коэн склонил голову набок, вглядываясь в юное лицо и находя на нем страх, что пытались скрыть за решимостью и подростковой дерзостью. Это выражение ему нравилось много больше. — Нарушишь правила — я лично закопаю тебя. Разболтаешь кому — рядом ляжет еще и твоя мать с младшими. Я даже убивать вас не стану. Просто зарою на лужке, а там черви сами сделают свою работу. Понимаешь? Слабое кивание и прикрытие светлых глаз стали исчерпывающим ответом. Сорока усмехнулся, показывая белизну заостренных клыков, а после отбросил мальчишескую голову в полушутливом жесте. Эта улыбка была фальшивой до самого своего основания: вороны над головой все еще гневно каркали, кожу пекло, а нога все тряслась под весом тела хозяина. Стоило скорее уйти, пока ходить было возможно. — Оставляю его на твое попечение, уродец. Через него ты тоже повязан. — Я ему не друг. Коэн выпрямился, наконец удобнее перехватывая птичий череп и ставя трость на пол. Опираясь на нее, он пересек комнату и остановился на ее середине, глядя на гуляющего в прострации Чангретту, что тяжелым взором сверлил подчиненного. Он даже не заметил оскорбление, только пялился в одну точку и разминал пальцы, щелкая ими. Забавная картина, юнцу прилетит лишка… Впрочем, это уже не их дело. Уильям глянул на кусающего щеки Северянина и кивнул на выход. Прежде чем Вик двинулся с места, он вставил пальцы в рот и оглушающе свистнул, возвещая Мистхилл о заключенной сделке. Кто-то наверху довольно улыбнулся. Вороны покинули помещение под гулкий стук трости и шаги, что барабанным боем переместились вглубь бесконечного подвала, потихоньку затихая. Вскоре и они замолчали. Итальянцы остались одни и провели следующие пару минут в гнетущей тишине. — Quando ti dico di fare qualcosa, devi farlo subito, — Чангретта цокнул языком, опуская глаза на сцепленные руки. Пальцы правой руки поочередно перебирали фаланги левой, оглаживая камни тяжелых колец и татуировки. Время от времени они сжимались в кулак, чтобы после сию же секунду разжаться. Лука бесшумно и разочарованно выдохнул, подаваясь чуть вперед. — Alzati. — Mi hai lasciato. Perche' non mi hai protetto? — Quando ti dico di alzarti, ti alzi. Forse non sono abbastanza chiaro? Марлен смотрел диким волчонком из-под опустившихся на лицо длинных волос. Его страх прошел, стоило Сороке выйти за дверь. Остались только боль, унижение и гнев, который он, видно, собирался вылить на единственного близкого ему в этой чуждой обстановке человека. Лука не собирался ему это спускать. Его солдаты не смели огрызаться, когда он говорил, почему же этот сопляк считает себя исключением? Его юношеская горячность начинала раздражать. Впервые в голову закралось сомнение насчет правильности решения взять этого недоросля с собой. Дзанетти поднялся на ноги с большим трудом, но без посторонней помощи. Он все еще истекал кровью и выглядел бледно на фоне почти черных стен, но сейчас это казалось правильным. Никакой жалости к нему не было. Сорока поступил правильно, преподав мальчишке должный урок. Но все же хотелось бы сделать это самому. Чангретта излишне медлительно поднялся со своего места, преувеличенно демонстративно поправил белоснежную дорогую рубашку, заправляя ее в брюки и приподнимая ремень, нарочито безразлично пробежался кратким взглядом по истерзанной фигуре своего солдата. Поправляя пуговицы на рукавах, он прошел по комнате к дальней двери, за которой скрылся Док и постучал. Роберт будто только этого и ждал. Выскочив из своего импровизированного кабинета и, по совместительству, спальни со всем необходимым для зашивания ран, он подошел к кровати и принялся раскладывать на ней инструменты. Делал он это в полном молчании, видимо, понимая, что нравоучительная беседа еще не закончена. То, как Лука смотрел на Марлена, должно быть, выглядело очень красноречиво. — Queste persone sono mostri, Marlene, — Чангретта с хлопком закрыл дверь комнаты, из которой вышел Док. Чеканя каблуками своих туфель по бетонному полу, он медленно подходил к молодому солдату, выговаривая слова, которые казались простыми из-за его будничного тона, но на самом деле вселяли в душу еще больший ужас, который не мог вселить Сорока. Каждый произнесенный слог заставлял Дзанетти выпрямляться и вытягиваться. — E tu non sei nessuno qui. Quindi la tua obbedienza deve essere incondizionata. Ora le tue azioni non riguardano solo te. Quindi scegli attentamente le espressioni e non osare contraddirmi. Perche 'se non ti uccidono, lo faro' volentieri Io. Hai dato abbastanza motivi. Лука остановился в двух шагах от него, замер и посмотрел напрямик в глаза. Под его взором Марлен заметно стушевался, он никогда не умел стоически его выдерживать. Особенно, когда Capo стоял так близко. Это было последнее, что Чангретта сказал Марлену. Все оставшееся время, когда его солдата со всех сторон дезинфицировал и заштопывал Док, он говорил только с ним и только на беглом английском, чтобы не дать зарвавшемуся щенку и шанса понять объект их обсуждения. Роберт был, на удивление, многословен в этот раз. В большей мере, конечно, он ругался на воронов за их грязную работу, из-за которой приходилось уже в третий раз перешивать мальчонку и снова собирать его по кускам. Как он говорил уже не единожды, Док ненавидел переделывать свою работу, все повторял, что это последний раз, когда он будет так щедр. Лука соглашался. Он не видел смысла отпираться, ведь, если уж когда-нибудь Марлен снова обмолвится неаккуратным словцом с Сорокой, то зашивать там уже будет нечего. Хэмлок справился с раной довольно быстро. Уже через минут десять Дзанетти снова лежал в кровати, полностью вымотанный и серый как несвежий труп. Ненароком это беспокоило. Док тоже суетился довольно странно — он постоянно сбегал в свою комнату, бренча там стеклом и металлом, ища что-то, но не находя этого. За время его беготни Лука успел выучить всю его наиболее часто употребляемую ругань. — В этом сраном гадюшнике закончилось жаропонижающее, — в конце концов провозгласил меланхолично Роберт, вернувшись из своего очередного забега. — Еще и антисептик скоро выйдет совсем. Птица совсем не следит за медблоком. — Жаропонижающие могут быть наверху. Там есть кому болеть, — ответил Чангретта необязательно, взмахивая кистью на уровне головы. Док посмотрел на него хмуро, обдумывая, похоже, возможность этого варианта. Вскоре он отрицательно мотнул головой, дергая усами. — Ее не лечат ничем, кроме сиропа от кашля и рыбьего жира. Птица не хочет заработать ей новых болячек из-за фенацетина и парацетамола. У них и без этого добра забот полно. Надо заказать чертям все необходимое, иначе парнишка сварится в собственном соку. Посмотри на него. Пора холодную воду и тряпки тащить… Ворча, Роберт снова скрылся за дверью и затих на долгое время. До его возвращения Лука сидел, не двигаясь, на стуле и задумчиво окидывал долгими взглядами заснувшего беспокойным сном подчиненного. Капли пота блестели у него на широком лбу, иногда скатываясь на подушку. Волосы, побеспокоенные частыми поворотами головы, разметались по подушке. С полных губ то и дело срывалось итальянское: «Madre».