4 января 1926, ночь
Мистхилл казался живой крепостью. Безопасным, грозным сооружением, построенным не человеком, но самим временем, с особым вниманием обтесавшим грубый камень в белый кирпич и наделившим его душой. Если прислушаться, можно было уловить, как он дышит. В редком скрипе половиц слышалось биение сердца. Тусклым светом смотрели на бренный мир глаза-окна. Мистхилл жил вместе со своими обитателями, обволакивал их уютом и чувством домашнего тепла, запахом выпечки и свежих цветов, растущих летом в саду. Ночью он засыпал: гасли окна, редкие уличные фонари и фары машин. Дыхание могучего особняка становилось ровнее, тише, но из-за царящего во тьме безмолвия его можно было услышать отчетливее. Когда опускались сумерки, Мистхилл становился словно бы роднее. Ступая по его полу, будто ступаешь по спине уснувшего гигантского хищника, отдавшегося во власть людям. Сорока часто выходил по ночам в коридоры, только чтобы ощутить это. Пробитой ногой он бесшумно ступал по мягким коврам взад и вперед, заглядывал в открытые комнаты, выходил на промерзшую террасу и курил там, путаясь в созвездиях, которые часто перекрывали серые облака. Тогда он чувствовал себя спокойным, беспечным, он чувствовал, что находился в безопасности. У него никогда не было места, которое он бы мог назвать домом, но теперь оно появилось. И он был… Счастлив? Да, в этом было определенное счастье. Было. До определенного момента. В Мистхилле все всегда находилось на своих неизменных позициях: книги в библиотеке, запасные шины в гараже, посуда Джози на полках, очки Марка на его заваленном бумагами столе, которые тоже должны были лежать там. Даже безобразный бардак в комнате Северянина был привычен, там ему как будто бы и было место, в нем была своя система, например, неаккуратно брошенные брюки всегда висели на стуле у окна и фляга с водкой стояла на тумбочке у кровати. В этом был порядок. В этом были правила. В этом был закон. Сейчас этот закон будто сдуло ураганом, превратив весь особняк в гребаную помойку. Все дело в том, что люди в Мистхилле тоже располагались точно на своих позициях. Грим должен был сидеть на террасе с зажженной сигаретой, Северянин — выгуливать собак, Флойд — крутиться у автомобилей в гараже вместе с шкодливой Зои, Джози — у духовки в кухне, Валери — у отцовского стола. Сорока обязан был каждый божий день валяться в своей комнате в помутненном сознании, считая ворон на потолке и разговаривая сам с собой, а потом просто обязан был выйти в ночь в коридоры и прогуляться по ним без трости. Так было заведено и это никто не смел оспорить до сегодняшнего дня. Уильям мог смириться с нахождением в родных стенах Луки Чангретты. Он ненавидел его всей душой, но также не мог не признать того факта, что дом принимал его. Мистхилл вдыхал ровно, когда его до ужаса дорогие туфли чеканили сбитый марш по половицам, и также ровно выдыхал, когда он разносил по коридорам свой мерзкий вибрирующий голос. И стать своим здесь он вряд ли сможет, но и отвержение, к несчастью, ему не сулит. Старый особняк находил в нем блудного сына, который в кои-то веки сумел найти дорогу обратно. Чангретта не был злом, как бы трудно этого не было признать. Зато его полудохлый дружок был. И Мистхилл чувствовал это также отчетливо, как и Коэн, шагающий тяжелой поступью во мрак подвала. Преодолеть узкую лестницу, встать в просторной голой комнате с высокой кушеткой посреди, служащей здесь операционным столом, чтобы закурить украденную из гримовского портсигара турецкую сигарету, и пройти дальше по узким коридорам. Подвал Мистхилла был огромным, настолько огромным, что при желании здесь можно было без труда разместить пару отрядов боевиков. Джеймс был предусмотрителен, но все же любил пользоваться этим местом в других целях. Столько крови видели эти стены, столько трупов Уильям по молодости выносил отсюда в черных мешках. Ни один чужак не возвращался живым. И ни один не вернется. Таков порядок, таковы правила, таков закон… Уильям беззвучно отворил одну из дверей и вошел внутрь омраченной беспросветной тьмой комнаты. Его расфокусированные, ненормально большие зрачки давно привыкли к отсутствию света, поэтому он не чувствовал себя некомфортно. Пока героин бесчинствовал под кожей, он ничего не боялся, даже вновь вставшей в углу безголовой фигуры, что преследовала его с детства. Он лишь улыбнулся ей своей акульей улыбкой, приветствуя, как старого друга, и она тут же растворилась во мраке, оставляя их один на один друг с другом. Тот, кого назвали Марлен, лежал на дряхлой, почти разваливающейся, неудобной кровати с ржавыми ножками и худым матрасом. Лежал на спине, спал мирным сном несостоявшегося покойника, восстанавливающего силы. Даже в отсутствие света было видно, как мерно вздымалась его худая грудь, как подергивались кончики пальцев, как бездумно водили под веками глаза. Он будто был на полпути из своей комы, старался выкарабкаться из нее, как можно скорее, но терпел неудачу за неудачей. Сорока слишком много раз видел недобитых, чтобы переживать о том, что Марлен может проснуться в любой момент. В любом случае это его не спасет. То, что Смерть не забрала в первый раз, обязательно заберет во второй, уж такова ее природа. На вторые шансы она редко расщедривалась. Коэн подошел к кровати вплотную, нависая над тщедушным телом того, кого едва ли можно назвать мужчиной. Сколько он говорил ему лет? Двадцать два? Или все же меньше? Что ж, это вряд ли теперь имело значение. Этот парень наверняка за свою короткую жизнь успел порешить уйму народа, так что думать о его возрасте было нецелесообразно. Северянин обычно беспокоился о таких глупостях, Сорока — нет. Перед ним не стояло морального выбора. Была только ярость и жажда справедливости, побуждающая достать из кармана шприц и набрать в него темную жидкость, грозящую разъесть тело мальца до костей — один из образцов Дока, от которого недавно скопытилась всеми любимая Дейзи. Санни поручил отдать эту хрень Роберту для проверок. Что ж, в каком-то смысле он это и делает. Игла блеснула в редком пробивающемся через узкое окно лунном свете. Уильям почти механическим движением ударил ногтем по колбе шприца, чтобы спустить воздух. В этом не было особой необходимости, просто привычка. Не осознавай Сорока, что в цилиндре яд, наверняка бы все по той же привычке вогнал бы его в себя. Осторожно, почти ласково он взял безвольную руку Марлена, поворачивая ее другой стороной. Отточенным движением провел ладонью по сгибу локтя, нащупывая довольно тонкие вены. Молодое лицо дернулось от этих ощутимых поглаживаний, но быстро вернуло ту безучастную маску. Уилл сжал губы, в последний раз оглядывая мальчишку, перед тем, как отправить его в небытие. Насколько сильно он будет мучиться? Ох, сильно… Такой тщедушный, худой, зеленый. Дейзи была жива все то время, пока ее пытались откачать. Наверное, болело нестерпимо, выжигало изнутри. Он надеялся, что Марлен продержится чуть дольше… Всегда так интересно наблюдать за тем, как умирают от передоза. Как корчатся, блюют кровью без устали, просят о помощи, которую никто не в силах предоставить. Представляешь себя. Когда-нибудь Сорока тоже окажется на их месте, на месте всех тех джанки, чью нелегкую смерть ему посчастливилось увидеть. И, быть честным, он ожидал этот момент с особым восторгом. Умереть от наркоты — не самая плохая вещь, которая может с ним случиться. — Билли, — отразившийся от голых стен хриплый голос настиг слух, когда игла уже была введена. Сосредоточенный на операции Сорока тихо выдохнул сквозь зубы дым зажатой в них сигареты, сильнее стискивая в пальцах треклятый шприц. Вечно он появляется вовремя. — Убери, пожалуйста, руки от моего пациента. Щелчок возведенного револьвера разорвал воцарившуюся на мгновение звенящую тишину. Уилл устало прикрыл глаза, пошатнувшись от вроде как и легкого, но все же ощутимого потока прохладного воздуха, вырвавшегося из-за двери соседней комнаты. Невысокая фигура Роберта замаячила где-то на периферии замыленного зрения тринадцатым апостолом, готовым отстаивать правду свою и своего хозяина. Но не Бога, нет. В этом мире Док подчинялся не Богу, а Гиппократу. Сквозь полуопущенные веки Сорока взглянул на свои руки, на большой палец прижимающийся к шапочке поршня. В тусклом свете луны переливалось грязью содержимое цилиндра. Вязкая жидкость не плескалась, выглядела, как мед последнего сорта и запах у нее был соответствующий — сладкий, удушающий, дурманящий. Оставалось только нажать. Пустить в кровь хотя бы пару миллилитров и тогда парнишка не жилец. Тогда все снова встанет на свои места. — Я по-хорошему прошу, Билл, — холодное дуло курносого револьвера коснулось обнаженных ребер, пуская по телу неприятные мурашки. От его слабого давления Коэна повело вбок. Желая сохранить шаткое равновесие, он уперся правой рукой в кровать где-то между широко расставленных ног Марлена и скривился в улыбке, случайно прокусывая мягкий сигаретный фильтр. Шприц каким-то неведомым образом выскользнул из ненадежной хватки, перекочевал в умелые докторские руки и тут же вспорхнул вверх. Роберт цокнул языком. — Вот так… Хорошо. Замечательно. Даже в вену не попал. Отлично. Будто бы и обо мне подумал. Хотя синяк расцветет, это очевидно… — Док, — Сорока выпрямился, на слабых руках поднимая свое тело с кровати и становясь настолько вертикально, насколько позволяло ему состояние. Хэмлок тихонько промычал в усы, без слов интересуясь, что ему нужно, не отрываясь от изучения собственного образца. В его твердой ладони все еще покоился револьвер. Он направлял его, не глядя, но едва ли искусному хирургу нужно было смотреть, куда он целится, чтобы попасть точно в яблочко. Яблочком была вторая здоровая нога Уильяма Коэна, которую он желал сохранить сильнее, чем саму жизнь. — От мальчонки нужно избавиться. Прошу… Другого шанса может и не представиться. — Раз ты это осознаешь, значит, не вусмерть накачался, — меланхоличное хрипение, пускай и звучало еле слышно, все равно ударило по ушам. — Непонятно только, зачем упарываться так, что на ногах не можешь стоять, раз шанс всего один, а? Док встряхнул шприц в двух пальцах, тяжело вздохнул и медлительным движением отложил его на обшарпанную тумбу рядом с кроватью, после чего обернулся на своего подопечного. Убрал оружие за пазуху, туда, откуда его быстро можно было достать, и шагнул к Коэну, с бесцеремонной уверенностью нарушая его личные границы. Грубые докторские пальцы тисками обхватили запястье с нарисованной на нем черной птицей и придвинули ближе, подставляя его под свет громко щелкнувшего в глуши налобного фонарика. Уильям стиснул зубы, крепко затягиваясь горчащим на языке табачным дымом. — Вижу, снова перешел на правую. На левой, небось, уже живого места нет? Линия холодного света лишь слегка коснулась сгиба локтя на левой руке, усеянного космосом разноцветных синяков, и вновь перепрыгнула на правую, высматривая похожие. Свежие маленькие колодцы только-только посинели. Один из них даже блестел горошинами сукровицы, красный, разрастающийся и ужасающий неподготовленного человека. Док, глядя на него, лишь неровно дергал жидкими усами и недовольно сопел. Ему никогда не нравилось мастерство Сороки ставиться героином. Он лишь надеялся, что подопечному пришло в голову обработать иглу перед инъекцией. — Док, пожалуйста, — несвязный шепот Уильяма проносился над ухом и прерывался затяжками и выдохами, дым от которых обдавал Хэмлоку лицо. Коэн звучал даже жалобно. Согнулся в спине, ссутулился, всем своим видом напоминая побитую собаку, умоляющую дать ей хлеба. Роберт ненавидел собак. — Парня надо убрать… Его надо убрать, Док, ему здесь не место. Введи ему морфий, если тебе так хочется, пусть уйдет спокойно. Только убери его, ему тут не рады… Пожалуйста, прошу… Ни о чем так не просил, как об этом… — Тихо. Дай посчитаю пульс. Сорока тут же затих, но не перестал нервно переминаться на одном месте, обильно раскуривая дотлевающую гримовскую сигарету. Док не обращал на него внимание. Приложив большой палец к ложбинке на запястье под черной птицей, внимательно отсчитывал удары, посматривая на настенные часы. Свет от его фонаря, то и дело меняющего положение, слепил чувствительные серые глаза. Приходилось закрывать их с такой силой, чтобы ни один лучик не просочился сквозь тонкие веки. Прошла ровно минута, когда Роберт все-таки убрал от него руки и, удовлетворенный, выключил источник света. Встав перед подопечным ровно, он вскинул темный взгляд на его лицо, выхватывая из темноты бесшумное движение губ, складывающихся в одно слово. — Пожалуйста… Пожалуйста… Док тяжело вздохнул, приподнимаясь всем телом, снова шевельнул усами. Его пальцы снова потянулись к Сороке, на этот раз чтобы вытащить из его рта все еще тлеющий оранжевым огоньком окурок. Взявшись, Роберт поднес его к своим губам, сделал одну большую затяжку и тут же кинул на пол, придавливая каблуком армейского сапога. — Нет, — простой ответ, вырвавшийся из прокуренного горла вместе с табаком и никотином, обжег Уиллу лицо. Хэмлок выпустил дым в потолок, провел пальцами по верхней губе. — Пока он мой пациент, ты не тронешь его и пальцем. Не для того я корячился над ним два часа, чтобы ты вот так прикончил его. И не для того Чангретта с Северянином отдали свою кровь, чтобы ты спустя меньше чем сутки отравил ее. Понимаешь, о чем я толкую? Сила в ногах быстро поубавилась. Сорока почувствовал головокружение от столь мерзкого предательства и сам не заметил, как сполз по боку кровати на пол, хватаясь непослушными руками за растрепанные волосы. Роберт, наблюдая за этим, только покачал головой. Он навидался столько истерик джанки, что ни одна из них уже не могла оказать должного эффекта. Все они умоляли, все кричали, все падали в ноги, прося об одолжении и о еще одной дозе, за которую не могли заплатить. Некоторые даже предлагали оплатить ее другим способом, тем, предложение которого выводило Дока из себя за долю секунды, и он вышвыривал недоносков на улицу, запрещая своим людям продавать им препараты ближайшие три дня. Недостаточно долго, чтобы отвыкнуть, но ощутимо, ибо ломку никто не отменял. Уильям никогда не жаловался на отсутствие денег, а потому и на отсутствие дозы. Но истерил он все же не меньше остальных. Поводы были другие, посерьезнее. «Не говори Валери, где я!», «Прошу, дай посмотреть на операцию!», «Убери отсюда этих обсосков, иначе я вспорю им глотки!» Из всех этих просьб Док не выполнял разве что те, что были связаны непосредственно с Пересмешником. Тягу Сороки к насилию и созерцанию кровавых картин он никогда не одобрял, но особо и не пытался препятствовать. Его истерики были страшнее криков любого другого оборванца из притона — он часто хватался за нож, угрожая прирезать всех «клиентов» или, на крайний случай, себя, чего допустить никак было нельзя. Потеря сильнейшего ворона не пройдет для организации бесследно, поэтому приходилось считаться с хотелками Уильяма и предоставлять ему возможность посмотреть на пока еще живые трупы. Сегодняшняя просьба не то, чтобы попадала в список табу. Парнишку на кушетке Роберт спас с отмашки Пересмешника, это правда, но как таковых инструкций о сохранении его жизни любой ценой он не получал. Молодой итальяшка был таким себе подарком старому другу семьи, от которого в легкую можно было избавиться… во время операции. Сейчас без чьего-либо ведома его убийство не обойдется. Можно было бы, конечно, сказать, что у мальчонки нездоровая реакция на морфин и ему резко стало хуже от него, что он умер, потому что где-то в теле из-за физического воздействия образовался и оторвался тромб, но тогда репутация будет под угрозой. Грим уже расхвалил Хэмлока Чангретте, допустить такого падения старый ирландец не мог просто из-за врожденного упрямства. Если уж назвался лучшим — будь лучшим до конца. Док возвел глаза к потолку и поправил сбившийся край старой вязаной шапки. Из-под ее растянувшейся резинки за ухом он достал мятую сигарету и быстро закурил. После этого запустил пальцы во внутренний карман военной куртки. В тусклом лунном свете показался небольшой сверток из чистой бумаги. — Как только парнишка поправится, можешь делать с ним, что вздумается, — констатировал Роберт, вытряхивая на ладонь три оранжевые таблетки. — До тех пор считай, что он под моей защитой. Еще раз подойдешь к нему — буду стрелять по здоровой ноге так, чтоб и ее отшибло. Полным калекой ты вряд ли сможешь продолжать свою деятельность. Даже сходить посрать без труда не выйдет. Понимаешь? — Что это? — Коэн уже, казалось, забыл о своих недавних намерениях, все угрозы пролетели мимо него. Хэмлок из-под опущенных черных бровей проследил за тем, как неловко его подопечный приподнялся и вытянул шею, сродни любопытному ребенку. Детей Док тоже не очень любил. Перекатив одну из таблеток ближе к пальцам, он зажал ее с двух сторон и опустил на уровень глаз наемника. Тот долго смотрел, прежде чем в его железном взгляде промелькнуло узнавание и он скривился, как от боли, машинально хватаясь за больную конечность. Ножки кровати чуть скрипнули, когда вес его спины вновь опустился на ее бок. — Берсерк, — Роберт кивнул, подхватывая дурно пахнущую папиросу пальцами второй руки и взмахивая ей, аки дирижер взмахивает палочкой. — Я слегка доработал формулу. Проверил на одном парне. С опиумом теперь тоже работает, если залить его чуть меньше половины склянки. В остальном все осталось примерно также. — И боль та же? — он спросил это с такой наивной разочарованностью, что против воли Хэмлок дернул усами в скупой усмешке. Почти четверть жизни живет с культей, а все еще боится боли. — Боль та же. Но ты же хотел пройтись, так? — согласный кивок и густое дымное облако, застилающее обзор. Таблетки перекочевали обратно в сверток, зашуршали и опустились в насильно раскрытую ладонь. Уилл сжал их, цепляясь за ощущение царапающей кожу бумаги, как за последнюю соломинку, сближающую его с реальностью. Кажется, больше боли он не чувствовал. Как и не чувствовал тела вообще. — Прими их, как скрепление сделки. Пока макаронник под моей опекой, ты его не тронешь. Любое «после» уже будет не моим делом. Так? Он повторял все раз за разом, пока не дождался утвердительного кивка. Сорока едва мог расслышать его слова за биением сердца в ушах. Он был полностью сосредоточен на ощущениях: на том, как немеют пальцы, как тяжелее становится дышать, как беспрепятственно падают на голую грудь капли слюны изо рта, который просто не слушался, как в беспамятстве мечется внутри него язык и как все больше и больше темнеет в глазах и слабеет тело. Он видел, как Док усмехается в усы, глядя прямо в глаза, а потом отходит к тумбе и выдвигает ящики. Знакомая сцена, слишком знакомая. Уилл видел все это и раньше, много раз, слишком много и почти не боялся, когда в тусклом свете блеснули иглы и застучали склянки «Болванки». Он слышал старые доковские песни слишком часто, чтобы не понять, что с ним происходит. — У тебя остановка сердца, — меланхолический голос долетал, как через вату, но в нем отчетливо слышались нотки издевки. — За разговорами забыл предупредить. Хэмлок снова появился перед глазами, серьезный и хмурый, но с заинтересованным прищуром. Папироса затерялась в его темных усах и горела ярким солнцем среди вселенского мрака. Вскоре она потухла вместе с миром вокруг. В руку вонзился тонкий зуб медицинского шприца. — Не говори Валери…***
Санни вернулся домой только ночью, измученный и злой, как бешеная собака. Он задержался в норах, разгребая завал, устроенный птенцами по незнанию. Оказывается, никто не сказал им, что не стоит лупасить на удачу старые балки, каждый раз проходя мимо них. Теперь птицам отрезан относительно безопасный путь к Мур Пулу, из-за чего поставки туда в ближайшее время придется сократить в несколько раз. Благо, птенцы не успели разгромить слишком много и парни управятся за неделю максимум. Безмозглые идиоты. Неужели и без лишних предупреждений не ясно, что большая часть конструкции нор держится лишь на честном слове и божественном благословении, что в полной безопасности себя можно чувствовать лишь в уже переоборудованных, укрепленных проходах? Повезло, что никого не завалило. Вытаскивать из-под земли трупы ему еще не приходилось. Санни опустился на преддверный пуфик, устало вздохнув, откинулся на стену и далеко вытянул испачканные в земле и помойной воде ноги. Обратно к дому пришлось добираться по канализациям, поэтому душок от него стоял наверняка не самый лучший. Пот и дерьмо, а еще тяжелый запах почвы и уксуса, которым вонял опиум. Не спала бы сейчас сеньора Руис, старая испанка, сдающая ему комнатушку на чердаке, разоралась бы и вышвырнула на улицу гулять, пока не проветрится. Был хоть какой-то плюс в его позднем возвращении. Кряхтя по-старчески в свои неполные тридцать, Санни наконец решил встать и направиться наверх. Со всей присущей ему аккуратностью он миновал два пролета ступенек, кажущихся бесконечными из-за нещадно гудящих от переутомления ног. Бесшумно прокрался мимо комнаты хозяйки, из которой слышался храп ее болтливого даже во сне мужа, и вытянул из потолка еще одну лестницу, что вела на чердак. По ней приходилось взбираться ползком в кромешной темноте, чтобы, не дай Бог, не навернуться и не сломать шею в трех местах. Санни по первой падал с нее раз пять и чуть не оказался в больнице на последнем, сломав себе верхнюю фалангу указательного пальца. Док почти рассмеялся, когда он пришел к нему со своей проблемой. Дотянувшись до краев узкого прохода, Санни с трудом подтянулся на плохо гнущихся руках, тихо ругая весь мир и, в особенности, кретинов, заставивших побегать. В последний раз у него так болело тело еще на Войне после того, как его придавило лошадью. На чердаке всегда было темно, как в колодце, в любое время суток. Мрак здесь будто поглощал свет, а напольный торшер освещал лишь часть помещения у входа и никогда особо не помогал. Санни много раз думал перенести его к рабочему столу, чтобы не разгребать бумажки в потемках, но провод не доставал, и сеньора Руис сильно ругалась, когда он пытался хоть что-нибудь переделать под себя. Очень своенравной женщиной она была, он старался не пересекаться с ней лишний раз. Подрагивающий свет от керосинки, взятой в норах, его вполне устраивал. Санни в полном неудовольствии стянул с плеч грязную куртку и, наступив на кнопку, включил торшер. Лампочка в нем пару раз мигнула и загорелась слишком тепло, на секунду ослепляя с непривычки. Санни фыркнул недовольно и бросил куртку на стоящий рядом неприкаянный стул, что служил ему гардеробом. На нем уже висели две пары потрепанных брюк и растянутая рубаха, которую надевали от силы раза два, но она уже была непригодна к использованию. Вскоре рядом встали и расшнурованные армейские ботинки, что тоже уже давно отживали свой век. Грубые, измазанные грязью руки обтерлись о тяжелую ткань брюк, прежде чем достать из-за уха дешевую папиросу. Оставшись в одних брюках, Санни, шлепая по полу босыми ногами, побрел к железной раковине стоящей в другом конце чердака, по пути прикуриваясь и ругаясь сквозь зубы на своем неясном акценте. — Блядский день. Гребаные выблядки, чтоб их в каналах поутру нашли. Надо было пиздануть посильнее, чтоб неповадно было… Зажурчала вода, опустились под ее холодные струи одеревеневшие пальцы. Со всей дотошностью Санни растер в ладонях вкусно пахнущее мыло, вымывая из-под ногтей черноту и каменную крошку. С тихим звяканьем она приземлялась в слив и уплывала по течению в трубы. Закончив с руками, Санни взялся за тряпичное полотенце. Намочил его до нитки и выжал всю воду, прежде чем взглянуть в пошедшее трещинами узкое зеркало. Из него в ответ взирало существо, мало похожее на человека, и больше походящее на водяного из старых сказаний: такое же грязное лицо, те же дикие глаза с залегшими под ними темными мешками, шрамом, пересекающим правую часть лица по диагонали. Он еще не до конца зажил, в некоторых местах все еще виднелась коричневая корка, в некоторых — новая, розовая, нежная кожа. Вскоре он посветлеет и, даст Бог, будет меньше похож на уродство. Приходилось на это надеяться. Швы на теле терпеть было можно, а вот на лице… На лице они смотрелись, мягко говоря, хреново. Будь проклят этот хуила с родинкой-членом под ухом. Воспоминание о недавнем отмщении влилось приятным потоком в дурную голову. Губы сами собой растянулись в улыбке, когда перед глазами заплясали образы окровавленного Дункана, с хрипами валящегося на землю, прикрывающего зияющую зубоскальной усмешкой алую рану на шее. Было удовольствием наблюдать, как засранец, оставивший Санни «подарок» на роже, издыхает практически у него на руках. Он смешно дергался от болевого шока и беспомощности. Отказать себе пару раз пнуть мерзавца под ребра ласточка не смог, как и не смог бы отказать себе в более изощренных действиях, от которых его вовремя отвлекла пробегающая мимо и заметившая мельтешение в переулке проститутка. Оно и к лучшему. Больше увечий — больше доказательств предумышленного устранения, что противоречило бы байке Вольного о пьяной поножовщине. Ему еще нужно было отчитываться перед Томми Шелби за потерю кадров… — Гребаный Томми Шелби… — Санни невесело усмехнулся, прикладывая к шее мокрое полотенце, оттирая прилипшую к коже пыль нор. Ледяная вода потекла крупными каплями вниз по телу, очерчивая рельеф натруженных мышц и пропадая в брюках. Не самое приятное ощущение, но теплая вода до верхних этажей почему-то доходила с большим трудом и приходилось довольствоваться тем, что есть. По крайней мере, она хотя бы была, уже хорошо. — Еб твою мать, как же я заебался. Боже, сейчас бы в отпуск смотаться… На моря какие-нибудь. Было б заебись, а? Хоть бы отдышался воздухом нормальным, а не этой пылью да кокаиновым смрадом. Эту хуйню уже от кожи не оттереть, впиталась в саму душу… — А я и не знал, что ты настолько сумасшедший, чтобы беседовать с самим собой. С каждым днем делаю все новые и новые открытия. Тело дернулось на чистом рефлексе, чуть было не сбило стакан с зубной щеткой, стремительно разворачиваясь вокруг своей оси и машинально хватаясь ледяными руками за поясницу, откуда из-под туго затянутого ремня выглядывала деревянная рукоять пистолета. С настороженностью и скрупулезной внимательностью темно-зеленые глаза пробежались по комнате, высматривая источник звука, найти который не составило большого труда. По чердаку разлился до тошноты приторный тихий смех, выдающий своего обладателя с головой и кончиками длиннющих волос, затянутых в забавный пучок. Санни злобно закатил глаза и порывисто бросил мерзко хлюпнувшее полотенце в раковину. — Да ебаный ты блять… Какого хера ты забыл у меня дома? — резкий вопрос оборвал звучащий спокойным ручьем смех, как тонкую нить. Из темноты посмотрели так пристально и душно, что захотелось тотчас же чем-нибудь прикрыться. Санни физически ощущал этот отвратительный сальный взгляд, ползущий по его телу от косточек ключиц и ниже. Кулаки сами сжались, красноречиво обозначая настроение их хозяина. — Пришел на тебя полюбоваться. Так давно не виделись, что я успел соскучиться, — незваный гость придушено хихикнул, изрекая слова, режущие нежный слух ласточки омерзительной пошлостью. — Хоть бы на чай пригласил. Столько уже бегаю по этой помойке и ни разу ты обо мне не вспомнил. — Сойди нахуй с моей постели. Еще хоть секунда промедления кинула бы Санни вперед, чтобы стащить пришедшего за шкирятник с кровати. Он сделал бы это сейчас с особым удовольствием, ибо нервы были ни к черту. Вылить свою злобу хотя бы на нем было бы своего рода отпущением, и потому каким-то внутренним голосом Санни молил нарушителя его одиночества не прислушаться к просьбе. Видимо, это отчетливо читалось на застывшем ледяной маской лице ласточки, ибо, в силу своего дурного характера, с желанием насолить посильнее, пришедший все же поднялся на ноги. Вскинул руки в миролюбивом жесте, выпрямляя все свои неполные два метра роста, фыркнул скотски от смеха. — Ты чего такой серьезный, солнышко? — почти пропел он, выливая в воздух свое блядское дружелюбие. — Расслабься. Я же просто так пришел. Поболтать как друг с другом. — Ты просто так только на похороны ходишь, засранец, — Санни вытянул изо рта папиросу, перед этим крепко затянувшись, и пустил крупное сизое облако в сторону собеседника. — Так что говори, какого хера ты забыл здесь или вали ко всем хуям, скольких, я уверен, у тебя на примете предостаточно. — Ох, ты меня обижаешь. «Предостаточно» — слишком мягкое слово. Думал, выберешь что-нибудь поувесистее. Типа «жопой жуй», «неебическое число», «дохуя». Хотя последнее все же лучше оставить для иной ситуации. Получится тавтология, а мы с тобой люди образованные… — Бля, жиголо, заткни уже пасть! Хватит ебать мне мозг, иначе выпиздну тебя в ту дыру, из которой ты вылез. В окно, небось, влез, да? С третьего этажа падать больно. Снова этот отталкивающий своей сладостью смех и пожатие острых плеч под толстым слоем одежды. Хидео Мамба, собственной блестящей персоной, вынырнул из тени в тусклый свет торшера, скупо озаривший его смазливое желтое личико. Улыбнулся так, как мог только он и, пожалуй, девицы, занимающиеся предоставлением определенных услуг. Что ж, с ними он имел даже слишком много общего. Единственное отличие — за секс ему не платили. — Змеи пролезают в любую щель. Тебе ли, ужу, не знать… Санни поморщился, поворачиваясь обратно к раковине и вновь хватаясь за полотенце. Он не мог больше выносить созерцание того, как Мамба, беззастенчиво и совершенно по-свойски, расчищает завал макулатуры на его столе, только лишь чтобы приземлить на его поверхность свою педерастическую задницу, откинуться на стену, скрестив руки, и посмотреть с прищуром черными, как горячая смола, и без того узкими глазами. В этом его взгляде никогда нельзя было увидеть нормальных человеческих эмоций. Вечно он глядел со злой насмешкой и долей снисходительности так, будто понимал любую проблему лучше. На самом же деле, Хидео не старался понять ничего и лишь выебывался, с особым удовольствием выводя воронов и ласточек на негативные эмоции. Он наслаждался их раздражением, гневом, иногда даже ударами. Мамба обожал, когда его бьют, а потому не часто сопротивлялся. Любое проявление агрессии по отношению к нему словно бы возводило его на ступень выше всех тех, кто посмел поднять на него руку. Считай, своим безразличием к насилию он показывал, насколько же оппонент его приближен к менее разумной форме жизни. Но это отнюдь не означало, что он сам никогда не хватался за нож. В отражении узкого битого зеркала была видна его фигура, бесцеремонно развалившаяся на столе. Санни время от времени кидал на нее короткие взгляды, следя за тем, чтобы засранец не сбросил на пол какие-нибудь важные бумажки или, что более значимо, не заглянул в них. Само собой, беспокоился он зря, он и сам это понимал. Свесив ноги, без проблем достающие до облезлого ковра, Хидео смотрел только на него, не отрываясь и на секунду. Усмехался, вздергивал тонкие брови, сжимал губы. Пялился, как на портовую девку, и это бесило до побеления костяшек и ходящих под кожей желваков. Санни честно старался держаться, но хватило его ненадолго. Сжав в кулаке мокрое полотенце так, что с него вновь хлынула вода, он кинул отражению сквозь зубы, вкладывая в угрозу всю решимость: — Я выцарапаю тебе твои кроличьи глазки ржавой вилкой, если еще раз обратишь на меня этот свой шлюший взгляд. Посмотрим, кто посягнет на слепого пидрилу. Мамба в ответ склонил голову, возводя обе брови высоко вверх, а потом, на удивление, послушно отвернулся к окну. Его бесстыдные, похожие на женские, тонкие руки потянулись к карману брюк, вынимая из них пачку сигарет, от приторности которых неприятно кружилась голова. Табака в них почти не было — его заменяли разные дурно пахнущие травы по типу лаванды, мяты и другой поеботы, годящейся разве что в чай. Закурив одну из таких недосигарет, Мамба завел руки за голову, сцепляя их в крепкий замок на затылке. — Забавно, — изрек он, выдыхая два дымных столба носом. — Я сказал нечто подобное твоему дружку Райли. Он не поверил и теперь валяется без одного века в больнице. Бедняжка больше никогда не сможет закрыть глазок… — Ты, блять, нарываешься что ли, я понять не могу? — Санни был на грани своего всемогущего терпения и правда намеревался кинуть в желтую мордашку коллеги мокрой тряпкой или, желательно, чем-нибудь потяжелее. Если бы Хидео снова усмехнулся, он бы сделал это без промедлений, прибил бы мудака в собственной квартире, не особо задумываясь о том, как выносить потом его тело. Но Мамба даже не думал усмехаться. Втягивая в легкие сладкий дым и выпуская его рваными кольцами, он изобразил задумчивость и пожал плечами. — Не-е-е, не сегодня, — протянул он елейно, взмахивая тонкой рукой, унизанной обилием колец с драгоценными камнями. Каждое — содрано с трупа или избитого до полусмерти аристократишки, чей взгляд на мир Мамба находил особенно неправильным. — Я сейчас не в настроении махать кулаками с тобой, солнышко. Можно сказать, что я в высшей мере раздосадован твоим отношением ко мне. От абсурдности сказанного Санни не смог удержать скептического смешка. То, о чем говорил Хидео, казалось ему полным бредом, уловкой, на которую он не хотел попадаться. Фраза: «Мне не нравится, как ты относишься ко мне» из уст Мамбы звучала фальшиво и неправильно. Такой как он никогда не был озабочен «отношением», а потому то, что он сейчас выдал, никак не могло восприниматься серьезно. — Ты головой где-то ударился или мне послышалось? — Санни обернулся через плечо, вглядываясь с прищуром в абсолютно серьезную и оттого довольно забавную мину его личной головной боли на этот вечер. — Если у тебя какая-то стадия переходного возраста, то иди-ка ты в пизду отсюда. Я с тобой отношений не портил и не развивал, так что не знаю, что ты там себе навоображал. — Не портил, а? Как же тогда объяснишь свою скотскую привычку держать меня в стороне от всего самого интересного? — Я ж тебе недавно работу давал. Одну из лучших между прочим! В зажиточном районе, все как ты любишь! Никакой грязи, никаких переутомлений… — Нудятина! Поручил мне нудятину, пока ебаному обкурку Райли отдал настоящее золото! Лучшая, блять, работа! В гробу я такую работу видал! Санни порывисто цыкнул, прикладывая указательный палец к губам, когда краем уха зацепил звук шагов снизу. Тяжелые и звонкие, прерываемые тяжелым кашлем, они доносились со второго этажа с той стороны, в которой находилась комната хозяев. Сеньор Руис проснулся среди ночи, чтобы сходить отлить. В силу его не особо приятной мужской болезни, на это дело могло уйти много времени, так что им нужно быть тише. Хозяин ценил тишину в ночное время. Хидео понимающе покачал головой, легко улыбаясь собравшемуся в сплошную кучу нервов почти начальнику. Он терпеливо ждал, пока закроется дверь туалета и затихнут шаги, крутя в пальцах сигарету. Когда это произошло и Санни наконец вздохнул с облегчением, Мамба хмыкнул и расстегнул две пуговицы своего тесного френча, залезая рукой под одежду. — Райли мне тут кое-что отдал, перед тем как слечь. Сказал, что это совершенно секретно, что не для моих гадких ручонок. Сам понимаешь, после такого заявления, мне стало ну очень интересно… Тонкие пальцы, окольцованные золотом и серебром с блестящими драгоценными камнями, вытянули на тусклый свет надорванный желтоватый конверт. Покрутили его в самых кончиках, сжали до хруста и тряхнули, словно бы желая выбросить. Мамба сузил свои бездонно черные глаза, глядя на него из-под ресниц, сделал крепкую затяжку, выдыхая дым и тут же втягивая его обратно в легкие прямым носом. Оскалился в улыбке умалишенного, смотря на свою находку так, будто в чертовом конверте перекатывались бриллианты ценой в несколько сотен тысяч фунтов. — Очаровательно, правда? Судя по твоему взгляду, я нарыл нечто ценное… Его бравая речь так и не успела начаться. В напряженной атмосфере мрачного чердака лопнуло терпение Санни. В одно мгновение, выбросив все из рук, он подлетел к незваному гостю и, хватив его наотмашь за тонкую шею, сбросил со стола, как нашкодившего маленького котенка, прижимая лицом к полу. Навалился сверху, упирая колено между острых лопаток, чувствуя, как тяжело дрожит в кашле чужая грудь, из которой еще не успел выйти сигаретный дым. Под ним Хидео вмиг растерял весь свой двухметровый рост, но не спесь. Находясь в таком неудобном для себя положении, он сумел найти силы хрипло рассмеяться, искоса глядя в бешеные темные глаза ласточки. — Аккуратнее, солнышко, — просипел он на грани слышимости, улыбаясь во все свои возмутительно ровные зубы. — Я так и возбудиться могу. А ты же знаешь, что силы во мне много больше, чем в тебе, когда мне хочется. — Назови мне хоть одну причину, чтобы не грохнуть тебя прямо здесь, — сильная рука вдавила черноволосую голову в драный ковер с такой силой, что пара позвонков в шее Хидео хрустнуло. Он утробно простонал от боли, упрямо удерживая себя от криков. Будет жаль, если он потревожит сон той милой старушки, что обругала его последними словами, когда он попытался войти в дом, как положено. Мамба вздрогнул от отвращения всем телом, от мокрого и холодного прикосновения чужих пальцев к скуле. Попытался вывернуть руку так, чтобы схватить Санни хотя бы за предплечье, чтобы ослабить хват, но тот ловко увернулся, хватаясь за нее и выворачивая до боли в суставах. Сдержать вскрик не удалось. Осознание, что любое сопротивление сейчас повернут против него ударило по голове, заставляя смириться с ситуацией и расслабиться. В конце концов такая позиция для Хидео была едва ли в новинку. — Как насчет того, что я тебе нравлюсь? — попытался посмяться он, рвано выдыхая через нос, подавляя новый приступ кашля. Слабые пальцы дернулись, случайно касаясь грубой кожи чужих фаланг, которые тут же сжались сильнее. — А еще я не знаю, что внутри, а значит твоя «секретная тайна» все еще вполне себе секретна, разве нет? И убивать меня, следовательно, не за что. Хорошая была бы попытка, если бы на нем сидел кто-то менее сообразительный, туповатый, если уж говорить на чистоту. Санни к такому пласту не относился, а потому только больше рассвирепел, скрывая свой гнев за заливистым хриплым смехом. — Да, правда? Что ж, тогда прошу — живи. И ничего, что ты вывел из строя моего доверенного вестника и забрал у него конфиденциальные документы. Ничего, что встал против воли вышестоящего. И ничего, что пробрался к нему в дом, как последняя крыса, чтобы попытаться шантажировать его своей ебанутостью. Смазливое личико под твердой рукой исказилось выражением вины высшей степени. Стало тошно от одного только вида этих невинно изогнутых бровей и переживающей обратной улыбки. — Ну да, в этом плане я сплоховал, признаю. Но ты и сам не лучше. Доверил этому ублюдку Райли дело, которое ему не по зубам. Он ведь даже не боролся за эту штуку, просто отдал. Доверенные вестники так не поступают. — Пасть закрой, пидрила, иначе нахуй руку выверну так, что ты ее себе в зад полностью сумеешь затолкать, — будто в подтверждение своих слов, Санни нажал на чужую ладонь. Хидео заскулил, ударяя свободной ладонью по полу, прося пощады. — Сам посуди, он был не лучшим вариантом, — тем не менее продолжал он сдавленно. — От травы у него давно разжижились мозги, он даже двух слов нормально связать не может. А теперь он еще и калека, так что совсем не у дел. Убьешь меня — и не останется человека сумевшего бы его заменить… — Ты?! Заменить?! Настойчивый стук во входной люк прервал возмущения, заставив затихнуть. Со всей этой возней, забылся синьор Руис, что, похоже, уже вышел из туалета и, услышав стук наверху, снова взялся за швабру, нещадно колотя ей по потолку. Как только Санни с Мамбой замолкли, он выкрикнул настолько громко, насколько позволял ему его старческий голос. — Vete a la cama, canalla. De lo contrario, te voy a quitar el desayuno. — Como usted diga, Señor Ruiz, — отозвался Санни единственной идеально заученной фразой на испанском. Старик что-то проворчал в ответ, прежде чем со скрежетом старых костей удалиться к себе. Только спустя несколько долгих минут после его ухода, Санни наконец несдержанно выругался. Машинально усилив расслабившуюся хватку, придержал на месте, почувствовавшего вкус свободы Мамбу. Тот с усталым вздохом снова опустился на пол по его велению и снова запел, уже тише, но все также отчетливо и противно в силу его природной манеры говорить: — Лучше меня тебе все равно никого не найти, — и тут же наткнулся на неодобрительный взгляд, призывающий заткнуться. Но Мамба не был бы Мамбой, если бы послушался. — Слушай, я пинаю хуи уже добрых семь дней, мне нечем заняться. Я был бы благодарен, если бы ты оказал мне такую честь. — Любая вшивая псина на эту роль подойдет лучше тебя. — Да ладно! Неужто за такое долгое время службы у Пересмешника, за подвиги перед Джеймсом в Ирландии, за постоянное покрытие твоей тощей задницы я не заслужил? — Значит, не заслужил, — пробухтели ему в ответ без былого запала. Мамбе впору было бы поблагодарить старого испанца за своевременное разрежение атмосферы, но он слишком хорошо знал своего непосредственного начальника, чтобы делать поспешные выводы. Буря могла затихнуть на пару минут, прежде чем снова ударить в нос его корабля гигантской волной. — Птичка с меня три шкуры спустит, если узнает, что я тебя на ее дело выпустил. — Лерочка настолько меня не любит? — звучало даже наивно, но Санни пропустил этот вопрос мимо. По ушам лишь резануло знакомое откуда-то коверканье прославленного имени. — Не помню, чтобы я хоть как-то ей насолил. — Ты солишь ей своим существованием. Хидео фыркнул, будто бы до глубины души возмущенный этой правдой. Едва ли ему было не все равно, но он так любил театральщину, что не мог отказать себе в ней в какой бы то ни было ситуации. Даже на грани гибели он позволял себе нарочитые страдания и возмутительные речи, от которых в трубочку сворачивались и уши, и внутренности. Хренов пидор. Такими темпами он низведет в могилу всех, кто находится рядом. И Санни, к сожалению, в том числе. В последнее время Санни часто думал о смерти. Ему никогда не были свойственны суицидальные мысли, этим по молодости страдал Вольный, которому лишь бы дай повод порезаться да удавиться в ванной. Этот чертила тоже мог вывернуть бывалую уже ласточку наизнанку, но, в отличие от Хидео, Питер имел на это дело особое право. Во времена Войны считалось, что те, кто спасают тебе жизнь, лишь берут ее для себя взаймы, откупаются, считай, от собственной смерти. Питти имел право на гибель друга больше, чем кто-либо другой, этого никто не собирался отрицать. И ради него — что уж тут кривить душой, — Санни бы с удовольствием откинулся, ведь тогда это спасло бы его от неуплаченных долгов, думать о которых он терпеть не мог. Сейчас вдруг душу укололо неприятное предчувствие. Глядя на извивающегося под ним желтолицего жиголо, Санни ощутил близость старухи. Она будто стояла в углу комнаты, внимательно наблюдая за разворачивающимися событиями, натачивала свою косу с оглушающим мерзким лязганьем и напевала что-то. Ее присутствие, пускай и воображаемое, пугало, колотило по износившимся давно нервам.Помни, смертный: придет и твоя череда!
Хидео не имел права забирать его жизнь, но теперь Санни был уверен, что в случае отказа он не промедлит и на секунду. Мамба был отчаян в своей погоне за адреналином, в своей борьбе против скуки. И если он убьет главную птичку среди дилеров, это обеспечит ему определенные проблемы, которые он встретит с улыбкой на лице. Смерть он встретит с почестями и смехом. И Санни завидовал ему, потому что сам так не мог. — Чего задумался, солнышко? Санни перевел пустой взгляд на жиголо, что снова растягивал губы в усмешке. Без слов он подтверждал все его мысли, все переживания. Умирать не хотелось. Совсем не хотелось. Хорошо было бы сейчас прирезать Мамбу раз и навсегда, не беспокоясь о дальнейшем, но он не мог. Все преимущество мира сейчас было у Санни в руках, но он не мог себя заставить напасть первым, потому что знал, что против такого, как Хидео, ему не выстоять. Одно дело бить смертных, другое — смертников. Ладонь сама соскользнула с угольных волос, вторая отпустила унизанную нелепыми кольцами руку. Санни поднялся, пошатываясь, сосредоточенно сдвигая и раздвигая брови. Что он может сделать? Ничего, кроме как согласиться на так и не выдвинутые условия. Валери будет вне себя от злости на него, если узнает, но это второстепенная проблема — ее он не боялся. Страшнее были ветреные мысли в голове Мамбы, которые он мог реализовать только лишь из природной вредности, из интереса: «А что же будет, если я сделаю вот так?». Оставалось уповать на остатки его благоразумия. Боже, ну и бред… — Ладно, хуй бы с тобой, — Санни порывисто отмахнулся от Мамбы, вставшего с пола и собирающего обратно в пучок свои растрепавшиеся длинные патлы, как от назойливой мухи. Звучно почесал в затылке, разворачиваясь к столу, чертыхнулся, обнаружив, что пара-тройка документов все же упала под него и теперь все придется заново раскладывать по важности. Насрать. Сейчас он этим заниматься не будет. Вместо бумаг Санни поднял с пола вылетевшие из рук жиголо конверт и дотлевший окурок, что оставил на деревянном полу черное пятно. Последний выбросил в мусор под столом, покуда первый на вытянутой руке протянул Мамбе. — Там информация и фотографии. Найдешь человека, который их сделал — обеспечу тебе непрерывную веселуху на весь следующий год. Нет… Ну, на том и суда нет. Главное, следи, чтобы никуда этот конвертик не делся, иначе у наших воронов могут появиться проблемы. — У приближенных? В надоедливом, слишком нежном для мужика, по мнению Санни, голосе проскользнула тень эмоции, которую невозможно было трактовать правильно — так быстро она появилась и исчезла. Санни подумал какой-то задней мыслью, что очень уж она напоминала обеспокоенность, но быстро отмел этот вариант, сославшись на известный ему характер Хидео. Он не мог беспокоиться, только если фальшивил. — Ага, — тем не менее, Санни утвердительно кивнул, поправляя брюки и вынимая из кармана мятую пачку папирос. Закурив, он продолжил вкрадчиво, желая побыстрее покончить с делом, что не приходилось ему по душе. — Райли взял на себя Оксфорд. Так как ты потрудился и обеспечил ему место на медицинской койке, ты поедешь туда. Разведаешь, что там да как, доложишь… Сам же знаешь, хули я тут распинаюсь? В общем, вали нахуй работать, пока новое отверстие в башке не схлопотал. Заебал тут ошиваться, лишь бы хуйни какой-нибудь тебе натворить… — Уверяю тебя, солнышко, ты не пожалеешь об этом. Сделаю все в лучшем виде. Хидео широко оскалился, показывая ряды своих белоснежных зубов, и отсалютовал надорванным конвертом. От отвращения к ситуации и собственной слабости Санни не смог выдавить из себя ничего, кроме раздраженного мычания. Чтобы хоть как-то успокоиться, он нырнул под стол и собрал упавшие с него документы, беспрерывно ворча и сетуя на собственную неаккуратность. Когда он закончил, Мамбы уже не было. После него остался лишь дурманящий запах сладких трав и ветер, рвущийся в открытое окно.