Never trust a Mockingbird

Виктор вырвался из кабинета полностью опустошенный, но все еще с кривой, причиняющей боль улыбкой, что как будто была вырезана тупым ножом на его лице. Он смог стянуть ее, только когда завернул за угол, выходя в коридор, ведущий к лестнице. Остановился, прикрывая глаза, со скрипом расслабил все мышцы, отчего тело вдруг стало пугающе легким — его повело в сторону. Плечо обрушилось на ближайшую стену с глухим хлопком и медленно сползло по ней вниз, не в силах сопротивляться силе притяжения. Северянин опустился на пол, закрыл ладонью зудящую кожу век. Хотелось зарычать сродни таежному волку, но страх быть услышанным не позволял, поэтому из горла вырывались лишь тихие ругательства на русском. — Идиот, какой же идиот! Еблан тупой, как можно было так… Блять… Блять-блять-блять-блять! Последний приглушенный вскрик сопроводил мощный удар кулака о ни в чем неповинный ковер коридора. Из-за него его почти не было слышно, но боль, прошившая ребро жесткой ладони, вырвала из утробы еще пару матерных и гневное шипение. Он был у него под носом. Весь ебаный сыр-бор насчет досье Чангретты мог быть прерван, так и не начавшись. Он бы всех мог спасти, всех мог бы уберечь от этой канители, от угрозы быть упеченными за решетку. Если бы только он не был увлечен своим… своим… Отклонением. Своим недугом. Своей паршивостью. — Гребаный блядун. Сквозь землю готов провалиться лишь бы тебя, сукиного сына, не видеть, — слова, когда-то произнесенные кем-то другим, сорвались с губ со злой насмешкой, перемешались с тихим замученным смехом. Виктор потер под глазами указательным пальцем, стирая с нижних век скопившуюся там влагу, чтобы с презрением окинуть взглядом намокшую кожу подушечек. С отвращением к самому себе он выругался самым грязным словом, которое только смог подобрать, и вытер выступившие против его воли слезы о мелкий ворс ковра. Попытался снова улыбнуться. Искренне, так, как уже, казалось, привык, но сам понимал, насколько из рук вон плохо это получилось. Привалившись к стене полностью, Северянин откинул на нее, теплую и такую крепкую для его непослушного тела, голову. Смотря в потолок, он чувствовал, как толчками постепенно из него выходили последние жизненные силы, оставляя после сосущую черноту. Как давно он этого не чувствовал? Год. Два. Может, и больше. Похоже, будто эти ощущения были знакомы ему по прошлой жизни, жизни, в которой он сначала бегал по золотым рязанским полям за братом-отражением Вовчиком, читал сказки на ночь сестре, помогал отцу на охоте… А потом рыдал, рыдал, рыдал и снова рыдал среди желтых листьев и опавших веток старой, как мир, дубравы, давясь собственными слезами и воздухом, что горел в легких. Было бы неплохо сейчас поплакать, наверное, но он уже забыл, что это такое. Мужчины не плачут, вороны — тем более. Постыдно такому, как он, крупному, суровому мужику показывать свою слабость даже стенам Мистхилла. Они это не оценят. Дух бывшего хозяина разгневается, если увидит свою лучшую собачонку в подобном состоянии. Виктор был уверен, что Джеймс Марион до сих пор ходил по коридорам этого дома и неодобрительно смотрел за тем, как складываются дела. В последнее время он, очевидно, был особенно не в духе. Вдохнув и выдохнув пару раз для уверенности, Вик поспешно поднялся на нетвердых ногах и, пошатнувшись, чуть было не врезался в другую стену, что, к слову, была намного ближе, чем он мог бы себе вообразить. Ухватившись за нее, он выпрямился, встал почти что в солдатскую позу и ненадолго задумался, будто вспоминая собственную походку. Как он обычно ходит в этом доме? Как беспробудный пьяница, довольный жизнью, точно… — Епт, когда-нибудь я так наебнусь… — Виктор, у тебя все хорошо? Северянин вздрогнул, поднимая глаза на источник появившегося так не вовремя голоса, и почувствовал, как в брюках словно бы вспыхнула огнем фотография, подпаливающая кожу бедер. Машинально он сунул руки в карманы, сжимая и без того уже смятый плотный лист, и искусно сделал вид, будто ничего не произошло. По его мнению, конечно, искусно. По мнению же наблюдающего за ним, это было довольно посредственным представлением. Лука взглянул с высоты своего немного отличающегося от Северянина роста и еле заметно приподнял бровь в ожидании ответа. Его глаза в приглушенном свете ламп снова отдавали неприятной чернотой, отчего Виктора передернуло. Они всегда выглядели так отталкивающе в подобной обстановке или это просто воображение разыгралось? Очень хотелось верить, что второе. — Да, все под контролем, — собрав всю свою волю, Северянин легко улыбнулся и, чуть отклонившись назад торсом, сделал вид, что едва не потерял равновесие. Хриплый смех отразился от стен полупустого коридора, оскверняя их еще большей ложью, в которую, несомненно, поверили. — Кажись, слегонца перебрал с бренди, правда. Ну, ничего… Скоро оклемаюсь и буду, как огурец. Из глубин коридора до слуха донеслось тихое хмыканье. Чангретта плавным движением поправил дорогие запонки на аккуратных манжетах своей рубашки и, без интереса глянув в окно на задний двор, звучным шагом прошел вперед. От вибрации, которая передавалась полу под ногами, Северянин съежился и отвел взгляд. Что-то внутри вдруг щелкнуло, в голове закрутились стыдливые мысли о том, что этот прилизанный макаронник все знает. Все, черт возьми, знает и хранит в памяти… Твою ж мать. И ни разу ведь, сука, не показал, что в курсе. Ни вздохом, ни брезгливым взглядом не окинул, даже подпускал к себе ближе, давал раны залечивать, беспокоиться о себе. Любой на его месте уже давно бы отказался от такого неприятного знакомства, а он даже цеплялся. Наверное, каким-то своим предпринимательским чутьем понимал, что из Виктора вытрясти информацию будет намного легче, чем из всех остальных, а потому был любезен. Даже слишком любезен, с людьми такого толка, как Северянин, обычно не церемонятся. — Валери у себя? — спросил вкрадчиво Лука, останавливаясь неподалеку от застывшего на одном месте наемника. Он все же чувствовал, что что-то не так, но говорить о личных проблемах с малознакомыми людьми в их кругах не принято, а потому придержал все вопросы до лучших времен. С неким опозданием Северянин поднял на него затуманенный взгляд, лукаво прищурился, пристально всматриваясь в южно-европейское лицо. В пробивающемся тусклом свете глаза Чангретты снова приобрели нормальный оттенок и смотреть в них было уже не так сложно. Только нехорошие мысли усугубляли положение, но Вик старался как можно скорее их отбросить. Наклонившись корпусом вперед, он издевательски подмигнул. — А чего тебе? Решил все же продолжить незаконченное в гостиной? — колкость вышла тухлой, но ударила в нужное место. Лука скривился, закатывая глаза и чуть отворачиваясь, впрочем, скоро снова возвращая Северянину внимание. Тот рассмеялся почти искренне и неуверенным движением несильно хлопнул по чужому плечу обратной стороной ладони. — Чертяка… Сегодня у нее свидание с джеймсовыми бумажками. Ее будут ебать только цифры и сметы, которых, к слову, не счесть. Так что не рассчитывай. — Я лишь хотел пожелать ей добрых снов, Виктор. Ничего больше. — Ну да, рассказывай! Знаем мы, каких снов ты ей пожелаешь… Иди лучше сам поспи. Выглядишь не должным образом. Это было единственной полуправдой, которая сорвалась с уст Северянина в этот вечер. Лука действительно выглядел по-другому, не так презентабельно и лощено, как обычно. Несмотря на дорогой сидящий точно по фигуре костюм, блеск колец на пальцах и гордо выпрямленный стан, он казался усталым. Насыщенный не самыми приятными событиями день измотал его не хуже, чем Виктора, это было очевидно. Его взгляд потух, под темными в тусклом свете глазами, смотрящими из-под полуопущенных век, залегли синеватые полукруги мешков, волосы в необычном беспорядке свисали по левую сторону лица черными сосульками и казались грязными из-за геля. В таком виде мафиозники не разгуливали, тем более, мафиозники такой величины. Нью-йоркский гангстер, гроза криминального американского мира… Вик еще пощадил его, сказав про «не должный образ». Справедливо было бы обозначить его крепким матом, но стоило пощадить сицилийское эго просто из солидарности, ведь наемника самого только недавно будто окунули в самую смрадную канаву. Северянин отмахнулся от воспоминаний, как от назойливой мухи, и сразу словил на себе подозрительный взгляд. Пришлось снова усмехнуться. Закинув нетвердую руку за шею гостя Мистхилла, Вик легко развернул его к лестнице и повел по коридору, откуда только что Лука и пришел. — Не стоит ее беспокоить. Она ненавидит, когда кто-то мешает ей работать, — подсаживался ему на уши, изображая пьяную походку, вынуждая себя поддерживать. — Правда, иди поспи. Сегодня такой хуевый день был, что даже я чувствую, как планета под ногами вертится… Быстро-быстро так. Пиздец… И как я раньше этого не замечал? И с хуя ли нас не сносит, раз эта сука такая скоростная? Господь так охуенно все придумал, не находишь? Земля вот крутится без продыху, а мы все стоим. Чудеса какие… — Тебе самому не мешало бы поспать, Виктор, — Чангретта усмехнулся, крепко держа свалившуюся на него ношу чужого тела под ребра, будто действительно боялся, что она вдруг обвалится где-то на середине пути. Северянин хрипло посмеялся, без удовольствия думая, что каждая секунда этого вынужденного контакта наверняка заставляет Луку скрежетать зубами от омерзения. К счастью, до лестницы уже было рукой подать. Достигнув ее, Северянин расслабился, наконец вставая на свои ноги. Убрал от Чангретты руку, что, показалось, сопроводилось облегченным выдохом последнего, и привалился к перилам, хватаясь за них всеми десятью пальцами. Вжившееся в роль тело вдруг машинально нагнулось глубоко вперед за пределы второго этажа, заставляя своего хозяина опасно склониться над пролетом. Со спины послышалось тихое ругательство и в воротник рубашки что-то вцепилось с невероятной силой, удерживая от падения. — Осторожней. Костей же не сосчитаешь. — Да и насрать. Может, хоть на том свете мне покой обеспечат. — На том свете вряд ли есть алкоголь, так что покоя тебе там явно не будет. — Умеешь ты мотивировать, Лучок. Тебе бы мозгоправом заделаться, а не цыган бить. Проку много больше бы было… Да только все вы стремитесь к какой-то хуйне, которая вам ничего, кроме кромешного пиздеца, не сулит. Ебланы, блять… Когда ж башкой-то думать начнем, а? — Пошли. Доведу тебя до комнаты. — Себя до комнаты доведи лучше. Я с парнями хочу парой фраз переброситься. Они же снаружи, да? Излишне грубо Виктор вывернулся из крепкой хватки, чуть не спотыкаясь о собственные ноги. Выпрямился как ни в чем не бывало, усмехнулся Луке, что смотрел на него с какой-то помесью осуждения и злости, как ему показалось. Видимо, остался недоволен тем, что его не слушали, не привык к такому наглому поведению кого-то рангом ниже. Но возражать ничего не пытался и это было к лучшему. Ибо Северянин каким-то внутренним чутьем чувствовал, что, если Чангретта сейчас прикажет ему идти в свою комнату, он непременно послушается. И это до чертиков пугало. Власть, которой он не пользовался, будто выжидая нужного момента, выбивала русского наемника из колеи. Навязчиво неясное видение снова заплясало на сетчатке. Перед глазами вновь предстал тот убивающий все живое черный взгляд, и Виктор чуть было не взвыл в голос от этого. Сдержался. Поправил сбившийся ворот рубашки, опуская голову и медлительно побрел вниз по лестнице, считая про себя ступени. — Спать иди, Лука. Не знаю, как у вас, американцев, но у русских утро вечера всегда мудренее. Завтра разберетесь с вашим с Леркой недотрахом. Она занята. Чангретта ничего не сказал, в полной задумчивости провожая нечитаемым взглядом фигуру ворона, что, казалось, шел теперь в разы увереннее, точно ступая по не особо широкой лестнице вниз. Когда Вик скрылся за тяжелой дверью, с тонких губ сорвалось неопределенное «хм». Лука заглянул в полумрак коридора, ведущего к кабинету Пересмешника, выискивая в нем нечто, за что можно было бы зацепиться, что-нибудь, что дало бы ему право пройти по нему к Валери и хоть одним глазком снова увидеть ее невероятно длинные ноги, обтянутые в грубую ткань узких брюк. Но так ничего и не нашел. Оттуда не донеслось ни звука. «Утро вечера мудренее…» — повторил он про себя слова ворона и не спеша направился к своей спальне.

***

— Это чай? — спросил громко Виктор, выпрыгнув на террасу и только заметив расположившегося в одном из плетеных кресел Грима с расписной чашкой в руке. Он не успел сделать и глотка, но уже бросил свой холодный неодобрительный взгляд на товарища, как будто без слов утверждая, что тот полный кретин. Конечно, чай. Что еще Джози могла налить в ее любимый фарфоровый чайник? — С чем? — Бергамот, — без интонации ответил Грим, отпивая напиток, над которым клубился легкими облачками вкусно пахнущий пар. Отставив чашку на стол, он поднял свои льдисто-голубые глаза и, кажется, немного приподнял бровь, задавая уже давно приевшийся вопрос о самочувствии, но вслух спросил все же другое. — Тебе налить? — Если не жалко — налей. Северянин с размаху приземлился в соседнее кресло, расставил ноги широко по бокам и уперся локтями в колени, ожидая, когда ему подадут его порцию. Грим никогда не торопился на чаепитиях, а потому, прежде чем снова взяться за чайник, закурил покоящуюся за ухом сигарету. Обычно он брался за табак, когда чай полностью кончался, но сейчас вдруг решил изменить своим привычкам. Ничего хорошего для Виктора это не сулило. Грим курил часто, но чаще он это делал, когда на горизонте маячила перспектива нелегких разговоров. Думалось, что каким-то образом едко пахнущий дым на языке удерживал его от резких суждений, давая время затяжки для того, чтобы подумать хорошенько, чтобы не делать поспешных выводов, о которых впоследствии можно пожалеть. Впрочем, едва ли эта мраморная статуя когда-либо жалела. Хорошенько раскурив коричневую турецкую сигарету и зажав ее в углу рта, Грим взялся за чайник. Изуродованные пламенем и ножами руки бережно обхватили тонкую фарфоровую ручку, которая, представлялось, могла в любой момент лопнуть, если сожмешь слишком сильно. Виктор всегда побаивался брать посуду Джози — она всегда сильно ругалась, когда что-то разбивалось. Он попадал под ее горячую руку слишком часто, так что старался избегать какого-либо лишнего контакта с тарелками, чашками, сахарницами и пепельницами, что в этом доме крошились на мелкие хрусталики периодически. Что-что, а их Джози оберегала особенно ревностно. Но Гриму она доверяла. Он всегда был первым ее помощником, когда служанкам не хватало рук, чтобы накрыть на стол. Не то, чтобы Гриму нравилось помогать в таких делах, но выбора ему никогда особо не давали. В любом случае он делал это, только чтобы получить лишний кусок бисквита в пять, а не ради какой-то благой цели. Он вообще в любой помощи видел только выгоду для себя любимого. Какой спрос с ушлого предпринимателя? — С сахаром? — Виктор слабенько кивнул, наблюдая, как искалеченные, но все такие же аристократически изящные руки с помощью щипцов опускают в янтарную жидкость два сладких кубика. От горячей воды они тут же приятно забурлили, распадаясь на части и оседая на узком дне. Грим осторожно взялся за края чашки и передвинул ее на противоположную сторону стола. Из его прямого носа вырвалось два столба сизого дыма, тут же смешивающегося с ледяным январским воздухом. — Пожалуйста. Северянин порывисто отмахнулся от неприятного для него запаха табака, но чашку принял. Отпил слегка и тут же шикнул от того, что чай нещадно обжег ему язык. И как он его пьет? Натуральный же кипяток. Сделаешь пару глотков — все внутренности в раз обварятся. Хотя вряд ли Грима могла напугать подобная перспектива. Виктор с некой долей зависти смотрел на то, как Грим, взявшись за ручку чашки, по-английски оттопырив мизинец, как ни в чем не бывало пил свой пышущий отвратительным жаром чай и даже аппетитно причмокивал, в перерывах затягиваясь сигаретой. Так некстати подумалось, что в момент, когда Северянин вышел на террасу, он ненароком нарушил своим присутствием атмосферу рефлексии напарника, время на которую он выделял для себя чуть ли не каждый вечер. Для такого светлого ума, как Грим, нужно было оставлять пару десятков минут, чтобы он успел хорошенько остудить мозги за чашкой крепкого чая и табачкой. Получается, он его прервал, чтобы как следует подсесть на уши и напрочь загадить все. Впрочем, как всегда. Наверное, стоило уйти, не мешать ему. Но собственные мысли жрали череп, не давая нормально вздохнуть. С Валери не получилось ими поделиться, поэтому оставался только один человек, который смог бы воспринять его слова правильно и с полной уверенностью назвать их чушью так, чтобы он сам в это поверил. Поэтому Виктор сидел, противно цедя горячий чай сквозь зубы и отчего-то не решаясь заговорить первым. По крайней мере, напрямую. — А рыжий где? — Виктор картинно обеспокоенно огляделся по сторонам, прежде чем задать этот вопрос, являющийся тем крючком, за который можно было зацепиться без зазрения совести. Он посмотрел на Грима, который медлительным движением повернул к нему голову и вперил холодный взгляд прямо в болотного цвета глаза. Нечасто он так делал и не со всеми — зрительного контакта с Сорокой он все еще избегал. Его прямой взгляд в глаза — жест доверия, который Северянин ценил на вес золота. — Ушел отсыпаться, — выдохнул Грим вместе с серым дымом, быстро устремившимся к беззвездному небу. Изящным движением руки он стряхнул скопившийся на конце сигареты пепел в рядом стоящее блюдце. — Он перебрал с травой сегодня. Выкурил пять вместо трех. — Звучит как новый рекорд. — Звучит как скорая смерть. Виктор нервно хихикнул, прикрывая рот ладонью, зная, что Грим этого не оценит. Он не любил шутки про смерть и всю подобную чернуху, но иногда, сам того не осознавая, смешил своими точными замечаниями ее касающимися. Потому что говорил все с угрюмой миной и подбирал такое время и слова, которые просто не могли оставить Северянина равнодушным. Часто приходилось прятать от него улыбку, но никогда этого должным образом не получалось. Он всегда замечал. А когда замечал, бесшумно выдыхал через нос, давая понять, насколько ему неприятно. Впрочем, едва ли это когда-то останавливало его напарника от смешка в ладонь. — Билл потихоньку уничтожает себя, а ты смеешься так, будто в этом есть что-то уморительное, — отчеканил Грим, искаженным из-за дыма голосом, от грубости которого по телу пробежались мурашки. Вик с нажимом провел ладонью по бороде, насильно опуская улыбку вниз, а после, почувствовав, что получается скверно, спрятал ее в изгибах чашки. Пить не стал, только сделал вид и картинно прокашлялся. Дохлый номер. Грим только больше разозлился. — Прости, — сдавленно произнес Северянин, снова опираясь локтями о колени. — Прости, правда. Просто день сегодня такой… Хочется хоть как-то похохмить. Валери сказала, что я сам не свой сегодня. — Не одна она это заметила, — когда напарник едва заметно выгнул бровь, без слов говоря о своей давней осведомленности, Вик нервно сглотнул, боясь, сам не зная чего. Ему почему-то казалось, что Грим не заметит очевидной перемены, но эта надежда, как и многие другие, была беспочвенной. Как он мог не заметить? Он ведь записывает на подкорку любое колебание земли, а уж Северянина с его подавленностью можно было назвать настоящим гулом. Да, глупое все же было предположение. — Не знаю, о чем вы с ней говорили… Но, если мнения Валери тебе недостаточно, можешь поделиться со мной. Виктор с силой потер лицо холодными руками и почти стоном выдавил из себя благодарность, которая немного, но все же заставила напарника охладеть. Грим с готовностью выслушать долгую несвязную историю чужой драмы повернулся полубоком на плетеном кресле и затушил закончившуюся сигарету все в том же бедном блюдце, только чтобы достать еще одну. Новая порция дыма, выпущенная вертикально вверх, и скупая отмашка, подбадривающая начать, чуть сбила. Вик помялся еще с пару секунд, прежде чем заговорить рвано. — На самом деле, мы об этом не говорили, — пробубнил он в бороду, почесывая ее ногтями с раздражающим английский слух звуком. — Я хотел с ней об этом поговорить, честно, но я абсолютно, блять, не уверен. Она сейчас такая ранимая, я прямо потерялся. Думал, что может снова… рвануть. Поэтому надеялся только на тебя. — Если тема настолько щепетильная, то, полагаю, ты был прав. Не стоит раскачивать лодку, в которой никто не умеет плавать. Тихий вздох разнесся по террасе, пропадая в темноте за ее пределами. Северянин провел ладонью по короткостриженой голове и откинулся на спинку кресла, заводя обе руки за загривок. Пытался казаться более отстраненным, непоколебимым, под стать собеседнику, но сам понимал, что никогда такого уровня бездушия не добьется. Может быть, оно и к лучшему. Кому-то в этом гребаном доме еще нужно было держать в себе человечность ради всех остальных. — В общем, ты, — Вик сделал паузу, подергивая ногой, глубоко вдохнул, прежде чем продолжить: — никогда не замечал в Чангретте чего-то… ну, странного? — Говори прямо, Северянин. У меня нет желания играть с тобой в шарады. — Это простой вопрос. Ответь на него, и я расскажу. Он мог поклясться, что Грим в этот момент едва удержал себя, чтобы закатить глаза. Вместо этого он крепко затянулся, выдохнул, звонко барабаня черными ногтями по столу и, видимо, что-то с особой скрупулезностью обдумывая и раскладывая по полочкам. Его мозг работал из последних сил, судя по то и дело прикрывающимся в усталости светлым глазам, ему явно пора было ложиться на боковую. Грим всегда вставал рано, раньше него в доме поднимался только Сорока, который, впрочем, иногда вовсе не ложился спать. Ему не нужно было много времени на сон, в своем плотном графике он уделял ему максимум часов пять по очевидным причинам (он же не мог оставить мисс Уокер скучать в ее одинокой квартирке на Манхэттене). Этого времени ему хватало, чтобы снять нагрузку и перезапустить мыслительные механизмы. Но не чтобы выспаться. Этого ему явно не доставало. Спустя время с обратной стороны стола послышался шорох. Бой обожженных пальцев застыл в тишине. Грим повернул голову и посмотрел на напарника нечитаемым взглядом. — Лука Чангретта — один из боссов нью-йоркской мафии, управляющей довольно большой частью города и терроризирующей его уже несколько лет. Я был наслышан об обезглавленных трупах, всплывающих в каналах, о братских могилах, выкопанных полицией в округе, о перестрелках. Когда он только появился на нашем пороге, я ожидал многого: дерзких решений, жестоких приемов, быстрой победы, — ненадолго замолчал для новой затяжки и продолжил чуть сдавленно: — Но, как оказалось, моя ставка не сыграла. Я не думал, что мафия обладает таким ярко выраженным чувством справедливости, честью, моральными принципами. — Странные у тебя странности. Совсем не впечатляют. — А чего ты ожидал? Что я скажу, что он пьет кофе без сахара и молока? Что засыпает после обеда на пару часов? Что бреется каждый день? Что жует спичку, потому что бросает курить? — А вот это действительно странно, что ты подобное замечаешь, — Виктор расслабленно пожал плечами, в то время как его нога чуть ли не подпрыгивала выше головы от нервов. Он закрыл глаза, попытался успокоиться, но, осознав, что не сможет, пока не спросит, перестал стараться. Раздраженно двинул шеей, будто разминая ее, и задал вопрос, который мучил уже несколько долбанных часов. — Ты не думал, что он похож на Джеймса? Атмосфера между ними вмиг сгустилась, встала стальной стеной, повторяя форму тела, не давая даже кончиком пальца пошевелить. Северянин не видел, но точно чувствовал, как голубые глаза Грима в момент заволокло коркой белого льда, осколки которого прожигали кожу где-то под глазами. Он в момент потерял свою былую уступчивость и терпимость, теперь от него за милю сквозило опасностью, заставляющей сердце биться в грудную клетку намного чаще. — Это ты хотел сказать Валери? — холодный голос донесся до ушей с порывом северного ветра и, казалось, обморозил их до черноты. Рефлекторно Вик потянулся согреть их, но тут же передумал, решив, что любой неаккуратный жест с его стороны сейчас могут воспринять неправильно. Как, впрочем, и молчание. — Да… — Северянин послушно склонил голову, часто кивая. Лгать Гриму — себе дороже, поэтому он даже не пытался отпираться и принял поток скрытой агрессивной настороженности во взгляде собеседника как мог спокойно. Пальцы нервно теребили ткань брюк на коленях, то разглаживая, то собирая их в неряшливую гармошку. Ворочать языком с каждой секундой становилось все сложнее. — Ты же… не видел, как он поступил с ней сегодня? Прижал к себе и под дулом пистолета заставлял смотреть на пацаненка с дырой. Ты же помнишь, что такое уже бывало? Джеймс тоже так делал. Забавы ради, конечно, не для благого дела, но все же… У меня прямо крышу сорвало. Я смотрел на Чангретту и впервые… — Вик с трудом сглотнул вязкую слюну, прижал к глазам руку, прячась от разъедающего чувства стыда, а после промямлил почти невнятно: — Я впервые его испугался. Прямо… Я не знаю! Смотрел на него, а видел не его! И глаза такие же черные, и бешенство во взгляде, и движения эти его. Он же… точь-в-точь! — Ты несешь бред, — было слышно, как дрогнул обычно ровный тон голоса, но вмиг его поставили на место. — Перенервничал сегодня, вот и мерещится всякая чушь. Вик несдержанно всплеснул рукой, разгоняя вокруг себя сигаретный дым. — Может, и чушь, но он сегодня, когда я к Валери зашел этот ебаный сверток отдать, рявкнул на меня, мол: «Заткнись, Виктор!», а я ему и слова сказать не мог, потому что пересрался! А потом посмотрел таким взглядом, чернющим, блять, взглядом, как у Джеймса. Всем своим видом говорил, мол: «Убью, если скажешь хоть слово». — Очевидно, ты застал его не в лучшем расположении духа. Ты бываешь раздражающим, когда лезешь не в свое дело. — Но я ему и слова не сказал! Меня как парализовало! Я никогда ни перед кем так не дрейфовал, как перед ним в тот момент! — К чему эта тирада? Как Коэн, будешь говорить, что он опасен и его нужно убрать? — Нет! Я же не в том смысле! Северянин вскинулся будто в еще большем испуге, таращась в лицо напарника, которое приобрело решительный вид. Грим выглядел так, словно бы ждал слова Виктора, словно уже мысленно хватался за нож и направлялся по темным коридорам к гостевой спальне, где, наверное, уже спал Лука. Эта картина, изображающая абсолютно спокойного, возвышенно отстраненного наемника, подносящего лезвие к мерно вздымающейся во сне груди Чангретты, всколыхнула чувство, которое Вик не мог трактовать правильно. Он просто не хотел его смерти. Боялся собственных выводов, но не желал, чтобы Лука Чангретта умер вот так… от руки тех, кому доверился. Глупое мышление для солдата Пересмешника, очень глупое… Но что с этим поделать? — Виктор, я понимаю твои опасения, — Грим глубоко вздохнул, снова усаживаясь на кресле прямо, вытягивая и скрещивая свои длинные ноги. — И я признаю, что Лука Чангретта обладает некими… внешними сходствами с Джеймсом. Но я не могу принять твою позицию. В них столько же общего, сколько и в орле с ястребом. Они оба — хищные птицы, гангстеры, работающие в определенной противозаконной сфере. Но они — не одно и то же, хотя и обладают особенностями, присущими их профессии. Лука Чангретта может быть жестоким, может проявлять немилосердие, может заявлять свои права. И это не делает его гребаным Джеймсом Марионом. Его речь была справедливой, он был прав, этого нельзя отрицать. И Виктор понимал это, но легче не становилось. Что-то в груди рвалось наружу, шкворчало, кипело, переливалось через края. Что-то, о чем нельзя говорить. Что-то, на что нынешний, прошлый и позапрошлый Пересмешник объявили табу, что нельзя разглашать ни в этом здании, ни в Лондоне, ни в Англии, ни на целой ебаной Земле. Что-то, что должно быть погребено вместе с душой Джеймса Мариона. Он не мог об этом заговорить. Язык не складывался в нужную форму, чтобы произнести слова. Ему было мерзко от одного намерения хозяина. Воспоминания душили, оборачиваясь удавкой вокруг шеи. Лука Чангретта — не Джеймс Марион. Джеймс Марион — не Лука Чангретта. Это нужно было принять, необходимо было принять, потому что это правда. У Луки Чангретты и Джеймса столько же общего, сколько у ворона и письменного столика. Схожесть в них мог заметить только сумасшедший. — Блять… — Хватит думать об этом, Северянин. Не воскрешай умерших, это ни к чему хорошему не приведет. — Не могу я… А если он… Не знаю. Сделает что-нибудь с Валери? Если у нее кукушка съедет окончательно из-за него? Вдруг она тоже это увидит? — Если не станешь распространяться об этом, она ничего не увидит. Не навязывай ей свою паранойю и тогда все пройдет гладко. Они сидели на террасе, вкушая свежий зимний воздух, к которому невольно примешивался запах дорогого табака. Никто больше не сказал ни слова. Грим бездумно пялился в темноту леса, иногда закрывая от усталости льдисто-голубые глаза и раскуривая свою третью сигарету. Виктор спрятал лицо в коленях, прижимаясь к ним так сильно, что, казалось, скоро сломает себе ногу. Он тоже медленно моргал и время от времени подавлял подступающую зевоту, которая, впрочем, иногда все же прорывалась сквозь сомкнутые губы выдохом. Тяжелые мысли выматывали его сильнее самых тяжелых дней. К счастью, из-за сонливости они потихоньку начинали уступать место более низменным, а оттого приятным желаниям. Когда Виктор зевнул уже в пятый раз, Грим все-таки обратил свое драгоценное внимание. Скривив тонкие губы, он бесцветным тоном сообщил о скором наступлении полуночи и также безразлично посоветовал уже лечь в кровать, ведь «завтра много работы». Вечный его аргумент. Можно было подумать, что у воронов хоть один день не было «много работы». Несмотря на возмущающийся внутренний голос, Северянин все же поднялся на ноги. Слушать Грима и, что более важно, прислушиваться к нему стало чем-то вроде привычки. Не потому, что он старший по званию, и не потому, что он страшен сам по себе. Просто было такое постоянное, немного неприятное ощущение, что он всегда знает лучше. — Ладно, — проходя мимо напарника, Виктор несильно ударил его плечу в дружеском жесте. То непреднамеренно дернулось — Грим никогда не любил неожиданных прикосновений, но и не стремился от них сейчас же уйти. По крайней мере, от прикосновений Северянина. — Спасибо за беседу, Грим. — Не изматывай себя этим. И ее тоже своими пустыми переживаниями, — последняя часть фразы донеслась до ушей в последний момент перед тем, как закрылась дубовая дверь. Виктор хмыкнул, почесав бороду, и направился вверх по лестнице, считая ступени. Хорошо помогало отвлечься — так быстрее сокращался путь до спальни. Грим остался на террасе еще надолго. Терзаемый смутными сомнениями, он курил, не замечая вокруг себя ничего, кроме образов, что порождало его воображение. Он мысленно сопоставлял двух людей, ни разу не пересекшихся друг с другом в осознанном возрасте и все больше напрягался, делая затяжку за затяжкой. Когда от последней дорогой турецкой сигареты остался лишь маленький окурок, он наконец отвлекся. Посмотрел на оранжевый огонек, мерцающий в полутьме улицы, словно маленькая звезда, покрутил его в двух пальцах. А после вдавил в собственную кожу кисти, прижигая давно затянувшиеся раны. Боли не было, но он все равно издал сдавленный свист сквозь сжатые зубы и отбросил растерзанный фильтр в блюдце. Над черными очертаниями раскинувшей крылья птицы засияло кровавое солнце.