Never trust a Mockingbird

Железно-серые глаза, в чьей середине как витая бездна разверзлись до безобразия широкие зрачки, с маниакальностью сумасшедшего гипнотизировали наручные часы. Брови над ними содрогались, сходились и расходились, демонстрируя величайшую сосредоточенность хозяина, по-хорошему не понимающего, что не так с его аксессуаром. Секундная стрелка вгрызлась в алюминиевую поверхность циферблата, вырисовывая на нем злобную усмешку. Не двигалась. Даже на миллиметр не хотела уйти от гребаного начала третьего. И Сорока действительно не мог понять, с чего бы, ведь часы совсем новые и далеко не дешевка. Дорогая, красивая, выкупленная у лучшего еврейского мастера последняя модель с кожаным ремешком и черной сталью заглохла спустя месяц. Обида пробивалась даже сквозь плотный слой сладкого дыма марихуаны на сознании. Они ему действительно нравились. Даже очень, хотя он и не особо любил часы, предпочитая им крупные цепочки браслетов. Уильям тяжело вздохнул. Одернув рукав, поставил локти на колени и с хорошо читаемым безразличием посмотрел на настенные часы, что отсчитывали начало девятого. На семь часов отстают от его собственных. Или спешат на семнадцать? Или все-таки немного больше? Уже и не узнать. — Нет-нет-нет, ты неправильно меня поняла. Дело ведь не в том, что я отрицаю модернизацию. Совсем нет, моя дорогая, я уважаю любого механика или ученого, восхищаюсь их трудами. Но мне не нравится их посыл. Они ведь хотят сделать нашу жизнь проще. Сократить нагрузку на организм, так сказать. Но ведь чем больше ты упрощаешь, тем меньше тебе остается. Тогда происходит стагнация, а после нее — регресс. — Мне кажется, ты преувеличиваешь, Марк. — Умоляю тебя, Одри! Слушай… Девятый час. Получается, ужин задерживался уже на час и весь этот час миссис Чангретта со стариком Марионом пытались выяснить причину, почему в Мистхилле не установлено радио. До Одри Чангретты почему-то ни один человек не догадывался о подобном спросить и раздуть из этого целый разговор, который был бы бессмысленным во всех пониманиях этого слова. У старухи явно был талант, а у Марка — целый вагон терпения. Впрочем, вряд ли эта странная беседа отнимала у него хоть каплю. В целом, эти двое были одного поля ягоды и явно наслаждались компанией друг друга. Похоже, они были единственными, кто хорошо проводил время. Кроме Сороки в уютных объятиях теплой гостиной от скуки томилось еще двое. С непроницаемыми лицами они сидели друг напротив друга и играли в игру, к которой люди обычно прибегают только в критических ситуациях. Гляделки. Гребаные гляделки. Уже продолжительное время Уильям с рукой у лица наблюдал, как Зои с Северянином сверлили друг друга напряженными взглядами, время от времени вытирая слезы со щек и подпрыгивая на месте от сладости победы или возмущения. Выглядело это в высшей мере неудобно. У Коэна не было бы претензий, если бы Зои таким образом развлекалась с Флойдом, ведь репутации механика вряд ли можно навредить таким образом. А вот наемнику… Да и кричали они слишком уж громко, раздражающе. Било по ушам. Не будь Уилл под волшебным действием травы, он бы давно вспыхнул. Сам это понимал, а потому мысленно благодарил себя за сдержанность, от имени напарника звонко хлопая по плечам. Великодушию не было предела. — Моргнул! — взвизгнула Зои, во второй раз за десять минут подпрыгивая с кресла и обвиняюще указывая на соперника пальцем. — Ты моргнул! — Да нихрена подобного! Не ври уж! Где я хоть моргнул?! Ни разу не моргнул! — возмутился в свою очередь Северянин, делая невинное выражение. — Моргнул-моргнул! Я видела! — Не видела ты ничего! Спишь на ходу! От голода уже совсем с ума сошла. Я просто глаз почесал! Это не считается! — Считается! Ты глаз почесал, и он у тебя закрылся! Одним глазом тоже считается! Ты проиграл! — Да кто так сказал?! Где это в правилах написано?! — В гляделках только одно правило — не закрывать глаза! А ты закрыл! Значит, проиграл! Все! Очко мне! Марион-младшая, сложив руки на груди, встала в ту позу оскорбленной невинности, противопоставить которой Северянин (да и все остальные обитатели поместья) ничего не мог. Русскому оставалось только закатить глаза и смириться с поражением, что он и сделал, приглашая Зои снова присесть на кресло напротив него. Такой его благородный жест не остался незамеченным среди старших: Одри Чангретта мило улыбнулась, когда Марк с тихим хохотом отпустил в сторону Виктора несмешную старческую шутку, на что тот лишь театрально пожал плечами. Эта сцена выглядела как пример для подражания, идеальный вечер в приятной компании друзей и родственников. Да, само собой, для полной идиллии не хватало еще парочки людей, которые постоянно пропадали в самый неподходящий момент, но в целом это была не самая большая проблема. По-настоящему большая проблема, портящая всю атмосферу, сейчас восседала на банкетке у зажженного камина, завороженно смотрела дурными глазами на всполохи огня в сломанных часах и слушала крики, мечтая только об одном — о еще одном туго стянутом косяке, что так заманчиво перекатывался в кармане. А еще неплохо было бы поесть. Да, так хотелось есть, до невозможности. Сквозь мечущиеся перед глазами цветные круги Уильям бессмысленно уставился на огонь в камине и внезапно вспомнил о яблоках. Точнее о широкой вазе, стоящей в столовой, обычно наполненной доверху спелыми фруктами, среди которых были и кислые яблоки, что мадам Джози клала только для него. Хорошая альтернатива ужину. Во рту уже гуляли песчаные бури, а кислый сок мог помочь. Или он сделает хуже? Кажется, Уилл уже ел яблоки под травой, но не помнил эффекта. После шести часов курения он едва ли мог вспомнить собственное имя. — Э, слышь! Рыжий! — грубый окрик Виктора ударил в спину, не успел Сорока приподняться с банкетки. — Куда лыжи навострил? Чуть заторможенно и как-то по-детски неуклюже Коэн поднялся на нетвердые ноги, обернувшись через плечо. Улыбнулся и вздернул брови, как делал, только когда был не в себе, тем самым полностью выдавая свое состояние. Понял он это поздно — когда Виктор полностью обратил на него свой взор, пренебрегая правилами игры, и нахмурился, не обращая ни малейшего внимания на писк Зои, что он снова проиграл. — Я покурить, — ляпнул сдуру, снова не подумав, и тут же отрицательно мотнул головой, скривившись. — Нет, в смысле… Схожу за яблоком. И тут же сюда. Обещаю. — Знаем мы твои обещания, еблан. Твои обещания ни гроша не стоят… Уилл сморщился пуще прежнего от неприятного звучания русской речи. Сложив руки в карманы, он направился в сторону двери, слыша, как Северянин тяжело вздыхает. Чего, спрашивается, вздыхает? Будто это его дело, будто ему не насрать. Хотя, скорее всего, ему действительно не насрать. Должно быть, единственному во всем Мистхилле. Только вот от этого не легче, ибо его «не насрать» бесило еще сильнее безразличия остальных. Именно он первым заглянул в его комнату после сегодняшнего инцидента. Обнаружил валяющимся на полу в ужасном героиновом трипе и клубах сладкого дыма, бормочущим что-то на помеси иврита и английского. Обматерил на чем свет стоит, но поднял на кровать, открыл окно и забрал все шприцы и расколотые ампулы. Даже одеялом укрыл. Приказал: «Спи!» с отвратительным русским акцентом, долбанул посильнее по подошве ботинка и ушел в расстроенных чувствах. Хуже всего то, что Сорока послушался, не сказав и слова против. Будь он в адекватном состоянии, списал бы на бессилие. Но трава заставляла думать, что послушать Северянина — самое правильное решение. Отвратительно… Не осознавая свои мысли по этому поводу, Уильям только пожал плечами, взялся за трость и несмело поковылял к двери, стараясь не смотреть по сторонам. Даже в таком состоянии понимал, что пугать гостей и детей зрачками-блюдцами не стоит. Уже на пороге его догнал хриплый голос. И зачем-то он обернулся. — El taoz lashen! — Виктор выкрикнул эти слова так, будто точно знал их значение, даже угрожающе пальцем ткнул куда-то промеж дурных серых глаз. Забавно. — Твой иврит полное дерьмо, Вик, — сквозь несдержанный смех прокричал Коэн, выходя из гостиной. Вдогонку ему прилетели возмущения старика Мариона. Что-то вроде: «Билли, здесь же ребенок!» или около этого. Впрочем, не важно. Уилл уже давно выучил все его подобные фразы наизусть и не нуждался в повторении. Воспроизвести в памяти его ругательства было проще простого. «Не ругайся при детях, Билли! Не делай такое лицо, Билли! Вали нахер из моего дома, Билли!» Кажется он слышал все и по нескольку раз. Уже неинтересно. Непроизвольно подхихикивая, Сорока дошел до входа в столовую и толкнул тяжелую дверь, чье неожиданно резкое открытие вспугнуло шатающихся по комнате служанок. Они забавно подпрыгнули с подносами в руках, чуть не роняя содержимое тарелок, и громко завизжали в обвинительном тоне: — Нельзя так врываться, мистер Коэн! Так и до удара недалеко! — Вы что же, не знаете, как вести себя в приличном обществе?! — Вот сейчас позовем мадам Джози, она вас научит уму-разуму! Пугать так девушек! Что за нахальство! Их павлиньи крики только развеселили. Уильям засмеялся своим гаркающим страшным смехом, пугая девушек еще больше. Они тут же притихли. Живя под крышей Мистхилла продолжительное время, они знали все состояния так называемого мистера Коэна и потому обычно не решались разговаривать с ним, когда он был «навеселе». В целом, они не особо к нему тянулись. Если Северянин с Гимом часто получали от юных особ неоднозначные улыбочки, то он не удостаивался порой даже взгляда. Зато всегда получал от Джози лишний кусок пирога. Джози в столовой сейчас не было. Наверное, корпела на кухне, готовила Гриму его овощи, которыми он только и питался. Некому было улыбнуться, отчитать по-матерински за громкое появление или за… Впрочем, очевидно за что, незачем упоминать. Уиллу не было смысла задерживаться в столовой: стол еще был не накрыт, еда не приготовлена, управляющая выбилась из графика. Задаваться вопросом, по какой причине, он не стал. Просто забрал яблоко из вазы и вышел, сопровождая свой уход аппетитным хрустом и таким же громким хлопком. Потом было направился к двери гостиной, но внезапно передумал, оглянувшись на главный вход. Там, в незашторенных окнах у двери, виднелся высокий силуэт, выхваченный из темноты светом, бьющим из гостиной. Грим выкуривал свою сотую сигарету. Идти к нему и хотелось, и не хотелось одновременно. Он тоже будет не в восторге, что напарник под кайфом, тоже, скорее всего, прочитает нотацию, но зато поделится табаком, желание которого тоже было сомнительно. Табака не особо хотелось. Хотелось травы, сладости, нового прихода… А еще хотелось полежать. Очень кстати вспомнилось, что на террасе есть лавочка с подушками и что сейчас там никого нет. Конечно, это неправильно по отношению к Северянину, к Гриму, ко всем в целом. Но не насрать ли? Насрать, определенно. Тем более, если они ничего не узнают. Всего один не сделает погоды. Один. Потом второй. Третий. Пятый… А там, может, доберется и до иглы. Но это стоит отложить на ночь. Дом должен уснуть, чтобы никакие черти не срывали резину с локтя и не матерились по-русски, оглушая невменяемый разум. Мурашки от этой громоподобной ругани до сих пор держались на коже. Сорока думал, почти грезил наяву, не особо понимая, что теряет время, просто стоя в коридоре. Сноровки его раскуроченного мозга хватало только на обдумывание плана на вечер и бездумное поедание яблока, что, вроде как, и кислило, но совсем не так, как ожидалось. Всего две команды за раз — обычный максимум в таком состоянии. На ходьбу не оставалось сил, нужно было прекратить что-то одно. Но проблема в том, что команда о прекращении действия — тоже команда. Замкнутый круг, парадокс. Он не может прекратить есть, потому что думает. Не может, прекратить думать, потому что ест. И ест и думает, потому что не может прекратить. Любопытно. — Уилл? С тобой все в порядке? Уилл дернулся от неожиданности и вдруг забыл все, о чем только что думал, и застыл на месте, аки опоссум от страха. Мозг на секунду выключился и перезагрузился, давая шанс заново переосмыслить приоритеты, что со скоростью света поменяли вектор. Серый взгляд запоздало выхватил из полутьмы коридора знакомый женский силуэт, пытаясь донести до хозяина, кто перед ним. Голос был знаком, хорошо знаком. Его звук волновал сердце и кроил душу холодом, разлиновывал на ней сетку шрамов. Привычно уже, родно. Но фигура была не ясна. Бесформенная и чужая, больше похожая на черный квадрат Малевича в отсутствии нормального света. Подрагивающая от холода, маленькая… Понадобилось время, чтобы признать в ней Валери и испугаться своего состояния. На нее было не насрать. — В чем дело? Сорока мялся на месте в неуверенности и, наверное, легком шоке. Он не надеялся увидеть ее сегодня, думал, что к ужину она точно не спустится. Зря думал. Его лицо залило стыдливой краской, уши и нос покраснели и будто даже светились в темноте. Неосознанно Уилл потянулся к ним, пытаясь закрыть, но только обратил на свой конфуз ненужное внимание. Почти физически он почувствовал, как холод в ней сменяется насмешкой. — Валери. Рад видеть тебя, — выдавил он через силу, щуря глаза и легонько усмехаясь. Это правда, он действительно рад. Рад в той же мере, сколь и смущен ее присутствием. И она видела это, как видят астрономы ночное небо: четко и ясно, со всем пониманием, что перед ней. — Ты откуда? Марион смотрела на него, не отрываясь, сверлила взглядом дыру промеж глаз и улыбалась. Молча. Совсем ничего не говоря, даже не дыша. Создавалось впечатление, что смотрела она куда-то сквозь него, туда, куда он не в силах заглянуть, туда, куда доступ для него закрыт. Ее тонкая рука медлительно порхала над животом, укрытым плотным слоем одежды, и будто перебирала струны на гитаре, пытаясь вытянуть из непокорного инструмента разума ответ на вопрос, о котором она сама не догадывалась. После этого она тихонько вздохнула, опуская внимание себе под ноги. Чуть подождав, пошевелила плечами, заставляя тяжелое пальто скатиться вниз, где их встретили сильные мужские руки. Сорока сам не понял, когда успел подойти, но это было и не важно. Взяв незнакомое пальто себе на локоть, он взглянул в упор, наконец ловя взгляд изумительно синих глаз. — Гуляла, — по-простому ответила Марион, легким движением руки поправляя волосы. Серый взгляд неосознанно отследил каждое колыхание золотистых прядей. — Сегодня изумительный вечер. Тебе не кажется? — Да… Да, наверное, — растерянно Коэн посмотрел через окно во двор, не находя в этом вечере совсем ничего изумительного. Но раз она говорит, значит так оно и есть. — Чье это пальто? — М-м-м… — пухлые губы сжались в полоску, подкрашенные брови приподнялись. Валери сосредоточенно осмотрела пальто, чуть подняла рукав, рассматривая его в лучах тусклой луны, а после пожала плечами. — Грима, может быть. Я взяла первое попавшееся. — Грим сейчас курит. Кажется, он в пальто. — Не знаю. Тебя так волнует этот вопрос? — Э-э-э, нет! Нет. Совсем нет. Тихий женский смех прокатился по коридору, затихая там, где начинались праздные разговоры Марка и Одри. Валери прикрыла рот ладонью, не желая выдавать себя так рано и, игриво прищурившись, взглянула на почесывающего в затылке Сороку. Сейчас он ее забавлял. До необыкновения смешно наблюдать за ним, когда он накуренный так, что едва может формулировать мысли и составлять из них короткие предложения. Он как ребенок, нашкодивший и пришедший к родителям с повинной. И ругать его не хочется, но хочется дать звонкий подзатыльник, только чтобы он еще раз состроил это свое страдальческое выражение и попросил прощения. Он довольно мил, когда извиняется. Единственные моменты, когда он мил. — Ужин задерживается. Джози говорит, что у нее что-то сгорело, но, мне кажется, все просто ждали тебя, — глупо произнес он спустя неловкое молчание, которое било по единственно оставшейся в живых клетке сердечной мышцы. Оглядеться по сторонам, замечая к своему развивающемуся неврозу, что в холле они совсем одни. Понизить голос до шепота и спросить так, чтобы даже стены не слышали. — Ты в порядке? — В порядке. А должна быть не в порядке? И снова она сделала это изумленное выражение лица. Удивилась его вопросу, будто не поняла, о чем он спрашивает, будто ничего не произошло. Хотя прекрасно знала, что он не верит больше ни единому ее «Я в полном порядке», все равно продолжала талдычить эти слова словно мантру, словно бы пытаясь убедить в этой лжи в первую очередь себя. Может, у нее и получалось. Но сколь бы она не старалась заверить его, он не доверял ей ни на грош. — Не знаю, у тебя ведь… — Уже все хорошо, Уилл. Можешь не переживать. Я обо всем позаботилась… Похоже, Валери заметила просачивающийся сквозь его поры скептицизм, потому что вдруг отвернулась к окну. Совсем недолго она высматривала что-то среди деревьев, а потом кивнула не пойми чему. Сделала шаг назад, звонко шлепнув о дерево пола босой ступней. Расфокусированным взором Уилл посмотрел на ее ноги. Только сейчас он заметил, что на ней не было обуви. До глубины души возмутился, но промолчал, осознавая, что задал уже слишком много вопросов. Не хотелось ее злить. Пока они одни, пока она в хорошем настроении, он мог без зазрения совести называть ее по имени и не бояться холодных замечаний. Прямо как много лет назад, когда ее можно было держать за руку и непринужденно беседовать, словно со старым другом. Бродить по улицам Лондона, взяв ее под локоть, укрывать от дождя своей шляпой. Слушать ее мечтательные разговоры о далеких странах и больших собаках с красивой стрижкой, восхищенные вздохи от вида звезд и полной луны, от белых уток проплывающих по каналу. Радостные крики при виде него, когда она поднимала руки высоко над головой, приглашая в объятья… Будто все это он выдумал, будто такого никогда с ними не происходило, будто все это — плод его расщепленного героином на мелкие части мозга, который в отчаянии пытается найти в закромах хоть одну весомую причину существовать дальше. Сорока смотрел на аккуратный женский профиль, на котором играли легкие, едва заметные тени занавесок, и вдруг почувствовал, что боится. Что если ему не казалось? Что если это действительно был сон закоренелого наркомана, мечтающего о женщине, которой не достоин касаться и пальцем? Что если ничего этого не было? Мысли роились в голове стаями назойливых мух, поймать которых в состоянии приближенном к амебному было невозможно. Сорока только и мог беспомощно отмахиваться от них, притворяясь, что чешет за ухом или поправляет воротник. Смотрела бы она на него в этот момент, точно бы подумала, что он совершенно свихнулся. Хотелось заговорить, спросить напрямую. Потерять такие воспоминания в один миг значило бесповоротно провалиться в расщелину отчаянья и суицидальных мыслей. Зачем жить, если все это — сон? Зачем бороться, если даже капли надежды нет? Рой мух облепил мозг, получая над ним безграничную власть. Быстрее, чем Сорока опомнился, они выбросили его руку вперед. Под кончиками пальцев запульсировал теплом сбившийся ритм ее пульса. Оглушающий, очаровывающий, громкий. Уилл ужаснулся своим действиям, выхватывая из полутьмы испуганный взгляд синих глаз, но был не в силах разжать нежные тиски ладони. — Вал… — он не знал, может ли так называть ее, в праве ли обращаться к ней так, будучи неуверенным, что когда-либо делал это. Большой палец машинально погладил оголившуюся черную птицу, когда ее обладательница мелко вздрогнула от звука собственного имени. Чувство, будто он что-то делает не так, теснилось в легких, зажатое со всех сторон. Говори быстрее, пока не струсил. — Вал, я… «Я так скучаю по тебе, так нуждаюсь, так люблю. Прошу, верни все на свои места и я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете. Прошу, дай мне второй шанс». — Уильям, — ее спокойный голос прозвучал раскатом грома, подавляя и подчиняя одним тоном, одним словом: — Нет. Онемевшие пальцы с хрустом и скрежетом разжались, выпуская из хватки худую женскую кисть, что сразу ускользнула, не дав и шанса передумать. Валери отшатнулась от него, как от огня, взмахнула рукой, словно отряхиваясь от грязи. А потом посмотрела так, будто не видела перед собой ничего более жалкого выродка… Сорока потупил взор в пол, сжимая руку в кулак, и покорно кивнул. Скорее не ей, а самому себе. Точно… Забылся, дотронулся до святыни, чуть не осквернил. Идиот, какой же идиот… Пальцы сжались до треска, врезаясь ногтями в мягкую плоть ладоней. Больно. Как же больно… — Уилл, мы ведь это уже обсуждали. Неоднократно, — ее голос слышался как через плотную вату — суровый и далекий, будто говорящий из пустоты. Жалящие фразы, слова, воспоминания целились по самому уязвимому и всегда попадали точно в цель. Он слышал это миллион раз и все равно ощущал одно и то же, одно и то же, одно и то же… — Прекрати. Коэн не отреагировал. Он чувствовал, как глаза щиплет от накативших слез, и всеми силами старался предотвратить их появление на свет. В его состоянии это было почти невозможно. Сколько ты не затыкай, сколько не закрывайся шторами ладоней и век — все равно в итоге ничего не выйдет. Когда трава владеет разумом, а любовь — сердцем, здесь ничего не попишешь. Какой позор… — Я ведь… даже не успел ничего сказать… — кажется, голос дрогнул. Валери устало прикрыла глаза, глубоко вздыхая. — Я уже знаю, что ты скажешь, это твое выражение и взгляд говорят сами за себя, — произнесла она тихо, на секунду оборачиваясь на дверь гостиной. А потом зашептала так горячо, подойдя почти вплотную, выплевывая губительные слова в его макушку. — Уилл, я устала. Каждый раз ты накуриваешься, и каждый раз у нас происходит один и тот же разговор. У нас ничего не выйдет. Что бы ты там ни говорил, что бы ни чувствовал ко мне, как бы сильно этого ни хотел — мой ответ все равно не изменится. — Ты не даешь мне и шанса. — Шанса на что? В очередной раз разбить себе сердце, втоптать в грязь ожидания? Этого хочешь? Как тогда, после войны? Я не та, кем ты меня представляешь. — Я тебя не представляю. Я знаю тебя, Вал, и очень хорошо. Сама же знаешь, как сильно я… — Я попользуюсь тобой и выкину, как остальных до тебя и после. Ты ведь и сам это знаешь! В двадцать лет я поступила с тобой точно так же! Я пытаюсь уберечь тебя! — Этим ты меня не убережешь. Делаешь только хуже… Не представляешь, как внутри все болит. — И заболит еще сильнее, если это произойдет, я тебе гарантирую. Заболит так, что ты будешь мечтать о смерти. — Думаешь, я сейчас о ней не мечтаю?! Вышло громко. Слишком громко. Коэн сам не ожидал такой своей несдержанности и вдруг почувствовал, что краснеет от кончиков ушей и до носа. Сам не понял от стыда или же злости… Но лицо, вопреки своим же привычкам, не закрыл, не отвернулся. Смотрел ей в глаза в упор, боясь даже моргнуть, чтобы ненароком не показаться несерьезным. Если она снова воспримет эти слова как шутку, как делала это сотни раз до этого, когда он был под кайфом, он сделает все, чтобы доказать как безосновательно она веселилась. Он не шутил ни на секунду, ни на мгновение, ни на долю. Всегда его слова о смерти, о самоубийстве были истиной, пока не обратившейся в реальность, но уже прочно засевшей в голове. Он хотел умереть. Всем сердцем желал, лишь бы все это мучение прекратилось. Но едва ли хоть один человек в этом гребаном особняке брал его слова в расчет. Едва ли кто-то заметил бы его пропажу… Под безумным взглядом двух затянутых темнотой глаз Валери ощутила, как бледнеет еще больше. Поле безопасности, что уже давно стало неотъемлемой частью атмосферы Мистхилла, сейчас будто разомкнулось над Сорокой, погружая все стоящее рядом с ним в тревожное ожидание взрыва. Словно вот-вот должен произойти хлопок газа, словно граната, потерявшая чеку, упала на пол и закатилась под шкаф. Тело автоматной очередью пробила дрожь, Валери напряглась, будто бы ожидая удара. Какая-то ее часть понимала, что Уильям никогда не тронет ее, но опасения за недавно спасенную жизнь не давали гордо выпрямиться. У Сороки тяжелая рука и буйный нрав — другими словами, есть все, чтобы позволить себе сначала делать, а потом уже думать. — Что за шум, а драки нет? Рыжик, чо орешь? Стук так вовремя открывшейся двери гостиной разнесся по холлу небесной мелодией, сулящей благословение и сохранность. Широкая фигура Северянина вышла на свет приглушенных ламп и замерла невдалеке статуей Спасителя, с интересом смотрящей на происходящее перед ней богохульство. Валери не поняла, как сама подалась ей навстречу, выискивая желанную поддержку. — О! Лерочка вернулась. Ну что, ничего там себе не застудила? Выглядишь даже немного довольной, — Вик протянул эти слова с фирменной улыбкой, медленно, но верно приближаясь к начальнице. При этом он смотрел далеко не на нее. Все его внимание было зациклено на застывшем в прострации Сороке, что все еще то и дело сжимал и разжимал в кулаке злосчастное яблоко и прятал лицо. — Чего-то опять натворил? Так и знал, что за этим укурышем глаз да глаз нужен. На секунду болотно-зеленый взгляд упал на стоящего рядом Пересмешника. В игривой манере русский подмигнул Марион, легонько усмехаясь уголками губ, а после, посерьезнев, отвернулся. Широкое плечо закрыло собой хрупкую женскую фигуру. — Ну давай, колись. Чего прячешься как котенок зашуганный? Чей-то случилось-то? — Ничего. Просто «ничего». Небанальный ответ для Билла Коэна, лишенный агрессии и прославленного гнева, что так присущ сему персонажу. Северянин был почти уверен, что, будь его напарник трезв, не поскупился бы матерщиной в качестве ответа на подобные вопросы. Но, нужно признать, что, будь он трезв, возможно, вообще не совершил ничего предосудительного. Хорошая его черта — совершать глупости тогда, когда с ним возможно говорить без потерь. — А, ну раз так, то… ладно что уж. Ничего так ничего, — напирать не было смысла — все равно ничего не добиться. Честно признаться, Северянин и без каких-либо внятных пояснений знал, с чем и с кем он имеет дело. Опять дела амурные, опять признания и скоропостижный отказ, который бьется о ребра сильнее молота. С таким он часто сталкивался. А кто нет? В этом доме, похоже, уже все успели побывать свидетелями подобного. Но разбираться почему-то всегда приходилось только ему. С чего бы? Будто бы он — гуру в схожих делах, будто плавает в них, как рыба плавает в воде. Откуда они это взяли? Почему именно он постоянно должен вставать меж двух огней? Не то, чтобы ему было сложно, совсем нет, защитить девушку — это честь. Но блять как же бесит постоянно копаться в их дерьме. — Ладно, раз ничего не случилось, предлагаю уже пойти поесть. Я голодный, как собака побитая. Они там все только вас и ждут, Лер, Джози мне даже к чаю притронуться не дает, — Валери взглянула на него с той долей удивленного возмущения, которое всегда применяла, когда он в открытую игнорировал их «потехи». Ответом на ее этот взор стало выражение святой невинности, что у Виктора получалось уж очень хорошо. Он мило приподнял одну бровь и широко улыбнулся, укладывая одну ладонь ей на плечо, явно пытаясь подтолкнуть в сторону столовой. Вместе с этим он склонился чуть ближе, понижая голос до доверительного шепота: — А Чангретта где? В болото, что ль, провалился? Или этот его успел грохнуть? — Еще не успел. Он скоро придет, — без энтузиазма ответила Валери, чуть продвигаясь вперед по коридору, переминая в руке собственные пальцы. — Я убежала вперед, пока он подбирал мои вещи. — Убежала? Знаешь, так поступать на первом свидании — моветон. — У меня была причина. — Надеюсь, уважительная. Потому что другую в оправдание я не приму, мисс Марион. Виктор задорно хохотнул, обгоняя начальницу, чтобы открыть для нее дверь в гостиную, но почти тут же остановился, услышав совсем не мелодичное «блять» за спиной. Обернувшись через плечо, он увидел мисс Марион. Она встала посередине холла прямо под люстрой и тряслась всем телом, выставив перед собой руки ладонями кверху. Теплый свет выхватил страдальчески искривившееся, мертвецки белое лицо, чей взгляд был направлен прямо перед собой и никуда иначе. А еще кровавую дорожку, ползущую по линии жизни. Мозг Северянина сработал моментально, толком даже не успев понять, что именно случилось. Вик выхватил из кармана носовой платок и подскочил к начальнице, быстро прикладывая ткань к ране, попутно тихо матерясь по-русски и задавая вопросы, которые при всем желании не могли дойти до адресата. — Какого хрена ты опять учудила, Лерка? Как так-то? Только что же все нормально было, откуда вдруг такая параша нарисовалась, а? — Вик, я ни черта не понимаю, — несмотря на усталое выражение, перекошенное болью и омерзением, голос Валери все еще звучал так твердо, как только мог. — Не тараторь. От этого только больше тошнит. — Бляха-муха… Рыжик! Дока зови! У нас тут… блять! Зови Дока сейчас же! Сорока, застывший все там же у заднего входа и, видимо, не рашающийся проследовать за ними, сначала даже не понял, что обращаются к нему. А, когда все же понял, дерзнул подойти ближе и взглянуть на происходящее. Его красная до этого физиономия вдруг тоже побелела сродни новому полотну, а потом вдруг преобразилась решительностью, которой не ожидаешь от человека, пропитанного сладким дымом марихуаны. Он не сказал, слава Богу, ни слова. Догадался, наверное, что любое его замечание сейчас сделает только хуже. Развернувшись на пятках, шустро доковылял до двери в подвал и трижды звучно ударил по ней тростью, прежде чем открыть и крикнуть: — Роберт, подъем!

***

Лука оперся на косяк двери и удовлетворенно выдохнул, чувствуя, как вокруг него смыкается тепло прогретого дома. Только сейчас вдруг стало очевидно, насколько же низка температура на улице, которую до сих пор он особо не замечал. Оно и ясно — почему: мысли были заняты немного другими вещами, намного более приятными и перетягивающими большую часть внимания. Нет, даже не «перетягивающими». Захватывающими с головой и не отпускающими все это время. Уголки тонких губ непроизвольно дернулись в легкой улыбке. Чангретта хмыкнул, ловя себя на мысли, что подобное проявление эмоций обычно не принято в тех кругах, в которых он обитает чуть ли не всю свою сознательную жизнь. Причина этих эмоций была еще смешнее. Маттео или Антонио наверняка бы посмеялись, если бы узнали, что странная прогулка с женщиной могла так сильно пошатнуть их capo, что он даже ненадолго обронит ту маску высокомерной суровости, которая держалась на его вытянутом лице долгие годы. Что уж тут сказать, наверное, он и сам бы посмеялся… Голова, запрокинутая назад, упала. Каре-зеленый задумчивый взгляд опустился на замерзшие руки, что бережно удерживали на предплечье осеннее женское пальто. Совсем легкое, до сих пор невозможно было поверить, что мисси, будучи ужасным мерзляком, выбрала для прогулки именно его. Но красивое все же. Хотя, признаться честно, его безразмерное пальто на Валери смотрелось намного лучше. Укутанная от шеи и до пят, смешная, но все еще до безобразия элегантная, она нравилась ему больше, чем во всем остальном… Хотя этот вывод еще требовал некоторых уточнений и пересмотра. Нельзя ее недооценивать, потому что любые поспешно сделанные выводы она разобьет одним взмахом своей тонкой руки. Наверняка он не видел еще и четверти ее гардероба. Что более важно, он не мог избавиться от мысли, что под одеждой есть нечто более интересное и привлекательное. Лишняя мысль, Лука, лишняя мысль. — Porca madonna… От пальто все еще пахло ей. Чангретте казалось, что легкий аромат цветочных духов и мускатного ореха все еще щекотал рецепторы в носу и заставлял дышать чаще. Почему именно мускатный орех? Насколько же иронично она подходила к выбору запахов. Нужно же было додуматься выбрать аромат, который бы плотно ассоциировался с ее «профессией». Почему не кофе? Не шоколад, который она обожает? Не цитрусы? На последнем мысль сама остановилась. Цитрусы. Она так любила апельсины, их запах, их вкус, и все же решила, что это не для нее. Зато была так рада, когда он приобрел парфюм с цитрусовым ароматом. Специально для нее, чтобы ей было вкусно. Так странно. Он легко согласился ради нее отказаться от своего дорогого парфюма, даже особо не препирался. Да, это была сделка. Сделка, не имеющая для Пересмешника силы. Для Пересмешника, но только не для него. Пальцы с силой сжали мягкое сукно женского пальто, будто пытаясь через подушечки впитать знакомый запах, чтобы он остался рядом немного дольше. Чангретта выдохнул, собираясь с мыслями. Мать сказала ему держаться подальше от чертовки Марион. Надо же было пойти против ее слов почти сразу же… По крайней мере, он мог успокоить себя тем, что, как он думал, сближение с Валери было неизбежно. Им в любом случае придется работать вместе после того, как все закончится, так что тесный контакт рано или поздно все равно привел бы к такому исходу. Учитывая определенное напряжение и характер дурной птицы, отношения их в любом случае вылились бы в нечто похожее на дружбу с привилегиями. Ни о какой влюбленности, само собой, речи и быть не могло. До сих пор факт того, что mamma посчитала подобное возможным, не укладывалось у него в голове. Влюбиться в Валери Марион… Что ж, тогда в пору было бы сразу прыгнуть со скалы. С такой опасно иметь даже обычную сексуальную связь, что уж говорить о серьезных отношениях. Первое он еще мог потянуть, но второе… Нет, второе это слишком. Женщина-игрок — самое страшное, что могла выдумать природа. Связываться с такими чревато последствиями и последствиями серьезными. Если честно, его пугала перспектива окунуться в эту женщину с головой и больше никогда не выбросить ее из мыслей. Потому что влюбляться в таких всегда очень легко. Эти женщины знали, кто они, осознавали, как они выглядят в глазах большинства мужчин, и умело пользовались этим, хватая за нос, накручивая их вокруг своих аристократически тонких пальцев как золотистые пряди. Они проникали внутрь, под грудную клетку, обвивали сердце шипастыми стеблями незаметно, почти нежно. А потом сжимали, выпивали все соки и выбрасывали за ненадобностью. Не влюбиться в такую — одно из сложнейших испытаний. Пройти его может быть даже сложнее, чем перебить цыганят в Бирмингеме. Но он должен постараться. Ради матери… Нет. В первую очередь ради себя. — Вернулся? Лука выпрямился, поднимая голову на показавшегося из-за поворота Грима. Как и до этого, он выглядел абсолютно отстраненно, почти оторвано от земной жизни: стоял по стойке смирно и смотрел вроде как и в глаза, но точно не вглубь, а насквозь. Эта его жуткая манера бесконтактного общения заставила Луку вспомнить о том, что он еще не отогрелся как следует. Тело слегка тряхнуло, пальто в руках мелко дрогнуло вместе с окоченевшими пальцами. Даже находясь на другом конце коридора, Чангретта мог с уверенностью сказать, что его изучают. Взгляд льдисто-голубых глаз скакал от сбитых черных волос к вытянутому лицу сицилийца, а после опустился к знакомому женскому пальто. Тогда он будто помрачнел, нахмурился, не двигая бровями, и снова перевел все внимание на пятнистые глаза. Обожженная рука с черными ногтями легко махнула в приглашающем жесте. — Пройдем в гостиную. Нам нужно прояснить ситуацию. «Какую ситуацию?» — хотелось спросить, но почему-то не удалось. Вместо этого Лука как бы понимающе кивнул и направился навстречу Гриму, ненароком думая о том, что в детстве после каждой прогулки с Валери приходилось пояснять за разного рода ситуации. Приятно осознавать, что они не отошли от этой концепции. Ему же так нравится отдуваться за проделки тридцатилетней шалопайки, что так и не смогла перерасти свой шестилетний возраст… По мере приближения к гостиной нарастало напряжение, что плотным облаком собиралось вокруг. Непроизвольно это облако перекинулось и на Луку. Когда до ушей донесся громогласный из-за открытых нараспашку дверей голос Марка, оно будто наэлектризовалось. Грим подождал, пока попутчик его нагонит, чтобы пропустить того вперед. Видимо, сам первый зайти побоялся, не захотел привлекать внимание к своей скромной персоне. Что ж, оно и ясно. Лука, будь в ином положении, тоже бы не захотел, но сейчас деваться было некуда. Он шагнул через порог как можно более неторопливо и вальяжно, желая подуспокоиться и привести в порядок голову за выигранное время. Умение брать себя в руки за считанные секунды никогда его не подводило. В гостиной все было как обычно. Только, должно быть, немного светлее, чем привык. Каждый вечер здесь зажигали камин, который и служил главным, иногда даже единственным источником света, что создавал определенную атмосферу. Сейчас же кто-то в помощь огню подключил и электричество, из-за чего не привыкшие к такой яркости глаза ненадолго замылились. — Хватит тебе, дедушка. Прошу, не разводи полемику на пустом месте… — Ты считаешь, это пустая полемика?! Считаешь?! Рассказываешь все это мне и даже не думаешь о том, как убого это звучит! Даже не думаешь о том, что должна испытывать стыд! — Испытывать что, прости? — Хватит паясничать! Ты прекрасно знаешь, о чем я! Лука поморщился от ударившего по ушам почти истерического вскрика мистера Мариона. До сих пор Чангретта не мог понять, откуда в этом старом интригане столько сил, чтобы сотрясать своим голосом стены векового особняка, но всей душой надеялся, что в один прекрасный день эта сила иссякнет. Старик был слишком шумным: ругался довольно часто, хотя и по делу в большинстве случаев. Слишком шумные люди всегда его раздражали. К счастью, стоило Чангретте шагнуть чуть ближе, как старик мигом смолк. Лука не понял, почему. Возможно, он почувствовал его приближение, хотя даже мельком не глянул в сторону порога. Обычно, когда они пересекались с ним в коридорах, библиотеке или еще где, Марк неизменно здоровался первым и первым начинал разговор. Ему было неудобно беседовать на те темы, на которые он не мог или не хотел беседовать, поэтому всегда брал контроль в свои руки. Чтобы всегда казаться знающим мудрым стариком или чтобы не сболтнуть лишнего — все равно. Сейчас он не спешил прерывать вдруг вставшую густым туманом тишину. Его непроницаемо темные глаза под густыми бровями зловеще помутнели, уставившись в одну точку. От них несло гневом, разочарованностью, а еще немного беспокойством. И невольно Лука проследил за объектом их пристального внимания. Худая фигура Валери на диване довольно быстро привлекла его внимание и завладела им полностью. Признаться честно, в любой другой ситуации Чангретта вряд ли на столь долгое время задержал взгляд на этой порядком поднадоевшей особе. Банальные вежливость и воспитание просто не позволили бы, да и поводов обычно не бывало. Но здесь повод был. И достаточно веский, как ему показалось. Ведь впервые он узрел как милый Пересмешник, слегка подрагивающий и тихонько шипящий от боли, развалился на плече своего наемника и бесцеремонно закрылся от мира, как шторами, его широкой рукой. Достаточно абсурдная, а оттого довольно комичная ситуация, приведшая Луку в состояние легкого шока. — Твою мать… — с пухлых губ, выглядывающих из-под ребра ладони, сорвалось нечто похожее больше на всхлип отчаяния. Белоснежные зубы вонзились в мягкую розовую плоть, с силой надавливая на нее, оставляя следы, но не прокусывая. Валери бы взвыла, как в детстве, если бы не необходимость держать марку, что заставляла стискивать челюсти, но приказывать: — Док, нежнее… Доктор Роберт Хэмлок тяжело вздохнул, переворачивая в пальцах пинцет и пропитанную спиртом вату. Сидя перед своей работодательницей на корточках и корпя над ее измызганной в крови ладонью, он будто отсчитывал минуты до конца этого странного приема. «Странного» в прямом смысле этого слова, ведь Док едва ли мог вспомнить хоть один случай на войне или уже после нее, чтобы ему приходилось вытаскивать из чьего-либо тела занозы. Обычные занозы, не размером с гребаную лошадь. Такое у него происходило редко, если вообще происходило. И лучше бы не происходило вообще. Когда работаешь в основном с полуживыми и контуженными, мало кто предъявляет претензии, если вдруг не справишься. Обычно либо некому, либо некогда, да и не так важно. А тут… Тут слишком много ответственности. Это не приходилось по душе. — Этот старый хрен не знаком с понятием нежности. Так что лучше расслабься и не думай о плохом, Лер. Быстрее все закончится, — легкий и немного скучающий тон Северянина звучал чересчур тихо и донесся до ушей Чангретты с большим трудом. Но даже отголосков его шепота оказалось достаточно, чтобы понять, что не настолько русский был безразличен, насколько хотел казаться. Его ладонь, закрывающая от мира безупречную синеву глаз Пересмешника, не шевелилась, покуда вторая, лежащая на колене, отбивала пальцами военный марш и тряслась, как у ребенка, лгущего родителям прямо в глаза. Виктору было неприятно, некомфортно, и он это отчетливо и навязчиво демонстрировал, желая, чтобы его невербальные сигналы считали и нашли способ вызволить его из плена всех этих домашних неурядиц. Он терпеть не мог, когда кто-то кричал, а он не имел возможности ответить тем же. Статус старого Пересмешника не позволял ему раскрыть рта против Марка. А у него прямо-таки чесалось небо и горела от невысказанной претензии кожа. Он хотел вступиться, хотел защитить. Но не мог. И это желание не такого близкого, но уже друга подстегнуло Чангретту. — Доброго всем вечера, — вибрирующий баритон проскользил по гостиной, задевая слух каждого присутствующего, заставляя их обратить на себя внимание. Лука почтенно склонил голову в сторону подобравшегося старика Мариона, что наконец его заметил, и ненавязчиво тряхнул женским пальто на локте. — Прошу прощения, пришлось слегка задержаться. Надеюсь, я не опоздал к ужину. Пухлые, подведенные прозрачной помадой губы слегка изогнулись в усмешке. Он, как всегда, вовремя. И, как и всегда, принес с собой ее преимущество.