Never trust a Mockingbird

Зимняя ночь укрывала Мистхилл морозным одеялом. Желтый полумесяц проскальзывал между темно-синих облаков, отбрасывая бледное солнечные сияние на Землю. Оно выхватывало во мраке очертания высоких деревьев, елей и сосен, что стояли друг к другу достаточно близко, чтобы образовать грозное препятствие на пути зверя и человека. Только ветер блуждал между ними, поглаживая пожухлую траву и лица, краснеющие от холода. Лука вышел на крыльцо заднего двора и тут же запахнул поплотнее тяжелое пальто. Зимний воздух все равно умудрялся пробираться под воротник и холодить кожу под пиджаком, но все же так было намного лучше. Да и апельсины умещались в широких карманах, позволяя спрятать руки в тепле. Во дворе, по обыкновению, царило оживление. Громадные тени почти летали над газоном и разносили над лесом лай больше похожий на воронье карканье. Каждый день перед каждым приемом пищи Северянин выпускал своих псов побегать на свежем воздухе, чтобы дать им отдохнуть от четырех стен псарни, в которой они содержались. Делал он это в одно и то же время, объясняя это тем, что никто в Мистхилле особо животных не любит, и время перед ужином, обедом и завтраком, когда все собираются за столом — лучшее время, чтобы никого не побеспокоить. Это была версия Виктора. По версии старика Мариона, собаки русского были враждебны ко всем, кто по их мнению мог представлять для них угрозу. К сожалению, в этот список не входили только трое — сам Виктор, Валери и ее младшая сестра. Именно поэтому Чангретта ощутил, как под ложечкой засосало, когда пролетевший было мимо огромный черный зверь резко встал напротив крыльца. Сначала он просто смотрел издалека, дергая острыми ушами, и, пригибаясь к земле, водил над ней носом, улавливая принесенный ветром запах чужака. Ярко-серые глаза в потемках будто бы светились, в них виднелась узкая пропасть хищного зрачка. Луке казалось, что он с каждой секундой сжимается еще больше. А потом послышалось рычание. Рокочущее и утробное, оно нарастало, будто заработал где-то внутри этого мощного животного автомобильный мотор. Пес сделал шаг вперед и расставил мускулистые лапы, угрожающе пригнувшись. Глядя исподлобья на застывшего чужака, он оскалил пасть, рыча уже отчетливее и громче. Острые пожелтевшие клыки истекали слюной и выглядели, как кинжалы из слоновой кости — острые и смертоносные, способные отправить на тот свет за один прикус. Сам пес больше походил на волка, чем на собаку, и, если бы Лука не слышал его лай, то действительно подумал бы, что русский приручил дикого зверя. И не одного. В такие моменты нахождения перед лицом опасности зачастую не представляешь, что тебе следует сделать. Чангретта тоже не представлял. Он не сталкивался с таким раньше, единственными его противниками во все времена были люди. Он не помнил, когда вообще в последний раз видел собак, кроме тех, которые частенько ютились на руках дам из светского общества. Вряд ли эта мелкая тварь, похожая на крысу, вообще знала, как открывать пасть. А тут перед ним предстал почти волк. Сильный, большой, опасный. И агрессивный. Агрессивнее всякого другого животного, которого он когда-либо встречал на пути. Он не знал, как стоило поступить в этот момент. Развернуться и пойти обратно в дом? Рискованно. Пес примет это за страх и бросится вперед. Продолжать стоять на месте? Как долго собака будет ждать и потеряет ли интерес? Никто не мог этого гарантировать. Напасть первым — полная чушь. Их здесь было около пяти и, если против одного зверя еще можно было что-то противопоставить, то против целой стаи — маловероятно. Загрызут и не заметят, сделают Сороке подарок… — Я тебе сейчас порычу, сука! Я тебе порычу, тварина безмозглая, так порычу, что ты жрать неделю не сможешь! — услышать Северянина в этот момент было особенно радостно. Его хриплый голос звучал сродни тем звукам, которые издавал его подопечный. Вкупе с грубой русской речью это звучало во много раз страшнее. — Хули палишь блять, а?! На кого ты рычать вздумал?! Он тебя и пальцем пока не тронул, а ты его уже на клык примеряешь! По ебалу лохматому давно не получал?! Так я устрою! Иди сюда, скотина! Виктор подскочил со скамьи, находящейся прямо под крыльцом, и грозно топнул ногой. Пес стушевался, закрыл пасть и сделал шаг назад, уже не такой уверенный как до этого. Было видно, что он находился в раздумьях: прилив ярости бросал его в бой, но слово хозяина противостояло ему. Марк как-то раз обмолвился, что в стае Мистхилла лишь Виктор являлся безоговорочным вожаком, чья воля была на первом месте. И сейчас Лука убедился в этом лично. — Пиздуй на хуй, сказал! К своим обосрышам-братьям иди! На них и залупайся, пидорас шерстяной! — мозолистая рука вскинулась, указывая на псарню, стоящую между деревьев. Пес дернулся в испуге, неправильно истолковав жест. — Боишься, козлина? Правильно боишься. Я из тебя коврик сделаю — толку больше будет! Или папаше твоему укажу, он тебя лучше меня уму-разуму научит. Съебись по-хорошему, пока не свистнул! Свистну — и полетят клочки, бляха, по закоулочкам! А ну! Широкий шаг вперед и занесенная словно для оплеухи рука — и животного и след простыл. В тишине холодной ночи разлетелся тяжелый вздох. С довольной улыбкой Виктор расправил плечи и не спеша повернулся к Чангретте, что так и продолжал вглядываться в удаляющуюся звериную фигуру. — Как я его, а? — без энтузиазма похвастался Вик, упирая руки в бока. — Прости. Это Грай. Он у меня еще молод, не обучен. На всех так бросается. Как-то раз чуть Гриму нос не откусил. После этого он на задний двор не любит выходить. — Что это за порода? — Порода? — Северянин посмотрел в сторону псарни, куда так резво побежал так называемый Грай. Прищурился, будто оценивал, а потом снова махнул рукой, но уже не так порывисто. — Да хер его знает, на самом деле. Что-то между лайкой и дебилом. Я их папашу из одной деревушки во Франции забрал, не особо в родословную углублялся. Присядешь? Лука спустился по лестнице, оглядываясь по сторонам, нет ли рядом еще кого-нибудь, кто захочет его попробовать. Ни на поляне у дома, ни у деревьев вдали ни одного желающего не объявилось. Все собаки в пределах его видимости (коих нашлось по меньшей мере три) не обращали на него никакого внимания и продолжали заниматься своими делами. Примечательно, что в большинстве своем это были еще совсем молодые животные, почти щенки, которым от силы можно было дать месяцев семь. Даже им было неинтересно бросаться на чужака. Видимо, этот Грай действительно был особенным. Когда Чангретта уже был готов расслабиться и сесть рядом с Виком на скамью, его взгляд невольно скакнул чуть ниже, под ноги русского. У них в величественной позе лежал и моргал на него зелеными глазами еще один пес. В несколько раз больше и, соответственно, опаснее Грая, что резко потерял вес в глазах Чангретты. Коричневая шерсть огромного зверя в свете тусклого месяца отливала золотом, а в круглых зрачках плескалось что-то вроде ожидания. Нехорошее такое ожидание. Будто он видел перед собой охотника, чье ружье взведено и готово стрелять, но еще ни на кого не направлено. — Не волнуйся, этот бросаться не будет, — заметив замешательство нового знакомого, заверил Северянин. Широкой ладонью он хлопнул по месту рядом с собой, призывая его сесть. — Полкан у меня вежливый, он на людей без надобности не кидается. Можешь даже погладить. — Я воздержусь. Глядя в эти подозрительно маленькие зрачки, Лука принял решение, что руки ему все еще нужны, а потому рисковать ими, касаясь непредсказуемого зверя, он не стал. Он еще помнил тот инцидент в гараже, когда этот самый Полкан чуть было не сбил их с Валери с ног. Еще тогда он показался мужчине большим, но только сейчас, видя его во всей красе, он подумал, что слово «большой» не совсем уместно. Огромный, гигантский, исполинский — вот это ближе. Несмотря на опасения, Чангретта все же не отказался от предложенного места. Медлительно, чтобы не нервировать лишний раз животное, он опустился рядом с Виком, который тут же зачем-то хлопнул его по плечу, невольно подвигая ближе. Это движение стало для пса своеобразным сигналом, что все в порядке. Он лениво моргнул, без былого интереса вновь окинув Луку взглядом, и положил голову на лапы, прикрывая глаза. В ту же секунду Виктор отстал. — Ты как? — спросил он тихо. Этот простой вопрос прозвучал как-то подавленно и резко контрастировал с тем звериным рычанием, что вырывалось у русского недавно. Видимо, он и сам это заметил, а потому попытался улыбнуться, добавив: — Переливание скверная вещь. — В порядке, — ответил Лука, дернув плечом. — Ваш доктор не так плох, как мне показалось сначала. Но иглы могли быть и поновее. — Иглы в этом доме не первостепенная проблема… На минуту в воздухе повисла неловкая пауза. Северянин будто не знал, куда ему деть руки, а потому то заламывал их, хрустя суставами, то пихал в карманы, то разглаживал брюки, которые уже успел запачкать. Почему-то он не находил себе места, суетился и волновался, лихорадочно вспоминал, о чем им двоим можно поговорить. Сейчас он походил на неумелого политика, вышедшего на сцену перед огромной толпой, но не подготовившего речь. Странно было видеть его в подобном состоянии. На памяти Чангретты Вик еще никогда так сильно не терялся. — Признаться, все думают так же, как ты, когда видят Дока впервые, — слова, буквально выдавленные из легких, звучали обреченно. Их явно достали изнутри нехотя, по необходимости. Виктор просто не мог находиться в молчании долгое время. — Но он очень хороший врач. Один из лучших, наверное, если не самый лучший. Очень редко люди на его столе умирают. — Неужели? — Лука вопросительно вздернул бровь, почти удивленно посмотрев на собеседника. За попытку поддержать пустой разговор его вознаградили коротким взглядом. — Что ж, полагаю, по-другому и быть не могло. Великий Пересмешник просто не мог нанять себе на службу кого-то, кто не подходил бы под его идеальные критерии. — Да… Только вот, несмотря на всю гениальность Дока, он — законченный псих. Ты когда-нибудь лежал под огромной холодной лампой с пулей в брюхе и наблюдал за тем, как ирландская скотина со скальпелем в руке и еблом-кирпичом роется в твоих кишках и напевает под нос «Все отдам я за грог»? Только представь себе эту хуйню. Ты просто лежишь, у тебя мозги не пашут из-за гребаного морфина, а старый хер наматывает на кулак твои потроха и хрипит-хрипит… Северянин скривил лицо в выражении театральной сосредоточенности и выставил руки вперед, видно, изображая скальпель и пинцет. Понизив и без того грубый голос, он начал напевать, подражая ирландцу, имитируя его акцент:

Все отдам я за грог, веселый добрый грог, Все за табак и за пиво, Все потрачу на друзей, на напитки и блядей И опять уйду я в море за наживой.

Сам напел и сам же рассмеялся так, словно бы в этом действительно было что-то такое, что могло позабавить. Чангретта наблюдал за сотрясениями русского в легком недоумении и еле заметно дернул уголком губ, желая, но не решаясь поддержать веселье из-за опасения быть рассекреченным. Он правда не видел в описанной ситуации ничего смешного. И почему-то ему казалось, что сам Северянин был того же мнения. Спустя время это стало очевидно. В какой-то момент Северянин попросту замолчал. Оперся локтями о колени, склонился низко, бессмысленно рассматривая травинки под своими уже запыленными дорогими туфлями. Из его легких все еще доносились странные зажатые звуки, отголоски оставшегося смеха, но теперь они утратили веселость. Широкие ладони с нажимом поглаживали отросший на макушке ежик. Туда-сюда, туда-сюда без единой остановки, издавая неприятное шуршание. Он не говорил ни слова. Только тяжело дышал, будто загнанный зверь и все водил и водил по голове рукой. Когда пытаешься успокоить себя, невольно повторяешь одно и то же, пытаясь найти в стабильности ответ. Этим Виктор сейчас и занимался — старался собраться с силами, уладить внутренний конфликт, чтобы, не дай Боже, не вылить его на первого встречного. Грим сказал, что это будет неуместно. Он еще много чего сказал во время их беседы на кухне, когда почти все виновники сегодняшнего беспорядка разошлись по своим комнатам, но это не значит, что Северянин его слушал. На тот момент он был слишком занят своими собственными размышлениями, с которыми Грим не мог ему помочь, ибо касались они дел сердечных, эмоциональных, в чем немногословный ворон мало смыслил. Вот и приходилось вариться в этом самому, потому и ходил уже часа два с тяжелой головой. Думалось ему почему-то, что никто из домашних во время выгула собак на улицу не сунется. Обычно не совались, зачем бы им это делать сейчас, так? Но нет. Сначала Джози со своей опекой зовет его на ужин, потом Валери с угрюмым, уставшим выражением на лице просит, почти умоляет никому не говорить, куда она пошла. Сейчас вот Лука зачем-то вышел… Зачем? Компанию себе на вечер искал что ли? — Если ты хочешь что-то мне сказать, Викор, то говори. Не стоит тянуть до того момента, когда уже нельзя будет ничего поправить. Северянин оторвался от бесполезного расчесывания и с удивлением взглянул на собеседника снизу вверх. Право, он не ожидал, что Чангретта начнет разговор сам. На самом деле, он мало чего ожидал, просто надеялся, что в какой-то момент сицилийцу надоест сидеть рядом и он уйдет, ничего не сказав, кроме избитого уже: «Прости, мне пора». Это было бы хорошим исходом. Наверное, лучшим из возможных… Хотя Вик не мог судить. Расчеты всегда были фишкой Грима. Грим сказал не говорить с ним об этом. Грим вообще часто говорил о том, что рассказывать Чангретте хоть что-то об обстановке в доме нельзя. «Потенциальным конкурентам Пересмешника необязательно знать о делах внутри семейства, Северянин», — так он, вроде, сказал. И впрямь необязательно. Только вот очень хотелось отчего-то, чтобы он знал, Вик и сам не понимал отчего. Просто создавалось впечатление, что Лука был далеко не чужим в Мистхилле, что он мог бы понять, может, даже помочь чем-то… Дает ли ему это впечатление право поделиться тем, что у него на уме? А если это что-то касается дел другого человека? Северянин рвано выдохнул, с силой растирая бровь. Как все это сложно, почему подобные решения всегда бьют именно по нему? Где в это время светлая голова Грима, способная решить любую, даже не появившуюся еще проблему? — Слушай, — голос Луки стал заметно тише, звучал более вкрадчиво. Он также оперся о колени, чтобы находиться на одном уровне с собеседником, но старался смотреть только вперед, не желая смущать его излишним вниманием. Вик даже усмехнулся. Этот заносчивый макаронник все же знал, как расположить к себе, особенно не стараясь. — Я не набиваюсь к тебе в друзья, но, если твои переживания каким-то образом касаются меня, то лучше давай решим эту проблему сейчас. Мне и без этого хватает недосказанностей, хоть ты не веди себя по-скотски. — Что, правда в друзья не набиваешься? А мне показалось, что между нами, ну... искра пробежала, не? Когда Виктор улыбнулся ему, так привычно уже тепло, на душе стало легче. Все же вот такой Северянин, понятный и открытый, нравился Луке больше. Он тоже дернул уголком рта и повторил: — Так в чем дело? Северянин замялся, снова провел ладонью по голове, звучно почесал в затылке. Болотного цвета глаза в растерянности скакали по окружающим их предметам: деревьям, земле, строениям, животным… В конце концов, Виктор обернулся через плечо, чтобы проверить террасу на наличие лишних ушей. Видимо, таких он не нашел, ибо вернулся почти сразу. Глухо хлопнул в ладони, подождал не пойми чего и начал вмиг севшим голосом: — Знаешь, сегодня был тяжелый день для всех нас. В последний раз я ковырялся в без пяти минут трупах года два назад, к твоему сведению, — сказал он и со звонким хрустом заломил пальцы на правой руке. Он говорил размеренно, спокойно, но это движение выдало его с головой. Нервы были ни к черту. — И желание убивать у меня тоже появилось впервые за два года. Лука вопросительно выгнул бровь, поймав на себе мрачный взгляд Северянина, что смотрел на него, казалось, не моргая. Потом он будто опомнился. Выражение его лица преобразилось сначала злостью, а потом горестью, отчего стало не по себе. Привычным уже движением Виктор выудил из-за пазухи булькающую флягу и, открутив крышку, сделал глоток. В этот раз Чангретте он ничего не предлагал. — То, что ты сделал у машины, чтобы спасти своего пацана… — мозолистая рука неопределенно махнула в воздухе, чуть-чуть не задевая сицилийца по носу. Ее хозяин этого не заметил, продолжив говорить: — С Валери я имею в виду. Это… Несомненно, это было очень смело с твоей стороны, отважно. Но… — Но в этот момент ты хотел пристрелить меня. — Больше всего блять на свете, да, — короткостриженная голова низко поклонилась, подкрепляя слова хозяина еще и жестом. — Я, твою мать, хотел снести тебе башку прямо там. Просто взять пистолет и проломить черепушку сначала тебе, а потом и парнишке твоему. Тогда уже стало плевать на него. — Из-за Валери? — Из-за кого же еще? В нашей гребаной неблагополучной семейке только она заставляет всех за себя переживать. Еще один большой глоток и приглушенный кулаком кашель. Заслышав его, лежащий у ног пес поднял голову и хмуро взглянул на хозяина снизу вверх. Тот протянул руку, ласково потрепал животное за ухом, без слов успокаивая. Полкан блаженно прикрыл глаза. — Ты сам видел, что я не сделал ничего, что было бы непоправимо. Северянин остановил руку на собачьей шерсти и со всей не присущей ему серьезностью посмотрел в каре-зеленые глаза. От этого на какое-то мгновение стало неловко, но Лука переборол в себе желание отвернуться. Вскоре это сделал уже Вик. Вновь начав однообразными движениями перебирать волоски на спине Полкана, он тяжело вздохнул. — Для тебя это, может, и не непоправимо, а вот для нее вполне может таковым оказаться. — Я не знал, что она стала настолько впечатлительной, чтобы принимать так близко к сердцу обычное запугивание. Раньше она относилась к подобному спокойнее… — Раньше и трава зеленее была, и яблоки слаще. Бла-бла-бла… — Северянин изобразил рукой человека, болтающего без умолку, и снова взялся за флягу. — Твое «раньше» здесь не при чем. У вас с ней разные «раньше». В твоем, например, она не боится ничего, покуда в ее все огнем пылает. А ты взял и бензина плеснул. Пускай даже не знал, что так будет, но все же эффекта это не убавляет. Твое незнание служит тебе предлогом, но поступки, которые ты совершил по незнанию, не становятся менее травмирующими. — Я не собираюсь не перед кем оправдываться за то, что сделал. Это было необходимо. Ты это знаешь, она это знает. Я допускаю, что мои действия были весьма радикальны, что они могли… встревожить. И я извинюсь. Но оправдываться не стану. А значит и предлоги мне не нужны. В воздух взвилась тяжелая тишина ожидания. Лука смотрел, как Виктор гладил своего огромного четвероногого приятеля и напряженно думал. Долго думал, наверное, с минуту. Чангретта не торопил его. Он понимал, что то, что Вик набирался смелости сказать, не предназначалось для его ушей, что разглашение этой информации строго запрещено и может быть расценено как предательство. А потому он особенно не надеялся получить ее. Русский выглядел как человек, пекущийся о своей шкуре и репутации внутри того слоя, в котором он обитал. Вряд ли бы он стал таким образом ставить ее под удар. Так думал Лука, пока Северянин буквально не выдавил на грани слышимости: — У Валери проблемы. Она боится… Страшно боится того, чего не существует. На осознание потребовалось несколько секунд. На то, чтобы отойти от потрясения, не хватило бы и полгода. Лука привалился к спинке скамьи, глядя на своего собеседника, как на близкого друга, который вот-вот должен был свалиться замертво от страшной болезни: с удивлением, предчувствием и тревогой. Тот, в свою очередь, не смотрел на него вообще. Он перестал гладить собаку, не отпил из фляги, будто замер во времени и пространстве на долгие годы. Он сам испугался того, что сказал и кому. Пятнистые глаза прикрылись на мгновение. Того, чего не существует… Лука знал, что это такое, даже слишком хорошо. Тетя Фелиция, сестра отца, принимавшая его на первых годах жизни в Нью-Йорке у себя, страдала от этого. Каждый божий день, выходя на улицу, в магазины, на рынок, оставаясь одна дома, она чувствовала бесконечный, пожирающий до костей страх, от которого не могла отделаться ни на секунду. Ее трясло. Трясло так, что все выпадало из рук, что сам разум оставался где-то далеко, если вообще оставался. Иногда она будила его по ночам своими криками, иногда ее муж расталкивал его с просьбой помочь уложить тетушку в кровать. Она прожила остаток своей жизни в ужасе перед самой жизнью и смогла обрести покой только после того, как вздернула себя на веревке в собственной гостиной. Лука помогал дяде снимать ее с гребаной люстры, пока тот плакал и благодарил Господа за милость, оказанную его супруге. От представления того, как бледное худое тело Валери болтается на веревке в могильной тишине закружилась голова. Она испытала это сегодня? После того, как он приставил к ней пистолет с заряженным патроном? Этот съедающий душу страх… перед ним? — Когда это началось? — голос не дрогнул, звучал твердо, без эмоций, пока внутри бушевал шторм вины. Виктор отмер, шмыгнул по-мальчишески носом. — Лет пять назад. Когда Джеймс принялся за ее «воспитание», — сказал он слабо. — А после его смерти стало хуже. — Насколько хуже? — Она боялась каждого шороха в доме, все говорила, что он скоро вернется и продолжит… То, что он с ней делал. Это пугало ее настолько, что она воздухом давилась, плакала, билась каждую ночь. Ей чудилось, что он стоит в углу ее комнаты и смотрит. Слышала его шаги… — Северянин перевел дыхание, побарабанил пальцами по колену, раздумывая, стоит ли продолжать. В конце концов он решился, сделал глубокий вдох. — Грим врача к ней приводил. Тщедушный такой черт был, вроде умный, а вроде все бормочет, мол: «Не мое это дело, это вам к священнику нужно, может, он чего подскажет». Подскажет, ага. Сказал: «Тот, кто вытерпит всё до конца, спасен будет», вот что он сказал. И ушел, взяв монетами за совет свой. Ебучие служители на благо человечества. — Но ведь этот ваш врач должен был выписать лечение. Таблетки, на крайний случай. Не может же быть такого, чтобы он вот так просто... — Были таблетки какие-то. Да только вот от них у нее крыша еще больше поехала. Психотропами же не лечат. Мы ими торгуем и, скажу честно, никто от них еще не исцелялся. Нет, она, конечно, стала смирнее, вроде как, даже есть нормально начала, да только вот Джеймс ушел, а эти гребаные таблетки остались. — Она их пьет до сих пор? — Сейчас уже нет, перестала. Но раньше пила каждый день, даже выписанную дозу превышала. А потом отсыпалась по нескольку суток. Гриму приходилось постоянно проверять, дышит ли она вообще. Он все боялся, что мы потеряем второго Пересмешника за один год. Ему бы пришлось брать ответственность за компанию… Выпрямившись, Виктор легонько подопнул Полкана ногой, прогоняя. Пес встал, недовольно посмотрел на хозяина и его собеседника и неторопливо побрел к резвящимся на поляне щенкам. Русский проводил его взглядом, допил остатки водки и убрал флягу в карман. Повернулся к Чангретте, казалось, застрявшему в размышлениях, аккуратно хлопнул его по груди, привлекая внимание. — Ты пойми, что я тебе это не зря говорю, — махнул он этой же рукой на уровне пояса. Совсем по-итальянски. — Твоя выходка сегодня спровоцировала ее недуг. Грим сказал, что сейчас все с ней хорошо, но продолжится ли это — наша с тобой общая проблема. Она жила год без воспоминаний о своем гнилом папаше, все шло хорошо. Так должно быть и впредь. Понимаешь, да? Чангретта согласно кивнул, не находя, что еще ему сказать. Мысли роились в голове пчелами, перебивали одна другую, а оттого не пускали никого на язык. Виктор кивнул в ответ, как бы ставя точку в этом разговоре, но потом вдруг добавил с угрозой. — Как бы ты мне не симпатизировал, Лучок, знай, что эта симпатия мимолетна. Она улетучится, как только ты снова позволишь себе лишку. Мы слишком много твоих проебов стерпели, так что не серчай, коль что. Ладно? Тяжелая ладонь с силой ударила по больному плечу. Чангретта удержал себя от того, чтобы болезненно скривиться. Не имел он на это сейчас права. Заслужил, как-никак. Северянин встал со скамьи и легким движением отряхнул отдающую голубым рубашку. Он хотел закончить разговор на этом. Пора уже было заводить собак обратно в псарню, ведь совсем скоро ужин, а это дело не быстрое. Он только успел сделать шаг, прежде чем вибрирующий баритон сицилийца догнал его. — Виктор, — Лука сцепил зубы от накатившей внезапно волны гнева, от которой все внутри разогрелось, казалось до красноты. Когда его собеседник обернулся, он спросил, помедлив: — Что он с ней делал? В болотных глазах Северянина не читалось ни одной эмоции. Он посмотрел на американца и сухо улыбнулся мертвецкой, жуткой улыбкой скорби. — Не у меня это надо спрашивать. Я тебе и так много рассказал, — а после вдруг взметнул руку вверх и указал в сторону леса. — Она у озера. Тебе бы поспешить. Она легко одета, так что замерзнет на раз-два. Замерзнет — вернется быстрее, так и не поговорите. И апельсинчики пахнуть перестанут. С этими словами он развернулся и быстрым шагом направился в сторону небольшого домика псарни. Над Мистхиллом разнесся звонкий свист. Щенки на поляне встрепенулись и наперегонки бросились к его источнику, покусывая друг друга за лапы. Мощная фигура Полкана понеслась рядом с ними, контролируя, чтобы никто не сорвался в другую сторону.