Never trust a Mockingbird

3 января 1926, вечер

Вечер опустился на Мистхилл незаметно, бесшумно. Ласково он укрыл прохладными сумерками его поляны, сады и цветочные кусты у крыльца, на которых вряд ли проклюнется что-то еще месяца три как минимум. Вместе с ним наступил и долгожданный покой, и тишина. По крайней мере, в гостиной… Развалившись на просторном диване, Лука бесцельно наблюдал за всполохами огня в камине. Необузданные оранжево-красные лепестки щекотали воздух и изредка стреляли искрами в разные стороны, пожирали обуглившиеся поленья, не оставляя и сучка. Треск горящего дерева заглушал возню в столовой. Тепло тянулось по полу, по дуге поднималось наверх с грациозной медлительностью. Приятный запах дерева, смешивающийся со свежим вечерним воздухом, пришедшим из открытого окна, приводил в порядок разбегающиеся кто куда мысли. В этом ему помогало хорошее виски. Довольно расслабляющая атмосфера сейчас стояла в гостиной. Атмосфера уюта только для одного человека. Человека, у которого выдался действительно тяжелый день. Сегодня все играло против него: сначала засада, потом ранение Марлена, потом ссора с Валери. И нет бы проблемы приходили к нему по расписанию, по нарастающей, но нет — дерьмо вылилось все и сразу, чтобы он почувствовал, как тонет в нем. Отвратительное ощущение. Отвратительный день, который, казалось, никогда уже не закончится. Но вот он — его склон. И да славится Боже, что придумал всему конец… Чангретта сделал глоток из граненого стакана и болезненно поморщился. В сгибе локтя неприятно запульсировало тупой болью от смены положения руки. Этот странный доктор-ирландец предупредил, что так будет, сказал, что иглы в Мистхилле исключительной толщины и причиняют намного больше боли чем обычные, медицинские. Что ж, он не соврал, хотя и по его жестоко меланхолическому выражению так нельзя было сказать. По нему в принципе нельзя было сказать, что он разбирается в медицине, но все-таки… Да, ирландец, которого Северянин при встрече так беззаботно назвал Доком, выглядел как бездомный, пах как бездомный и говорил так, будто только вернулся с обблеванных бирмингемских улиц. Когда он только спустился вместе с Гримом в подвал, где уже полчаса боролся за жизнь Марлен, Лука подумал, что все это идиотская шутка, даже попытался воспрепятствовать его приближению к подчиненному. Низкорослый ирландец слова ему не сказал, остановился на последней ступени, печальным, но будто бы уверенным взглядом окинул его с ног до головы и закурил. За него слово взял Грим, который, только завидев недобрый импульс гостя Мистхилла, встал совсем рядом, чтобы, в случае чего, уберечь их обоих от драки. Склонившись ближе к широкому плечу американца, он прошептал совсем тихо, но твердо, ставя перед фактом: «Если не он, то никто». После недолгих колебаний было принято решение отступить. Вскоре стало ясно, что это было единственно верным решением. Так называемый Док был в действительности хорош. С помощью Северянина он в два счета достал из Марлена его первую трофейную пулю и вручил ее Луке со словами: «Пусть подвеску сделает». Потом он так же легко и аккуратно зашил рану, беспрерывно ругаясь на Виктора за то, что он усложнил ему работу своей первой помощью. Тот, на удивление, даже не спорил, только согласно кивал и подавал инструменты, когда надо. Видимо, сильные переживания за чужую жизнь истощили его настолько, что он был просто не в силах придумать какую-либо шутку. После операции он ушел наверх и уснул в своей комнате. Чангретта знает это лишь потому, что шел следом в свою комнату, такой же вымотанный до ужаса после переливания. Когда Док только спросил про группу крови Марлена, Луке все сразу стало ясно. Он без лишних слов засучил рукав, подставляя его под жестокие иглы ирландского доктора. Виктор пытался воспрепятствовать ему. Он боялся, что кровь сицилийца не пригодна для донорства и всеми правдами и неправдами пытался отвоевать свою точку зрения. Он предлагал позвать Сороку: тот был проверенным донором и его кровь подошла бы со стопроцентной вероятностью, без каких-либо осложнений. Чангретте эта идея не понравилась с самого начала. Брать кровь у законченного наркомана-героинщика казалось очень плохой идеей, пускай этот героинщик и был универсальным донором. Да и к тому же, Сорока вряд ли бы согласился помогать его солдату. Его отношение к Луке и всему, что с ним связано, было однозначным. Скорее он вольет в жилы Марлена расплавленное железо, чем прольет хоть каплю своей крови на его благо. Док довольно быстро отказался от варианта Виктора. Наверное, он почувствовал начинающий разгораться конфликт и поскорее захотел его уладить. Аргументируя свое решение нехваткой времени, он усадил Чангретту на стул неподалеку от импровизированного операционного стола и затянул резину чуть выше его локтя. «Что у этого нулевая, что у калеки нулевая — разницы нет, — пробухтел он в свои жиденькие черные усы. Сверкая печалью в темных глазах, он взглянул на Северянина с какой-то странной усмешкой. — Главное, что у пацана группа B, а значит и твоя ему пойдет, Вик. Готовься». Лука жертвовал свою кровь не в первый раз, но впервые это показалось ему настолько неприятным. Шприцы в Мистхилле действительно были с толстой иглой, хотя и внешне отличались от обычных немногим. С каждым разом, когда Док протыкал вену, это ощущалось все явственнее. Лука буквально чувствовал физически, как игла преодолевает и разрывает его ткани, высасывает багрово-красную липкую жидкость, наполняя столбик до отметки «100». Когда она выходила, то оставляла после себя неприятную болезненную пульсацию и наливающиеся лиловым цветом синяки. А потом Док вводил новую иглу и все начиналось по новой. Чангретта отдал пятьсот миллилитров крови. Это пять заполненных до предела шприцов. К концу он чувствовал себя выжатым, но довольным, ощущал некую слабость и легкое головокружение, которое легко, впрочем, было игнорировать. Однако Северянин все равно посчитал своим долгом ткнуть ему под нос булькающей флягой. Пару глотков Лука сделал, но не сказать, что это сильно помогло. Легче ему стало только от чая с имбирем, который мадам Джози принесла прямо в малоосвещенный запыленный подвал. Чангретта пил его и наблюдал за забавными кривляньями Северянина, который сел на стул донора после него. Он переносил все это явно намного хуже. Лука с отвращением оглядел сгиб локтя, усеянный почерневшими со временем синяками от уколов. Его рука теперь была похожа на поле боя с рытвинами и воронками от взрывов. Омерзительное зрелище, абсолютно неэстетичное. Но вряд ли это имеет значение, если Марлен в конце концов почувствовал себя лучше. Что ж, по крайней мере, он отдал ему должок за свою неосмотрительность. Приглушенный фырк против воли сорвался с мужских губ, утонув в виски. Чангретта сделал небольшой глоток и нагнулся, чтобы поставить стакан на кофейный столик, где все еще возвышалась огромная ваза, раскрашенная в восточном стиле. В ней никогда не стояло цветов по той простой причине, что она была слишком высокой для них. К тому же, наполненная водой больше чем на половину, она становилась совсем неустойчивой: только тронь — упадет. Но она была очень красива. В детстве Лука мог часами рассматривать красно-белый орнамент и водить пальцами по черным силуэтам журавлей, летящих над просторным полем. Отец, кажется, говорил, что это рисовые поля, потому что «все на востоке очень любят рис и постоянно упоминают его в своем искусстве». Может быть, он был и прав, Лука не брался судить. С азиатами он почти никогда не пересекался. Видел издалека, пару раз даже спрашивал дорогу в Чайна-тауне, но на том все. О его познаниях восточной культуры и говорить было нечего, так что все высказывания отца о рисовых полях автоматически принимались за правду. Аккуратным движением пальцы по привычному уже маршруту обвели редкие деревья, птиц, высокую траву, верно, доходящую до самого пояса, силуэт женщины, держащей на плече цветастый зонт. Ее лицо не было запечатлено, но Лука всегда думал, что она, эта женщина, непередаваемой красоты. Он не мог представить, как она выглядит, не видел ее волос, глаз, губ. Но был уверен, что если все-таки увидит, то не сможет сдержать свое восхищение. Тонкие губы дернулись в печальной улыбке, которая, впрочем, быстро сошла на нет. С высоты его нынешнего возраста все казалось уже не столь неопределенным. Да, он все еще не видел глаз женщины с зонтиком, не видел ее выражения, но почему-то точно знал, что в глазах у нее пылает неудержимый огонь, а на лице — снисходительность и беззлобная насмешка, обращенная к самому Богу. Непередаваемая красота уже вполне передаваема, как оказалось. Но становится ли она от этого хуже? — А ты все здесь и занят все тем же. Чангретта, помедлив, убрал руки с дорогого фарфора и снова взялся за стакан. Каре-зеленый взгляд невольно опустился в него, чтобы потом скакнуть вверх и найти в полутьме гостиной родные глаза. Голос прозвучал хрипло, почти мягко: — Buonasera, mamma. (Добрый вечер, мама) Миссис Чангретта вошла, как всегда, незаметно. Насколько Лука помнил, она редко выдавала свое присутствие, чаще ждала, пока он сам ее заметит. Как правило, это не занимало много времени. Ее старший сын всю жизнь был очень чуток и внимателен к окружающему. А вот за младшим можно было наблюдать часами — он даже и не чухнет… Анджело, вечно рассеянный, легкомысленный, невинный… Черт. — Как твои дела? — Лука осторожно прокашлялся, прежде чем спросить об этом. Побоялся, что голос дрогнет в непредвиденный момент, и мать все поймет, даже не стараясь. Каким-то образом она всегда знала, что его беспокоит. Признаться, иногда это пугало. В тишине гостиной раздался тихий цокот каблуков, размеренный и редкий, он подошел к дивану и ненадолго замер около. Чангретта не спеша выпрямился, посмотрел на мать снизу вверх. Даже с этого ракурса она казалась такой слабой, беспомощной. В этой женщине не было того стержня, который есть у многих дам ее статуса, но он ей был и не нужен. Миссис Чангретта предпочитала пряник кнуту и добивалась им намного больше, чем другие. Она опустилась на диван со всей присущей ей осторожностью, не забыв разгладить складки на строгой темно-коричневой юбке. Лука проследил движения ее рук, к сожалению, уже довольно шершавых из-за возраста, и неосознанно отзеркалил их, погладив ладонью брюки у коленей. Одри улыбнулась. Она еще помнила, как в детстве он повторял за ней даже самые малые взмахи, перенимая манеру общения и запоминая слова, которые ему больше всего понравятся. Впрочем, характер ему все равно достался больше отцовский, мятежный. — Я бы хотела поговорить с тобой, — так без вступлений и прелюдий, сразу к делу, даже не ответив на обыденный вопрос. В этом угадывался отцовский стиль. Что ни говори, но они оба — его наследие. — Ed è meglio parlare italiano. (И лучше нам поговорить по-итальянски). — Perché? (Почему?) — Чангретта поставил стакан обратно на стол, тихонько стукнув дном о его поверхность. Он так и не притронулся к алкоголю: при матери делать это представлялось чем-то неправильным. — Qualcosa ti preoccupa? (Тебя что-то беспокоит?) — In questa casa non ci si può fidare nemmeno dei muri (В этом доме нельзя доверять даже стенам). В этом она была права, и Лука даже согласно покивал, машинально вслушиваясь в звуки, доносящиеся из коридора. Там, топая и грохоча железными подносами, бегали служанки и, наверное, прохаживался кто-то из воронов. В кухне все бренчало, пела что-то мадам Джози под аккомпанемент стекла и фарфора. Кажется, иногда откуда-то издалека доносился басовитый смех Северянина. Надо же, как оживился… Из подвала он вышел чуть ли не мертвецом. В открытое окно ворвался прохладный порыв ветра и слегка потрепал рыжие языки пламени в камине. Он быстро улегся, сменил направление, задул в другую сторону. Плотные, беззвездные сумерки заковали его в цепи, так что долго думать о нем не пришлось. Через пару коротких мгновений снова потеплело. — Oggi ho sentito un gazza e un lupo sussurrare sospettosamente sulle scale. Il tuo nome e'scivolato nel loro discorso. (Сегодня я слышала, как сорока и волк подозрительно шепчутся на лестнице. Твое имя проскользнуло в их речи), — Чангретта тихонько фыркнул, почти удивившись материнской осторожности. Она не хотела, чтобы в ее речи слышались какие-либо имена, не хотела давать подсказку возможным слушателям. Лука сомневался, что они были, но все-таки перестраховка им не помешает. У стен здесь действительно были уши. — Non riderei se fossi in te. Quando mi hanno notato, hanno afferrato la pistola. Non e'un buon segno. (На твоем месте я бы не смеялась. Заметив меня, они схватились за оружие. Это недобрый знак). Ее строгий тон заставил убрать улыбку с лица, снова стать серьезным. Кажется, она не на шутку разволновалась, и, раз захотела поговорить, значит у нее есть веские причины для этого. Нужно было поднабраться терпения. — Lo pensi davvero? Penso che abbiano molte ragioni per menzionarmi. Alla fine, sono riuscito a infrangere letteralmente tutte le regole di Misthill in tre giorni. (Ты так считаешь? По-моему, у них много причин упоминать меня. В конце концов, мне удалось буквально за три дня нарушить все правила Мистхилла), — найдя в кармане пиджака коробок спичек, Лука выбил из него одну. Прежде чем вставить ее в зубы, он произнес, плавно взмахивая рукой: — So che sono arrabbiati. E'comprensibile. Il fatto che stiano parlando di me non significa che sia il momento di preoccuparsi. Hanno sempre parlato e continueranno a farlo. (Я знаю, что они злятся. Это понятно. Тот факт, что они говорят обо мне, не означает, что пришло время беспокоиться. Они всегда говорили и они будут продолжать говорить). — Se gli uccelli menzionano il tuo nome, è una buona ragione per riflettere. La loro rabbia spesso si trasformava in un disastro. E per come la vedo io, questa ha tutte le possibilità. (Если птицы упоминают твое имя, это хороший повод для размышлений. Их гнев часто оборачивается катастрофой. И, как мне показалось, у этого есть все шансы). — Hai sentito di cosa parlavano esattamente? (Ты слышала, о чем конкретно они говорили?). — No, ma ho parlato con persone come loro abbastanza a lungo da dire che non c'è niente di buono nelle loro teste. (Нет, но я общалась с такими людьми достаточно долго, чтобы точно говорить, что в их головах ничего доброго не ютится). И без того тонкие губы миссис Чангретты сжались в тонкую полоску, жилистые руки с силой схватились за подол строгой юбки, в глазах было столько уверенности, сколько не было у самого Наполеона. Лука взглянул на мать со всей серьезностью, скривил брови от досады и отвернулся, поняв, что ничего от нее не добьется. Она не слышала, о чем Грим с Сорокой вели свои праздные беседы, только зацепила краем уха его имя и снова раздула проблему из ничего. Она часто так делала, его мать обожала тратить свои нервы попусту. После смерти брата с отцом это стало еще заметнее. Понимание того, что она лишь пытается уберечь единственного оставшегося родного человека, смягчало Луку только первое время. Потом постоянные попытки контроля начали раздражать, он будто снова вернулся в свои буйные пятнадцать. Отвратительное ощущение. Птицы могли разговаривать о чем угодно в тот момент — выбор был велик. В последнее время тем для обсуждений у них появилось достаточно и в большинстве из них виноват именно Лука, это стоило просто признать. Но вряд ли они обсуждали что-то, что не касается непосредственно бизнеса или безопасности семьи. Тем более Грим, который в принципе ничего, кроме дел, вокруг себя не видел. Раз они испугались быть услышанными, то это что-то неблагоприятное для него. Так что либо (что вероятнее всего) они решали, что следует делать с Марленом, либо планировали что-то, в чем Лука должен будет сыграть не последнюю роль. И то, и другое доверия совершенно не вызывало, но что он мог с этим поделать? Только держать ухо востро и смотреть под ноги. — Лука, — Лука вернулся взглядом к сконфузившейся матери. Ненароком вопросительно промычал, как в юношестве, спрашивая в чем дело. Старческая сухая ладонь приятным теплом опустилась на его окольцованную золотом руку. Одри Чангретта заговорила по-английски, тихо и нежно, почти по-детски: — Эти люди не заслуживают твоего доверия. Ты не должен идти у них на поводу ни при каких обстоятельствах… Это может привести к дурному. — Мама… — Ты должен пообещать, что побережешь себя. Ты никогда себя не берег, но сейчас, когда Винсенте больше нет, ты… Ты просто обязан выжить. Потому что мы с тобой одни, сынок. Одни из клана Чангретта, которому еще рано уходить с этого света. В ее голосе слышались слезы, но выражение лица оставалось все таким же спокойным, почти холодным. Она не могла себе позволить плакать при нем, никогда не могла. Она не плакала ни перед кем, считала это попросту постыдным. Лука не мог ее понять. Они не чужие друг другу люди. Более того, единственные, с кем их связывала общая кровь. Больше никого не осталось. Слезы были бы уместны в этом случае, но Одри, видимо, так не считала. И против собственной воли ее сын принимал это на свой счет. Лука взял мать за руку, стиснул мягкие пальцы в горячей хватке и еле заметно дернул уголком губ. Улыбка получилась вымученной, печальной, но Одри ответила соответствующе — легким движением погладила чужую кожу. — Я постараюсь быть осмотрительнее. Он хотел бы пообещать это от чистого сердца, но не мог. Миссис Чангретта права, он никогда не берег себя. Тем более, когда на кону стояла честь семьи. Сейчас он тоже не собирался отступать от своих принципов и действовал настолько дерзко, насколько позволял здравый рассудок. А позволял он многое. Нет, смерть отнюдь не входила в планы. Лука не горел желанием лечь в землю, но справедливо оценивал этот исход как закономерный. Рискованные шаги предполагали возможную кончину, но попробовать избежать ее для Чангретты было второстепенной задачей. Главное — добиться цели. — Lo storpio dai Capelli rossi e'arrabbiato con te. (Рыжий калека точит на тебя зуб), — снова заговорила Одри по-итальянски. Она крепко сжимала ладонь сына, заглядывая ему в глаза так пронзительно и вверяюще, что стало неуютно. Чангретта дернул спичкой во рту, задумчиво хмыкнул, находя в размышлениях причину отвернуться. — Non lo capisco. Sembra che non si capisca da solo. (Я не понимаю его. Такое ощущение, что он сам себя не понимает), — пробубнил он под нос. — Tutto in questa casa è a causa di un pulcino. E anche la rabbia della Gazza è da lì. (Все в этом доме происходит из-за птенца. И гнев сороки тоже оттуда). — Pensi che sia colpa sua? (Думаешь, это ее вина?) — No. (Нет), — Одри взяла паузу, легонько похлопала Луку по руке, обращая на себя его внимание. Когда он повернулся, она прильнула к его плечу, понижая громкость голоса до доверительного шепота, будто ее итальянский мог понять кто-то еще. — Tutta colpa della sua bellezza e inespugnabilità. (Всему виной ее красота и неприступность). Чангретта удивленно округлил глаза, слегка отстранился со скепсисом глядя в постаревшее от игры пламени в камине лицо. Он надеялся, что сейчас она улыбнется и скажет, что пошутила, но Одри была серьезна как никогда, хоть ее каре-зеленые глаза и лучились мягкостью. Несмотря на дикое желание, он не посмел даже уголком рта дернуть в усмешке. Тем не менее, его взгляд говорил о многом. — Non essere cosi ' sorpreso, tesoro. (Не удивляйся так, родной), — сказала миссис Чангретта ласково. — Voi uomini impazzite quando vedete una donna bella e indipendente da voi. Hai il desiderio di frenare lei, ma spesso non puoi sconfiggere il suo amore per la libertà. E si perde. E poi ti innamori, ti inginocchi e diventi schiavo. (Вы, мужчины, просто сходите с ума, когда видите прекрасную и независимую от вас женщину. В вас загорается желание обуздать ее, но зачастую вы не можете победить ее любовь к свободе. И вы проигрываете. А потом влюбляетесь, падаете на колени и сами становитесь рабами). — Penso che tu stia esagerando. (По-моему, ты преувеличиваешь). — Davvero? Ti ricordi di Adele? Per quanto tempo l'hai inseguita nella speranza che moderasse la sua testardaggine e diventasse una moglie sottomessa per te? Era una bella ragazza. Peccato che in quel momento non capissi come gestire tali. (Неужели? А ты помнишь Адель? Как долго ты таскался за ней в надежде, что она умерит свой норов и станет тебе покорной женой? Красивая была девушка. Жаль, ты в то время не понимал, как с такими обращаться). — E lei cosa c'entra? (И при чем здесь она?) Лука неприязненно скривился и высвободил руку из материнской хватки, чтобы снова взять виски. Тихий старческий смех разлился по гостиной, заполняя собой все пространство раньше звенящее тишиной и треском бревен. Едва ли Лука обычно был против этого — смех матери всегда был для него одним из самых приятных звуков, — но сейчас он показался ему неуместным. Нашла что вспомнить… Что-что, а к этому он никак не хотел возвращаться. Они с Адель расстались десять лет назад, может, даже больше. И слава Богу… Нет, она действительно была очень красива, отрицать это было бы полнейшим свинством. Высокая, статная, с вьющимися длинными волосами цвета каштана и кошачьими глазами, что прожигали в тебе дыру каждый раз, когда ты с ними сталкивался. Фигура с пышными формами ублажала взгляд, откровенная одежда с глубокими вырезами заставляла разыграться воображение, а речи, льющиеся из милого маленького рта, поражали двусмысленностью и пошлостью, но в самом лучшем ее виде. Адель была интересна многим, а потому могла себе позволить вести себя так, как она сама того хочет. Это ее и развратило… В начале их отношений Лука не мог нарадоваться, что отхватил такой граненый алмаз. Эта победа далась ему с большим трудом, ибо на то время он был всего лишь одним из многих солдат старого дона Спинетты, который, пускай и благоволил ему из-за дружбы с Винсенте, привилегий никаких не давал. Адель любила мужчин с деньгами. У Луки денег было немного, но она дала ему шанс из-за подвешенного языка и готовности выполнить любую ее прихоть, даже если она не законна. Однажды он ограбил ювелирный магазин, чтобы достать для нее то прекрасное колье ценой в несколько сотен баксов, на которое ему бы просто не хватило средств. Как ему показалось в тот момент, она была в восторге. На самом же деле эта чудо-актриса водила его за нос почти два года. Худшие два года его жизни… Чангретта правда хотел жениться на Адель, лелеял надежду перевоспитать ее, приструнить. Его стремление переделать ее под себя выливалось в тотальный контроль с его стороны, из-за которого девушка устраивала настоящие истерики. Он кричал на нее, она кричала в ответ, царапалась и била, куда попадет, а потом сбегала из дома в бары и клубы. А ему приходилось терпеть, потому что, если бы он надавил хоть каплю сильнее — Адель выскочила бы из его рук и никогда больше не вернулась. В то время он не мог этого допустить. Он был натуральным идиотом, над которым стоило бы посмеяться, но никто не смел даже подумать об этом. С высоты своих нынешних лет Чангретта смотрел на себя десятилетней давности и откровенно стыдился. Надо же было так оплошать… Мало того, что выбрал не самый лучший вариант, так еще и, прямо как глупый мальчишка, пытался, как выразилась мама, «укротить Адель» таким варварским способом. Она и так не стала бы меняться ради него, а с громкими криками и орами еще и потеряла к нему всякий интерес. Такие женщины не меняются, если сами этого не хотят. Лука сделал небольшой глоток виски и поморщился. Он понял, почему миссис Чангретта упомянула Адель в их разговоре. Как всегда, ответ находился на самой поверхности, а он его в упор не замечал. Или просто не хотел замечать. Почему-то не верилось, что такой опытный боец, как Уильям Коэн, может обозлиться на него только из-за женщины. Нет, конечно, очевидный интерес Валери, который она не стеснялась показывать на людях, мог сыграть определенную роль, но Луке казалось, что есть что-то еще. — Non credo che Valerie sia la causa principale in questo caso. Anche se senza dubbio la sua influenza è presente qui. (Не думаю, что Валери является первопричиной в этом случае. Хотя, несомненно, ее влияние здесь присутствует), — мужчина наклонился, чтобы поставить стакан на столик, перед этим осушив его до последней капли. — Gazza mi odiava prima di attraversare la soglia di Misthill. Al porto ho sentito la sua ostilità. Ha visto qualcosa in me che non gli piaceva e già allora ha scoperto le zanne. (Сорока возненавидел меня до того, как я переступил порог Мистхилла. Еще в порту я почувствовал его враждебность. Он увидел во мне что-то, что ему не понравилось и уже тогда обнажил клыки). — Sai cosa ha visto in te? (Ты знаешь, что он в тебе увидел?) — Ovviamente una Minaccia. Prima per la vita di Valerie, e poi e… per il suo successo. (Очевидно, угрозу. Сначала для жизни Валери, а потом уже и… для своего успеха). В помещении воцарилось молчание, не прерываемое даже дыханием. Только сейчас Лука заметил, что в камине догорело дерево, и теперь гостиная освещалась только теплым светом стоящего слева от дивана торшера, то есть почти и не освещалась. В коридоре затихли разговоры. Все они переместились в столовую и теперь гремели там. До ужина оставалось чуть меньше часа, но все обитатели Мистхилла имели привычку собираться за столом немного раньше, чтобы успеть вдоволь пообщаться. В этом доме так любят поболтать… С какой-то грустью вдруг подумалось, что среди них нет главной любительницы светских бесед. Валери не выходила из своей комнаты весь день, даже не явилась на обед и маловероятно, что придет на ужин. По-хорошему, нужно было бы подойти к ней да извиниться. Лука осознавал свою вину и еще осознавал насколько важно для Марион, чтобы он признал ее вслух. Она ненавидела недомолвки в детстве и вряд ли изменила свое мнение о них сейчас. Если бы он подошел к ней и извинился, возможно, ее затворничество не продлилось больше часа. Раньше она очень быстро отходила от обид. Но, как справедливо отметил Северянин, обиды раньше были совсем другие. «Пусть сначала перебесится, — посоветовал он, заметив как сицилиец периодически поглядывает в сторону лестницы. — Сама себя сначала успокоит, а потом уж ты добьешь. Никто не вставляет ей мозги так эффективно, как это делает она сама». И это показалось справедливым. — Perche ' hai paura di dirlo? Gazza vede in te un avversario che potrebbe attirare L'attenzione di Valerie su se stesso. (Почему ты боишься это сказать? Сорока видит в тебе соперника, который мог бы перетянуть внимание Валери на себя), — она повторила так спокойно, будто в этом факте не было ничего такого предосудительного. Но Луку почему-то передернуло как от электрического удара. — Non ha nulla di cui preoccuparsi. (Ему не о чем волноваться). — Non ne sarei cosi ' sicura. (Я бы не была так уверена). Для него это все еще звучало дико. Несмотря на его очевидное желание, он отказывался принимать тот факт, что его мать допускает, что эта взбалмошная девчонка может быть интересна ему в каком-либо плане кроме сексуального. Несомненно, Валери была эффектна как греческая богиня, элегантна как королева Англии, красива как само солнце, клонящееся к горизонту, но на том все. Кроме этого, ничего положительного он в ней так и не смог увидеть, сколько не пытался. Колючая, насмешливая, плюющаяся ядом гадюка, ищущая только свою выгоду — вот кем она была для него. Валери была почти полной копией Адель (за исключением внешности и телосложения), а таких женщин он зарекся обходить за милю. Миссис Чангретта, видно, этого не понимала. Ее взгляд, вроде как и мягкий, отзывался на коже легким жжением. — Non puoi innamorarti di lei, Luca. (Тебе нельзя в нее влюбляться, Лука), — сказала она и снова ласково погладила его пальцы. Чангретта нахмурил темные брови, сжал губы в полоску и до трясучки хотел сейчас же возразить, но почему-то не стал. То ли хотел услышать, что мать скажет дальше, то ли ему попросту нечего было сказать. Темные в полумраке глаза со снисходительной улыбкой проскользили по его вытянутому лицу. — Questa casa e ' piena di bugiardi. Vivono qui abbastanza a lungo da abituarsi alla putrefazione nelle loro anime, in modo che non sentano rimorso. Gazza è un nemico pericoloso. Ma ancora più pericolosi sono quelli che nascondono le loro vere intenzioni dietro una maschera di Cordialità e fascino. (Этот дом полон лжецами. Они живут здесь достаточно долго, чтобы привыкнуть к гнили в своих душах, так что угрызений совести они не чувствуют. Сорока — опасный противник. Но еще опаснее те, кто скрывают свои истинные намерения за маской дружелюбия и очарованием). — Capisco. (Я понимаю), — Лука кивнул, чуть сильнее стискивая в зубах хрупкую спичку. Долго ждать она не стала — с приятным звуком хрустнула, часть с красным кончиком отпала и затерялась где-то на полу. Мужчина не стал утруждать себя ее поисками. — So chi sono e non me lo dimentico per un attimo. Non ho mai pensato di costruire un'amicizia con qualcuno qui o, soprattutto, qualcosa di più… Cristo, come hai fatto a girare la lingua? (Я знаю, кто они такие, мама, и ни на мгновение не забываю об этом. Я никогда не думал о том, чтобы с кем-то здесь построить дружбу или, тем более, что-либо большее… Господи, и как у тебя только язык повернулся?) Острое южно-европейское лицо мужчины снова искривилось в гримасе отвращения. Порывистым движением он зачесал назад выбившиеся из прически волосы и громко выдохнул. Одри проводила взглядом каждое его движение, а потом легко и как-то печально улыбнулась. — Lo spero. (Я надеюсь на это), — сказала она тихо. А после добавила чуть веселее: — Ma sei sempre stato cosi ' tenero, mio caro figlio. Ogni ragazza che hai incontrato almeno una volta per strada, rimase nella tua memoria per molto tempo. (Но ты всегда был таким нежным, мой милый сын. Каждая девочка, которую ты встречал хоть раз на улице, засиживалась у тебя в памяти надолго). — Oddio… (Боже…) — театрально Лука закатил глаза, прикрывая их ладонью от чужого внимания. — Sai, hai una memoria incredibilmente buona, mamma. A volte voglio davvero che tu dimentichi tutto. (Знаешь, у тебя возмутительно хорошая память, мама. Иногда мне в действительности хочется, чтобы ты все позабыла) — Tutto qui? E i tuoi primi appuntamenti a 10 O 11 anni? Sei stato cosi ' entusiasta di ognuno di loro. E poi hai sognato il matrimonio. (Прямо-таки все? И твои первые свидания в лет десять-одиннадцать? Ты был так воодушевлен каждым из них. А потом мечтал о свадьбе). — Angelo ha avuto molti più appuntamenti. Non capisco, perche ' non ti ricordi di loro? (У Анджело было намного больше свиданий. Не понимаю, почему бы тебе не вспомнить о них?) — Non ricordi cosa diceva L'Angelo delle sue amiche? Ha parlato di come tutte le ragazze sono belle e come avrebbe voluto trascorrere un appuntamento con tutti, per ammirare ogni un po. (А ты не помнишь, что Ангелочек про своих подружек говорил? Он говорил о том, как все девочки красивы и как бы он хотел провести свидание со всеми, чтобы любоваться каждой по чуть-чуть). — E poi mi chiami tenero? (И после этого ты называешь меня нежным?) — Angelo era molto affettuoso. Non gli piacevano le ragazze, Luca, gli piaceva quando gli prestavano attenzione. E tu… Adoravi dare loro l'attenzione. (Анджело был очень любвеобильным. Ему не нравились девочки, Лука, ему нравилось, когда они уделяли ему внимание. А вот ты… Ты просто обожал дарить внимание им). В его взгляде было столько праведного возмущения, но все оно оплавилось стоило матери легонько улыбнуться на какую-то короткую секунду. Изображая раздражение, Лука отвернулся, издав что-то похожее на тихое рычание. Пробормотал что-то невнятное то ли по-итальянски, то ли по-английски, то ли по-детски, Одри не смогла распознать ни слова. Это ее позабавило. Ее сын всегда в детстве переходил на этот непонятный язык, когда злился, и давно забыл об этой привычке. Но в этом доме прошлое имело большую силу, чем настоящее, поэтому все здесь, в конце концов, возвращалось на круги своя. Только Винсенте и Анджело остались там, откуда вернуться уже не представлялось возможным… Миссис Чангретта иногда видела красочные сны. Мистхилл дарил их ей, преподносил в яркой упаковке дивные иллюзии, а потом обжигал реальностью. Зачастую она даже не осознавала, что спит: просто, как обычно, просыпалась в выделенной ей комнате, собиралась, умывалась, выходила в столовую, где уже плотными рядами сидели за столом обитатели поместья и переговаривались между собой громко и весело, словно не было никаких бедствий. Лука, одетый вопреки своему строгому стилю довольно по-домашнему, сидел среди них, пил свой любимый черный кофе без сахара. Он неизменно приветствовал ее первый: салютовал, а после рукой указывал на свободный стул напротив себя. В его глазах Одри не находила усталости, что плескалась в них очень долгое время — они лучились сдержанной лаской и теплом. И это грело что-то внутри, что давным-давно пошло трещинами. После этого Одри обнаруживала себя сидящей за столом. Вот так внезапно, как по взмаху волшебной палочки, она оказывалась за столом и улыбалась, глядя в смеющиеся карие глаза Винсенте. Он смотрел на нее со всей любовью и нежностью, которую только мог в себе хранить, и аккуратно поглаживал пальцами ее запястье под столом. Рассказывал что-то смеющемуся в такт Марку. Что-то о рыбалке, она не могла разобрать слов. Все, что ее волновало в этот момент это тепло его руки на ее и звук его голоса. Хотелось, чтобы они остались с ней навсегда… А потом открывалась дверь. В одно и то же время открывалась дверь: Марк успевал рассказать ровно половину истории о сорвавшемся с крючка огромном окуне и его прервал глухой хлопок. По помещению в ту же секунду разносился знакомый и родной до боли голос Анджело, хриплый от сна, но пропитанный веселостью. «Всем доброго утра!» — кричал он на всю столовую, и обитатели Мистхилла в один голос отвечали взаимностью. Анджело отвешивал шутливые поклоны и сам смеялся над своим поступком, по-мальчишески почесывая макушку. Его завивающиеся без геля волосы превращались в беспорядок в мгновение ока. Одри теряла дар речи при виде него, не могла заставить себя пошевелиться, хотя очень хотела вскочить и прижать к себе черноволосую голову этого шкодливого мальчугана, который так и не вырос. И он, будто чувствуя это, смотрел своими широкими зелеными глазами и улыбался так открыто, как мог только он. На том все обрывалось. Одри выпадала из сна в слезах, долго не хотела подниматься с постели, пытаясь заснуть снова, вернуться к любимым людям и жить с ними до скончания ее века. Была бы ее воля, она бы никогда больше не проснулась… Каре-зеленые старческие глаза вновь ухватились за острый профиль Луки. Бессознательно миссис Чангретта приложила руку к губам, ловя себя на отвратительной мысли. Укол стыда пронзил сердце. Он смог бы пережить ее уход, понял бы ее желание? Ее сильный сын, ее сдержанный, но такой ранимый мальчик смирился бы с тем, что потерял всех, кого любил? С тем, что остался совсем один? Он всегда был самостоятельным, но, тем не менее, был привязан к семье железными узами и не представлял своей жизни без понимания того, что в любой момент он может вернуться в отчий дом. Она знала это, потому что он был ее сыном и, несмотря на преобладающие в нем гены его отца, все же в этом они были похожи. Лука заметил ее погрустневший взгляд слишком поздно. Это смутило его, он никогда не замечал, чтобы у матери так быстро менялось настроение. Секунду назад еще смеялась, а теперь в глазах чуть ли слезы не стоят. Такое открытие не пришлось ему по душе. Он уже было хотел спросить в чем дело, даже склонился чуть ближе, чтобы создать более личную атмосферу. Но не успел — дверь в гостиную распахнулась быстрее. — Прошу прощения, что прерываю, но стол уже накрыт. Грим, по своему обыкновению, встал на пороге непоколебимой статуей, с немалой высоты своего роста взирая на расположившихся на диване гостей. Он выглядел как слуга, ему не хватало лишь фрака и белого платка, педантично повязаного на шею. А еще доброжелательной улыбки, как у всех слуг, чтобы гости Мистхилла ни в коем случае не чувствовали себя зажато. Хотя о каких гостях может идти речь, если чета Чангретта — единственные чужаки, появившиеся здесь за последние, может быть, лет десять… — Да, мы уже идем, — Лука не успел и глазом моргнуть, как миссис Чангретта поспешно стерла появившиеся было на веках прозрачные горошины и встала со своего места, легонько тронув его колено. Пыталась без слов сказать, что все в порядке. Как-то не особо верилось. Легко застучали по деревянному полу каблуки туфель. — Говорят, сегодня на ужин у нас судак. Марк так хвастался им за обедом. Надеюсь, он будет очень вкусным. — Думаю, Вы не будете разочарованы, — голос Грима разбежался по помещению, как разбегаются по водной глади круги от брошенного камня. Он даже не посмотрел в сторону миссис Чангретты, когда она подошла к нему совсем близко. Его глаза моргнули в полутьме только тогда, когда ее рука несмело коснулась его плеча. Похоже, для него это стало неожиданностью. Одри тепло улыбнулась, но ничего не сказала. Через несколько мгновений в гостиной остались только двое. Молчание затянулось. Грим смотрел с каким-то терпеливым ожиданием из плохо освещенного участка гостиной у двери на Луку, который не спеша поднялся с дивана и встал на середине комнаты, не зная, чего следует ожидать от молчаливого наемника. Через пару долгих секунд неуютной тишины Чангретта все же двинулся к двери. Медленно и вальяжно, стараясь не выдать лишней эмоции, не дать повода для размышлений, которые могут послужить палками в его колесах. Все же интеллект Грима мог наделать ему проблем, а это пришлось бы не кстати. На самом пороге Луку остановил оклик. Тихий, почти теряющийся в гомоне, доносящемся из столовой. Мужчина остановился и взглянул на Грима, что в ту же секунду отвел глаза в сторону холла. — У меня просьба, — сказал он безразлично, чуть растягивая гласные на английский манер. — Валери недавно проснулась. Нужно позвать ее на ужин, она ничего не ела с самого утра. — Мне казалось, что у тебя есть ноги и язык, Грим, — Лука вдел руки в карманы и без особого энтузиазма посмотрел в ту же сторону, что и ворон. Нечасто ему приходится разговаривать с людьми, которые не умеют смотреть в лицо. — Почему бы тебе не заняться этим самому? — Я мог бы, но для тебя это шанс уладить конфликт, который, скажу честно, ударил мою начальницу по живому, а потому может изменить ее отношение к тебе. Я не настаиваю, но все же... Чангретта досадливо сжал губы и машинально провел рукой по волосам. Что ж, если вопрос стоит так, то лучше подумать подольше. Все же злопамятность Валери не исчезла с возрастом, а в этом случае она грозила преобразиться в ненависть. Маленькая мисси не прощала тех, кто угрожал ее семье, а именно это Лука по своей неосторожности и сделал. — Ладно, — с тяжелым сердцем согласился сицилиец на выдохе и переступил через порог. — Где она? — Пошла прогуляться, — чуть погодя ответил Грим на заданный вопрос, невольно ловя изменение выражения на южно-европейском лице, что в одну секунду преобразилось обреченностью. Да, он понимал. Валери ненавидела, когда кто-то нарушал ее уединение. Вряд ли она будет рада этому и сейчас, но другого шанса им с Лукой поговорить без свидетелей может выдаться не скоро, поэтому стоило ловить возможность. Грим поднял руку, останавливая жестом проходящую мимо служанку. — Салли, принеси с кухни два апельсина. Салли скрылась на какое-то время в оживленной столовой и вернулась с двумя огромными ярко-оранжевыми апельсинами в переднике. Каре-зеленые глаза расширились от удивления. Луке показалось, что эти фрукты вынесли прямиком из его воспоминаний, из того прошлого, в котором они с Анджело и Валери ели их в хвойном лесу, сидя на холодной земле под высоченными деревьями. Тогда ничего вкуснее этих апельсинов, привезенных прямиком с Сицилии, не существовало. Взяв фрукты из передника, Грим скупо поблагодарил служанку за ее расторопность. Она лучезарно улыбнулась сначала ему, а потом Чангретте, который тоже запоздало улыбнулся в ответ. После этого она удалилась, поймав за плечо подружку, что также спешила в столовую. Они обе тихонько посмеялись. — Они не будут лишними, — истерзанная рука протянула сицилийцу цитрусовые, которые еле на ней умещались. — На заднем дворе сейчас Северянин выгуливает собак. Спросишь у него, куда она пошла. И… Будь терпеливее. Она сейчас в подвешенном состоянии. Лука согласно промычал в беспамятстве, задумчиво оглядывая чуть не падающие из руки огромные фрукты, что пахли Рождеством. Очнулся он, только когда Грим пришел в движение. Только тогда он заметил тянущийся от наемника шлейф запаха дорогих сигарет. Челюсти сами напряглись от внезапной догадки. Гребаный ворон подслушал их беседу, удачно выйдя на перекур…