Never trust a Mockingbird

Валери никогда в жизни не бегала по лестницам. Не только из-за своего высокого статуса леди, но и из-за давнего страха навернуться и собрать позвоночником все тридцать ступенек, которые вели на второй этаж. Из-за такого сомнительного времяпрепровождения можно было сломать спину, угодив прямиком в инвалидное кресло. Нежелательный и крайне глупый исход для наследницы крупнейшего наркобарона страны, на возможность которого девушка наплевала в данный конкретный момент… Зайдя в дом вполне спокойно и даже, можно сказать, гордо, Марион, как только поняла, что скрылась от излишне любопытных глаз служанок и дедушки, сорвалась к лестнице, на ходу стирая с лица постыдную соленую влагу. Босые и грязные, продрогшие до костей ноги, несли ослабевшее тело хозяйки вверх настолько быстро, насколько им позволяла врожденная сноровка. Несколько раз они промахивались мимо ступеней, только чудом в последнее мгновение не давая Валери упасть. Она, казалось, шла на автомате, совсем не замечая дороги. Ей все еще чудилось, что сзади кто-то глухо стучит тяжелыми армейскими сапогами об пол, преследуя, но не пытаясь догнать. Обернуться не хватало воли — страх снова услышать совсем близко родной голос возобладал над разумом. Вал знала, что за ее спиной никого нет, только ее детские впечатления рисовали его фигуру в другом конце длиннющей лестницы и ничто больше. Он не может быть здесь, он мертв, его испепелили в кремационной печи и отправили в родовой склеп, как и всех Марионов до него и всех после. Он не может воскреснуть, он не может появиться из ниоткуда, он не может… «Я разочарован…» Валери буквально ворвалась в свою комнату, когда над ухом прозвучали эти еле слышные, сказанные знакомым пренебрежительным тоном слова. На пороге ее ноги подкосились — она запнулась о косяк и полетела прямиком на голый пол, в последний момент успев выставить руки для того, чтобы уберечь лицо. Ладони обожгло звонким хлопком, но боль показалась такой незначительной, что никто не обратил на нее внимание. Бешено сверкая остекленевшими от ужаса глазами, Марион резко обернулась на вход, приподнимая тело на негнущихся руках. У нее во взгляде не осталось ничего от гордого Пересмешника — только маленький ребенок, в тяжелом молчании ждущий, когда придет его разгневанный родитель. Шаги доносились как будто издалека. Каждый отдавался в голове отвратительной вибрацией. Валери попыталась закрыть уши, но они все равно проникали внутрь, доставляя физически ощутимую боль. Она выбивала остатки самообладания и не пролившиеся еще слезы, которые нужно было поскорее стереть с лица. Отец не любит слезы, он ненавидит, когда плачут, если он увидит… Бледные пальцы сжались, впиваясь ухоженными ногтями в мягкую плоть у линии жизни. Сквозь неконтролируемые всхлипы Марион постаралась наладить дыхание, с силой зажмурив покрасневшие уставшие глаза и подтянув к себе ноги, что сейчас ощущались рудиментами. Все хорошо, нужно только успокоиться. Она делала это тысячи раз, всегда срабатывало и сейчас сработает. Обязательно сработает. Глубокий вдох. Один, два, три, четыре… Задержка дыхания. Один, два, три… Как сложно сосредоточиться, когда в голову буквально стучатся со всей настойчивостью гребаного мира. Плавный выдох… Один… — Черт… — ругательство вырвалось наружу с жалким всхлипом. Следом за ним по комнате разнесся тихий истерический смешок. Тонкие пальцы до боли стиснули острые колени. Паника схватила горло удушьем. Нельзя плакать! Только не плачь! — Черт-черт-черт! Черт! Бесконтрольно слезы полились непрерывными ручьями, будто кто-то открыл вентиль. В ушах забилось сердце, перебивая своим бешеным ритмом все приближающиеся и ускоряющиеся тяжелые шаги. В конце концов все затихло кроме него. Пульс бился и бился, отплясывал чечетку в голове, под ребрами, в слабых руках, ногах… Со всей силы Марион надавила на глаза, стараясь заткнуть поток позорных рыданий. Дыхательные упражнения не помогали. Легкие сперло, воздух просачивался в них с огромным трудом, чуть ли не скрипом. Страх перед отцом вместе с чувством ненависти к самой себе вступили в конфликт, смешиваясь где-то внутри, образуя болезненный хаос. В какой-то момент всего вокруг стало слишком много, так много, что, казалось, нет этому ни конца ни края. Эмоции рвались наружу, перебивая друг друга со скоростью света, не давая ощутить ничего вразумительного, но при этом сводя с ума контрастом. Она не понимала, что она чувствует, не помнила, что она должна была чувствовать. В одно мгновение Валери ощутила весь спектр из парадоксальной радости, злости, ужаса и отвращения… А потом вдруг свет пропал. Темнота наступила внезапно, опустилась на веки приятным теплом, чужим дыханием куда-то в область макушки. — Тихо, Валери, — бесстрастный, льющийся спокойным потоком бархатистый голос забрался под громкое биение сердца в ушах и заполнил собой всю черепную коробку. — Тихо. Все хорошо. — Грим… — его имя с ее губ сорвалось жалобным писком, от которого Валери самой стало стыдно. Ответом на него стала знакомая тяжесть на лопатках и импульс, придвинувший ближе к источнику успокаивающего тепла. Голова уперлась во что-то твердое, живое, дышащее. — Грим… Он… Оно снова вернулось. Грим, я не знаю, что мне делать… — Ты все знаешь. Обопрись об меня и дыши. Скоро это кончится. — Он… он был там. Он стоял за мной, схватил меня за плечо… — Все хорошо, Валери. С тобой все в порядке. Думай о хорошем. Бледные девичьи руки бессознательно потянулись к глазам, накрывая сверху широкую ладонь ворона. Шершавая, рельефная из-за старых ожогов кожа под мягкими подушечками холодных пальцев казалась лучшим, что могло произойти в этот момент. Тепло ее обволакивало, высушивало соленую влагу, не давало новой пролиться. Марион постаралась расслабиться, вспомнить о хорошем. Сначала ничего не получалось — оставшийся после истерики осадок плотным слоем лег на дно черепной коробки, закупоривая все ходы. Мысли не могли пробиться сквозь него, увязали в отвратительной жиже из сожалений и фобий. Картинки начали появляться только через какое-то время. Робкие и совсем небольшие, с выцветшими красками они показывали те времена, когда не нужно было ничего бояться. Времена до войны… Казалось, это было в другой жизни, совсем давно. Ей всего двадцать и она не знает ни горя утрат, ни боли от ударов, наносимых родным человеком. Ей всего двадцать и все кажется таким ничтожно маленьким и простым. Летний Лондон опаляет щеки жаркими солнечными лучами, легкий ветер треплет подол дорогого белоснежного платья. Она парит над тротуаром вслед за высоким мужчиной в черном костюме и хихикает над тем, как смешно он пытается делать вид, что совсем ее не знает. А она то и дело подбегает к нему и дергает за рукав, привлекая внимание и тут же ускользая за широкую спину. Он не злится, только шутливо отмахивается, что-то бурча в чернющую густую бороду. Сквозь шумы улицы еле слышно его притворно ворчливые слова: «Ты ведешь себя как ребенок». В конце концов, когда она снова подбегает к нему, чтобы игриво дернуть за козырек шляпы и слегка сбить ее, он хватает ее за кисть руки, притягивая ближе к себе. Она смеется еще звонче, говорит что-то невнятное, и он, сначала кажущийся совершенно серьезным, тоже улыбается, перемещая свою ладонь чуть ниже и сжимая тонкие девичьи пальцы. На губах против воли появилась кривая улыбка. Любимый папочка, заботливый и внимательный покровитель, который никогда бы не обратил свою жестокость против нее, мертв. Чертов лицемер и садист, долгими ночами мучивший ее в своем кабинете, в своей комнате, в подвалах Мистхилла, глухих и холодных как свежевыкопанная сырая могила, все еще ходил следом живым призраком. Продолжал мучить ее и по сей день, даже будучи пеплом в металлической вазе с красивой гравировкой «Любящий отец, сын и муж». Ложь, все ложь. Ни доли правды, ни капли истины. Даже ее гребаный разум взбунтовался, оболгал неоспоримую реальность, рисуя образы того, кто в этом мире не задержался. Он предатель. Все здесь предатели, даже она сама. «Не доверяй Пересмешнику» — мантра, единственная однозначная истина, которую вдалбливают с малых лет. «Не доверяй Пересмешнику, он уведет тебя далеко в лес в образе райской птицы и оставит без компаса волкам на съедение». Может ли Пересмешник доверять сам себе, зная, что в любой момент рациональное мышление покинет его, скормив без жалости тем самым волкам, что уже давно стерегут его у дерева? — Ты встал на его сторону… Дрожащий голос, словно нож — масло, прорезал тишину, разрушая мнимую атмосферу спокойствия. Бледно-голубые глаза, неотрывно смотрящие поверх точеного плеча в одну точку за окном, пришли в движение. Их бесстрастный взгляд проскакал по комнате, зацепился за пару ненужных сейчас вещей на маленькой тумбочке и опустился к виднеющимся с этой позиции, запачкавшимся в уличной пыли женским ступням. На секунду полупрозрачные веки прикрылись под тяжестью момента. — Я бы никогда не встал ни на чью сторону, кроме твоей, — его слова звучали бесцветно, почти строго. Каждый их звук заставлял ломаться что-то внутри, пробуждал желание, от которого голова шла кругом. С неимоверной силой захотелось расцарапать Гриму его красивое лицо. Валери била мелкая дрожь, она в отчаянной попытке извлечь из горла еще хоть звук открывала и закрывала рот, но все было тщетно. В груди поднималась и вскипала вулканической лавой злоба. Пальцы на чужих руках сжались, оставляя на искалеченной коже красные полумесяцы от ногтей. Грим даже не дернулся, ни звука не издал. Его теплые ладони все еще покрывали ее глаза, отбрасывая на почти прозрачные веки устрашающую тень. Кажется, их хватка усилилась. — Другое дело, Валери, что ты не всегда понимаешь, куда тебе лучше идти. Тогда я вынужден указывать тебе верный путь… Она резко брыкнулась в его руках, специально попадая льняной макушкой по челюсти, и вскочила на ноги, поспешно откидывая со лба выбившиеся из хвоста пряди. Грим с неудовольствием потер ушибленное место, зажмурившись до кругов перед глазами, и, грозно хмурясь, посмотрел на нее снизу вверх — так, как еще не смотрел на нее никогда. Ее тело перестала бить истерическая дрожь, в глазах, застланных влагой, появился намек на уверенность. Злость, можно было бы сказать… Валери смотрела на него, как смотрела бы на заклятого врага, как на бессовестного предателя, открывшегося в самый неподходящий момент. Гриму это не понравилось. Он нахмурился еще сильнее, а потом резко расслабил все мышцы на лице. Ужасная перемена, от которой бросало в холод даже самых суровых гангстеров, что когда-либо осмеливались обращаться к нему. — Не смей говорить подобное, — шипение, схожее со змеиным, ядом опалило острое лицо. Бледные руки порывисто взмахнули, разгоняя застоявшийся воздух. — Я не нуждаюсь в твоей указке. Я гребаный Пересмешник! И это я указываю тебе путь, а не ты решаешь, куда мне сделать шаг! Твоя работа — исполнять мою волю, ты не имеешь права заявляться на нечто большее. Она знала, что ее слова не имели под собой опоры. Также как это знал и он. Они оба понимали, что Валери пока не способна принимать решения самостоятельно, без чье-либо помощи. Ее опыта не хватало, чтобы отдать ей все бразды правления, часть которых волей-неволей оказались в руках Грима. Долг перед отцом, его высокое звание и заслуги, заставляли ее говорить с ним в таком тоне. И мужчина хорошо осознавал, почему это произошло прямо сейчас, а потому попытался оставить при себе все доводы. Пусть уж лучше злится, чем снова впадет в истерику. Он совсем не представлял, что с ней лучше делать в такие моменты помутнения. Грим не мастак лечить чужие душевные терзания, он действует наугад, когда приходится вправлять ей мозги на место. Сейчас получилось — замечательно. Пускай он делал это и не в первый раз, все же ее душа оставалась для него потемками, в которых он бродил исключительно наощупь. — И какова же Ваша воля, мисс Марион? Бессознательно погладив ушибленную челюсть, Грим поднялся на ноги, взглянул на начальницу с подчеркнутым безразличием. Вытянулся, выпрямил спину, как полагается солдату, представшему перед генералом. В его темных зрачках, будто даже свет не отражался, настолько пустыми они были. Марион порывистым движением по-детски вытерла лицо тыльной стороной ладони, нахмурилась, сжимая пухлые губы. Можно было услышать, как тихо хрустнуло ее запястье, что совсем недавно находилось в крепких руках Чангретты. Еле заметно дернулась золотистая бровь наемника. — Ты проследишь за Чангреттой и его мальчишкой, — приказала Марион твердо, неопределенно взмахнув рукой. — Я хочу, чтобы он исполнил свое обещание в точности. Если Лука хоть что-то расскажет чужаку, хоть словом обмолвится, где они находятся, или сам парень сделает шаг из поместья… — Устранить? Валери поморщилась будто бы от боли. Видно ненароком вспомнила окровавленного мальца на земле или что еще похуже, но на секунду она все-таки засомневалась. Впрочем, секунда эта прошла довольно быстро, и вот уже два синих глаза взирали в бледно-голубую радужку с пугающей жесткостью. — Да. Грим покорно склонил голову в знак согласия, со скрежетом раздумывая над всем, что сказано.

***

— Грим. Присядь. Сорока сидел прямо на лестнице и задумчиво крутил в руке ярко-зеленое яблоко, ровно разрезанное на две части. Старый военный нож с грубой оплеткой лежал около его бедра рядом с коричневыми склянками из-под опиума, отбрасывал яркие блики смертей, за которые был в ответе. Сейчас на нем был лишь прозрачный, наверняка очень кислый яблочный сок, вместо привычной уже багрово-красной крови. Вот так и умирает оружие… Грим присел рядом без лишних вопросов, педантично стряхнув со ступени невидимую пыль. Ему тут же предложили половину яблока, от которой он благоразумно отказался. Не любил такие, да и объедать Коэна — последнее дело, которым стоит заниматься в Мистхилле. Рыжий наемник только хмыкнул и отложил половину фрукта. — Как она? — спросил через недолгую паузу, задумавшись о чем-то своем. Покатые плечи Грима поводили от напряжения. — В норме, — ответил он безучастно, с какой-то еле заметной меланхолией опустив взгляд на сцепленные на коленях руки. — Лучше не заходить к ней до вечера, ей нужно дать передохнуть от всех. Снова понимающее «хм», еле заметно окрашенное скрытой агрессией. Медлительным движением Уильям взял нож и сделал почти аккуратный разрез в яблоке. С характерным хрустом от фрукта отделилась малая часть, которую тут же отправили в рот, не снимая с ножа. Шумно пережевывая его, Коэн перегнулся через колени, заглядывая между перил вглубь коридора, откуда слышались тревожные голоса и звон металла. — И ты все это одобрил? — спросил он почти равнодушно, лишь нервным подергиванием пальцев выдавая свое нездоровое возбуждение. Грим легонько кивнул. — Одобрил. — И с какой радости? — Не могу сказать. — Не можешь? С чего это? Что-то настолько шокирующее, что ты боишься мне говорить или… — Просто доверься мне, Билл. — Довериться? — Сорока как-то совсем вымученно фыркнул от смеха. Его серые глаза сверкнули хорошо знакомой яростью, тихой яростью, от которой волосы на теле вставали дыбом даже у Грима. В таком состоянии хромой ворон был готов к любым поступкам, часто совсем не обдуманным и глупым, но приносящим умиротворение в его разорванную душу. Совершенно спокойно, будто говоря о чем-то обыденном, он произнес на грани шепота: — Я сейчас в шаге от того, чтобы взять вот этот вот самый нож и пойти резать всех, кого здесь быть не должно, Грим. И твое ебаное «Доверься» ни хуя этого желания не убавляет, знаешь ли. Против воли правая рука Грима с непомерной силой сжала левую, хрустнув всем, чем только можно было хрустнуть. Пальцы пробило приятной теплой волной, ими встряхнули в воздухе, сгоняя напряжение. Грим бесшумно вздохнул, собирая мысли в кучку, пытаясь выстроить из них цельные предложения. Насколько разумно сейчас рассказывать Сороке об их с Валери планах на Чангретту? Совсем не. Но все же вариантов было не особо много. Давать ему лишний повод для расчеления сейчас не хотелось. Да и нерационально это… — Чангретта нужен нам. Пока что, — этот ответ выдался суше, чем планировалось, и только раззадорил Сороку. Он выпрямился, перекатывая в ладони яблоко, нехорошо взглянул на лежащую на ступени ниже трость. — Для чего нужен? — Не могу сказать. — Заладил. Опять гребаные секретные миссии, о которых плебеям знать необязательно? — Ты не плебей, Билл. — Не плебей, нет? — он посмотрел своими металлически серыми глазами с неверящим прищуром и тут же печально усмехнулся. — Тогда какого ж хера я не знаю ничего, чем вы там вдвоем с Вал занимаетесь, м? С каких пор мы работаем по отдельности? Всегда прикрывали друг друга, а теперь вот тайны пошли. Это ж блять нас всех касается. Северянин… А Северянин знает? — Нет, не знает. — И Северянин не знает. Почему? — Я хочу уберечь вас обоих… — Бред! Скотина лживая, придумай байку поновее, уже никто в твою самоотверженность не верит. Там просто что-то такое, что нам с ним доверить нельзя. — Ты не прав. — Ах я не прав! Неужели? Раз я не прав, объясни тогда, какого хуя мы остаемся не у дел?! Грим поспешно шикнул, удерживая раскричавшегося, собирающегося уже встать напарника за плечо. Когда тот снова уселся на свое место, напряженный и взвинченный до предела, обожженная рука не отпустила его, только сжала крепче, подтягивая ближе. Уильям наклонился, подставляя ухо, когда услышал совсем тихий, размеренный голос Грима. — Я не могу сейчас все объяснить, но обязательно сделаю это, когда придет время, — шептал он, сверкая льдом глаз в разные стороны. Контролировал, чтобы ни у кого даже шанса не было подслушать. — Вы не «не у дел», Билл. И я действительно хочу уберечь вас от провала. У меня есть план. Глобальный план, он касается нас всех. И я хочу, чтобы вы сыграли свои роли настолько убедительно, насколько это возможно. А для убедительности в вас должна быть искренность, которой можно добиться только с помощью незнания. — Снова бред. Один поганый бред льется из твоего поганого рта, — Сорока дернул плечом, скидывая чужую руку. — Гребаный план у него… Как я понял, убийство этого обмудка не входит в твои планы, так что ни хуя ты не угадал со своими суждениями. Говори уже по существу, что от меня требуется, или иди на хер. Грим бесшумно и тяжело вздохнул, неосознанно схватившись за тонкую переносицу. Он уже начал жалеть, что вообще принял предложение присесть. Идиот. Надо было отмахнуться, сказать, что есть дела, и идти прямиком к Северянину с Чангреттой. Сейчас они были заняты прошитым мальчишкой и вряд ли стали бы наседать с вопросами. Если бы только Виктор на нервной почве затараторил обо всем подряд, пытаясь сгладить углы, но это все равно лучший расклад, чем успокаивать маниакальные настроения Уильяма. Их априори нельзя было успокоить… — От тебя требуется ничего не делать, — все-таки собрался Грим, отрывая руки от лица. Глядя на него Сорока вопросительно вздернул бровь и от удивления даже подался чуть ближе к собеседнику. — То есть? — То есть веди себя как обычно. Не подавай виду, что что-то изменилось, что ты что-то знаешь. Просто будь собой. — И это приведет к смерти Луки Чангретты? На мгновение на лестнице воцарилась идеальная тишина. Сорока в задумчивости вздернул подбородок, зачем-то взглянул в окно около двери. Грим не придал этому значения и наоборот обратил свое драгоценное внимание на старые шрамы на руках. Казалось, с каждым разом, когда он смотрел на них, их становилось все больше. — Да. Смерти от твоей руки. Обожженные руки сжались в замок, ледяные глаза посмотрели на профиль напарника. Тот не посмотрел в ответ, только закинул еще одну дольку кислого яблока в рот и криво усмехнулся непонятно чему. — Из твоих уст это звучит лучше, чем в моей собственной голове, Грим, — сказал Уильям и коротко свистнул. — И что? Это должно быть открытое убийство или… — Несчастный случай. Лучше в автомобиле и без наркотиков. Слишком сомнительно. — Не-е-ет. Он хороший водитель, ты не заметил? Автомобиль еще более сомнительно, чем передоз. Нужно что-то такое, во что даже его родная мать поверит… — Неважно. Главное, чтобы это было связано с цыганами. Нам нужен рычаг давления. А так — делай, что хочешь. В этот момент Сорока злобно оскалился, глядя куда-то мимо всего существующего, а потом… Потом расцвел на глазах, натянув ухмылку. От нее Грима передернуло, хотя он и уловил ее лишь краем глаза. Он действительно сказал это. Сказал и замер, сам испугавшись уверенности своего тона. Прямо приговор подписал, нерадивый судья без мантии и полномочий. Смертельный приговор, о котором палач не забудет, даже если пройдут сотни лет. Так некстати вспомнилось, что он не обговорил ту часть плана с Валери. Как всегда по великодушию своему решил оставить ее в стороне, не взваливать на хрупкие плечи лишний груз ответственности. Пожалел ее, черт… Сам говорил, что ей пора взрослеть. Сомнения всегда приходят не вовремя. Сейчас они вломились в голову с ноги, разъедая все остальные мысли, оставаясь посреди пустой черепной коробки. Он делает все правильно, надо это признать и успокоиться. Лишние рты в Англии им не нужны, это не рационально делить крышу с тем, кому ты не можешь доверять в полной мере. Лучше бы «Черной руке» исчезнуть с карты насовсем, без права на возврат. Эта организация вызывала слишком много сомнений, для сотрудничества с ней нужно было соблюсти множество неоправданных «но». После Чангретты нужно будет заняться и ей в полной мере. Нью-йоркские Пять семейств будут не против, если одним конкурентом станет меньше, даже охотнее пойдут на контакт в таком случае. Все же нужно держать ее подальше, не вдаваться в подробности. Пусть Чангретта умрет, как и все до него — без ее ведома. Так будет лучше. Ставить ее перед фактом проще, чем объяснять, почему это должно произойти… Джеймс бы убил за такое, а она стерпит. Всегда терпит. Выше по ступеням скрипнула под чьим-то весом половица. Вороны обернулись почти одновременно, неосознанно хватаясь за те части тела, где обычно болтались на ремнях пистолеты. Грим уловил, как изменилось выражение на лице Сороки: он вмиг напрягся, стер с лица улыбку, превращая его в непроницаемую маску. Одри Чангретта стояла на несколько ступеней выше, растерянным и, можно сказать, испуганным взглядом прыгала от одного из них к другому, останавливаясь на том, кто был, по ее мнению, более приятным — на Гриме. Вздернув горделиво подбородок, она попыталась собраться, спросила строго:  — Я слышала шум с улицы. Что-то произошло? Коэн коротко глянул на напарника, без слов спрашивая, могла ли она что-либо слышать. Грим еле заметно качнул головой, также мысленно упрашивая его оставаться холодным. Он был почти уверен, что старуха ничего не слышала. А если и слышала, то вряд ли разобрала слова. Они жили с ней под одной крышей достаточно долго, чтобы понять, что возраст забрал у нее остроту слуха. Вероятность крайне мала… Но все же самая малая вероятность — уже вероятность. — Ваш сын вернулся, миссис Чангретта, — на удивление спокойно отозвался Уильям и в знак уважения поднялся на ноги, прихватив с собой все, что оставил на лестнице. Грим последовал его примеру незамедлительно. Старуха спустилась чуть ниже, видимо, взволнованная этой новостью. — Вернулся? Почему же так рано? Где он? — вопросы вырывались из нее быстрее, чем она могла бы о них подумать. Пятнисто-зеленые, как и у ее сына, глаза бегали по холлу в поисках, но не находили даже намека на приезд ее ребенка. Лука даже пальто на вешалке не оставил. — С ним все хорошо, если Вы переживаете об этом, — голос Сороки звучал даже дружелюбно. Казалось, он еле заметно улыбнулся женщине, тем не менее с огромной силой сжимая пальцами свой ланч. — Цел-здоров. Что не скажешь о его подопечном, впрочем. — Подопечном? Каком подопечном? — В котором появилась пара лишних дыр, разумеется. В этот момент Гриму действительно захотелось ударить напарника по лицу, но он вовремя откинул это желание. Сам сказал, чтобы он вел себя как обычно. Вот и ведет. Вроде бы обращается к ней почтительно, но с ядом, с издевкой, насмешкой над ее положением. Его явно развеселило, когда миссис Чангретта схватилась за сердце, с ужасом уставившись на него. И вот теперь он был готов помолчать — звучно откусил от яблока, передавая тем самым все бразды правления коллеге. — Лука в подвале, — непоколебимая уверенность, звенящая в приятном баритоне, остановила старушку, собравшуюся уже было сбежать по лестнице, чуть ли не подворачивая ноги. Грим вовремя сделал шаг вперед, как можно более аккуратно придержал женщину за плечо и тут же слегка сжал на нем пальцы, холодным взглядом вглядываясь в испуганные зеленые глаза. С нажимом он почти приказал: — Миссис Чангретта, настоятельно рекомендую туда не спускаться. Вашему сыну сейчас не до Вас. У него свои дела, которые он должен решить. Вы только будете путаться под его ногами. Как только все уляжется, он сам к Вам поднимется. Так? Одри Чангретта глядела широко распахнутыми глазами в бездонные, затянутые ледяной коркой зрачки Грима, который, казалось, даже не дышал. Сорока наблюдал со стороны и не мог налюбоваться на этот животный страх старой карги, на ее бьющуюся в истерике синюю венку на лбу. Будет ли это наглостью, если прикончить еще и ее? Старуха вряд ли проживет дольше двух-трех месяцев, если потеряет всю семью, возможно, это даже будет более гуманно. Чтобы долго не мучалась… Звучит очень гуманно. — Грим! Разве так можно? Ты ведь знаешь, что невежливо хватать женщин без их разрешения, — появившийся в дверях гостиной старик Марион, застал Грима врасплох своим замечанием, высказанным будто совсем маленькому ребенку. Уильяму почудилось, что на мгновение его каменный товарищ смутился такой неформальности. Чуть помедлив, он разжал пальцы, скупо извинился, чуть-чуть отходя в сторону, пропуская то ли женщину к Марку, то ли Марка к женщине. — Идем в гостиную, Одри. Джози заварила чай, а Зои прелестно играет на скрипке. Надеюсь, ты любишь шоколадные бисквиты… Перед тем как уйти, мистер Марион мельком глянул себе за спину, нахмурил густые брови, недовольно дернув усами. Сорока поспешно отвернулся, по-мальчишески показывая свою непричастность, позволяя гневу старика вылиться на его старшего по званию коллегу. Грим принял его безразлично, только сжал губы, провожая удаляющиеся фигуры. В воцарившейся тишине снова хрустнуло яблоко. — Я все правильно сделал? — Коэн невинно сложил брови домиком, когда поймал на себе сочащийся недовольством взгляд Грима. — Нет? Вроде вел себя как обычно. — Ты подставил меня. — Ты сам подставился. — Если бы не твои слова… — Она бы все равно ринулась с места, только заслышав о своем выблядке. Так что давай без «если бы», — на какое-то недолгое время холл пребывал в полном молчании. Тишину в нем нарушали только разговоры из глубин коридоров, тихие завывания скрипки из гостиной и… — Машина едет? Сорока подлетел к окну у главного входа, рывком открывая прозрачные шторы. Он не ослышался. На гравийной дорожке, ведущей к Мистхиллу действительно появился быстрый, но успевший устареть автомобиль со слегка проржавевшей на носу клеткой. Только увидев ее, Уильям прекратил всякие попытки вытащить из-за пояса револьвер и посмотрел на напарника с нескрываемым возмущением. — Ты для этого пидораса Дока вызвал, — скорее не вопрос, а констатация, ответом на которую стало тихое и бесцветное «хм» и еле слышный хлопок входной двери. Коэн грязно выругался, с хрустом разламывая в ладони оставшуюся половину яблока.