Never trust a Mockingbird

2 января 1926, день

— Нам еще не пора идти искать трупы? Мне кажется, они там уже давно переубивали друг друга. Вопросы Северянина повисли в салоне машины. Никто, видимо, не собирался на них отвечать, ибо молчание затянулось. Оставалось только принять его за «нет» и успокоиться ненадолго, подождать еще какое-то время. Но для этого нужно было обзавестись терпением, запасы которого у Виктора всегда были крайне скудны. Он добросовестно постарался отложить уже вот-вот приближающийся взрыв ненужных сейчас эмоций: отвернулся к окну, вгляделся в лица редких прохожих, подпирая небритую щеку кулаком, крепко задумался о чем-то своем и почти сразу вынырнул. Это было большее, на что он был способен в данный момент, так он решил, а потому со спокойным сердцем снова оглянулся на водительское кресло. — Слушай, у меня уже блять все шутки кончились, серьезно. Это уже вообще не забавно! — немного картинного возмущения и рука, изящно показывающая растопыренными пальцами в потолок машины. Жест, который нельзя было не заметить, был по-свински проигнорирован. Северянин досадно хлопнул себя по бедру, снова отворачиваясь. — Давай хоть отъедем чуть назад, а? Я с этого ракурса не все здание вижу, не могу окна посчитать… Грим. Грим, прием! Русская речь гулко громыхнула в салоне. Сизый табачный дым вырвался из плена тонких мужских губ. Грим, прищурившись от серого английского света, наблюдал за узким проходом в переулки, в которых где-то должен был находиться люк в норы. Он должен был появиться с минуты на минуту… Если не он, то его проводник как минимум. Санни бы не ушел, так просто оставив их ждать, пришел бы, просто чтобы сдавленным криком заявить: «Он меня заебал!» и уйти восвояси, а потом, через пару часов, вернуться, чтобы найти потерю. В неведении он бы их не оставил. — Может, хоть в ассоциации сыграем? Я скоро здесь вздернусь. Надежда в голосе Северянина все никак не угасала. Тщетными попытками он пытался скрасить скуку, которую терпеть не мог, по натуре своей будучи крайне неусидчивым. Грим не мог ему ничем помочь по совершенно противоположной причине, а потому его напарнику приходилось маяться в тишине и сигаретном дыме, время от времени пошучивая себе под нос, но не получая никакой реакции взамен. Иногда Грим чувствовал стыд за свою неразговорчивость, но все еще оставался чрезмерно спокоен. — Тебе не кажется, что что-то не так? — он подал голос впервые за час ожидания, отчего он казался немного более хриплым чем обычно. Но, казалось, Северянин даже выдохнул, услышав его. — Слава Богу, блять! Я уж подумал, что ты язык себе откусил, — излишне театрально он приложил ладонь к сердцу, а после по-дружески хлопнул напарника по плечу, рассмеявшись. Тот, нахмурившись, повернулся к своему плечу и педантично стряхнул с белоснежного плаща невидимую пыль бокс-клуба, после взглянув на коллегу с осуждением. Ответом ему была усмешка. — Я не такой уж и грязный. Просто немного вспотел… Виктор сидел на переднем сидении белого бентли в том же виде, в каком и покинул территорию Шелби. Он не удосужился ни застегнуть рубашку, частично прилипающую к телу из-за его влажности, ни по-хорошему поправить брюки, ремень на которых все еще болтался у ног, неприкаянный и забытый. Гриму удалось заставить его надеть пиджак, чтобы не замарать дорогую обивку кресел, но на том все. Северянин выглядел потрепанным, усталым, но до ужаса довольным. На его разбитой губе все еще иногда появлялась красная кровавая горошина, которая исчезала, стоило языку русского проверить полученное ранение. — Так и что может быть не так, кроме того, что ты игнорируешь меня уже добрых минут тридцать? Тебя что-то определенное интересует? — спросил Северянин, закидывая руки за голову. Болотного цвета глаза лукаво прищурились. — Чувство, будто что-то не так, — честно признался Грим, стряхивая пепел за окно. — Чувство? У тебя-то? — Вик хихикнул, но тут же стушевался, поймав на себе ледяной взгляд напарника. Прокашлявшись, поправил себя: — Ну, в смысле… По мне так, все очень даже неплохо. Ничто беды не предвещает, по крайней мере, это уже хорошо. Грим протяжно хмыкнул, делая глубокую затяжку и выпуская табачный дым кольцами в раскрытое окно. Его молчание длилось довольно продолжительное время — дорогая турецкая сигарета уже начала подходить к концу, когда он заговорил вновь: — Сорока в последнее время ведет себя… не должным образом. В нем копится слишком много агрессии. Она сейчас приходится совершенно некстати. — В Билли всегда очень много агрессии. Ты не заметил? — по-простому произнес Виктор, наблюдая из-под опущенных век за тем, как напарник одним щелчком отбрасывает от себя не дотлевшую сигарету и снова обращает на него все внимание. Тонкие мужские губы за темной бородой растянулись в беззаботной улыбке. — В этом весь наш Коэн, разве нет? Всегда недоволен как черт, ворчлив и противен, постоянно машет руками без причины. Прямо просится, чтобы его ударили, каждую секунду своего существования. Да ведь? Он всю жизнь таким был. Просто сейчас появился сеньор кривонос и стал его новым козлом отпущения, облегчив нам работу. Радоваться надо! — Я думал, что до тебя уже дошло, что Лука Чангретта представляет интерес для Валери. Стратегически важно сохранять с ним дружеские отношения. Это всех нас касается. — Ты снова бредишь своим перфекционизмом, Грим. По мне так, хватит того, что Валери будет вести себя с ним мило, чтобы у них все… закрутилось. Понимаешь о чем я? — тяжелая рука взмахнула на уровне лица в жесте, который показался Гриму знакомым. Льдисто-голубые глаза подозрительно прищурились. У Северянина был особый талант приспосабливаться к окружению, это не было секретом. Он глотал культурное наследие народов, быстро схватывал особенности речи и языка, копировал жесты. Ему не понадобилось и года, чтобы заговорить по-английский и выучить повадки британцев, не все из которых ему нравились. Чаепития в пять часов, модная одежда, постоянные извинения перед кем угодно и за что угодно раздражали его, но он схватывал все. В двадцатом году его уже мало кто мог отличить от местного, несмотря на проскальзывающий русский акцент, который часто принимали за бирмингемский. Он выглядел своим, вел себя как свой и говорил соответствующе. Его стране следовало определить его разведчиком во время войны. Он бы сошел за немца, хотя и обладал русскими чертами, никто бы не усомнился. По-немецки он говорил лучше, чем по-английски, а в французском у него и вовсе не было конкурентов. Сейчас он не был ни французом, ни немцем, ни британцем. Даже русским он себя сейчас вряд ли чувствовал, потому что у него вновь появился интерес. Северянин никогда еще так тесно не общался с итальянцами. Он, несомненно, пересекался с ними на поле боя, но там было не до разговоров о жизни. Чангретта был шансом узнать что-то новое, а такого шанса Вик никогда не упускал. Он снова очистился, стал белым холстом для работы. И жесты, которыми так активно пользовался каждый уважающий себя итальянец, теперь стали показателем того, что процесс был запущен. Вскоре настанет время, когда его будет понимать только Лука Чангретта. — Да и сам Лучок, на самом деле, не кажется таким уж мудаком, которого надо обхаживать со всех сторон, — продолжил Северянин, снова убирая руки за голову. Грим приподнял бровь, не до конца уверенный, что правильно расслышал. — Не, ну а что? Ты с ним говорил? Я вот говорил. И хочу тебе сказать, что кажется он вполне себе вменяемым мужиком. Не без припезди, конечно, но терпеть можно. Грим промолчал, не зная, что на это ответить. Возможно, в этом была своя правда, он не мог судить. Опыт общения с Чангреттой не позволял ему делать подобных выводов, они пересекались лишь пару раз. Этих пару раз было недостаточно для того, чтобы составить объективное мнение. Только лишь чтобы уяснить, что Лука Чангретта — не тот, кем пытается казаться. — Идет рыжик. Целехонек. Даже удивительно. Уильям вышел из переулка черной тенью и сразу утонул в сером английском свете. Он выглядел задумчиво: шел, сильно хромая, но не опираясь на трость, смотрел лишь под ноги. Его лохматую голову прикрывала кепка, козырек которой из-за положения головы закрывал лицо от ненужного внимания. Он шел к ним. А за ним шла буря, которой так боялся Грим. — Съебись, — первое, что он сказал, открыв дверь переднего пассажирского, где сидел Виктор. — С какого такого перепугу? — С такого. Съебись. — Знаешь что… — было начал русский, но был остановлен жестом владельца машины. Грим придержал его за руку, без слов говоря не лезть и не делать хуже. Напарник нехотя послушал его, вылез из машины, недовольно ворча что-то на своем родном языке, и пересел назад, уступая место. — Как вы мне все дороги, сил моих нет… — Завали уже ебало. У меня нет желания слушать твои рычания. Сорока тяжело грохнулся на сиденье и с силой захлопнул дверь, из-за чего автомобиль неслабо качнуло из стороны в сторону. С его тонких губ сорвался болезненный вздох через стиснутые зубы, и причина его чрезмерной агрессии сразу стала ясна обоим его напарникам. Краем глаза, заводя машину, Грим видел, как веснушчатые руки схватились за больное колено и слегка приподняли его, массируя кожу и поврежденные мышцы под ней. Едва ли это как-то могло помочь: массаж не мог устранить симптомы пулевого ранения, так что сии действия были полностью бессмысленными. Уильям знал это лучше всех, но его надежда всегда умирала последней. В конце концов, ему пришлось смириться. Обреченно промычав себе под нос ругательства, он откинулся на спинку кресла и плотно прижал к груди сияющую чистотой трость, бездумно уставился в окно. Белоснежный бентли с соответствующе одетым владельцем за рулем выехал из подворотен на довольно оживленную Стратфорд Роуд и прибавил скорости. Сорока внимательно огляделся по сторонам, чтобы отвлечься от пульсирующей под коленной чашечкой болью. Он узнавал места: они подобрали его где-то между Спаркхиллом и Спрингфилдом. Неплохо. Санни так долго водил его по витиеватым лабиринтам, что показалось, будто они уже давно пересекли границу с Шотландией. Что ж, по крайней мере, наглая ласточка не был на него настолько в обиде. Наверное, стоило извиниться. Никто в салоне не проронил ни звука, пока последний бирмингемский мост не остался позади. Все это время Грим молча вел машину, Северянин мирно дремал, разлегшись на задних сидениях, а Коэн просто наблюдал за сменяющимися за окном пейзажами. Машинально он откручивал, через мгновение прикручивая обратно, черепушку-набалдашник и раздумывал о новой задаче. Впрочем, продлилось это недолго. Шуршание совсем неподалеку ввело в заблуждение. Уильям перевел мрачный взгляд на источник звука. Грим не обратил на него внимания, продолжая шуметь фольгой в кармане двери. Это продолжалось недолго — чуть меньше минуты и все снова затихло, возвращая ту расслабляющую тишину. Билл уже думал снова отвернуться, когда на раскрытой, исполосованной шрамами ладони ему протянули белоснежную самокрутку. — Кури, — почти приказал Грим, впихивая находку прямо в руки не сопротивляющемуся другу. От нее пахло знакомой сладостью, из-за которой у Сороки тут же приятно закружилась голова. С подозрением он взглянул на напарника. Грим был серьезен как никогда. — Чувствую, нам надо поговорить. Поговорить было нужно, отрицать этого никто не стал. Этого немногословного жука нужно было притянуть за его действия, несмотря на жест доброй воли, который, по идее, должен был смягчить его участь. Несколько долгих секунд покрутив в пальцах сигарету без табака, Уильям все же взял ее в рот и прикурился. С первой тягой салон бентли сразу заметно расширился, краски вокруг стали насыщенней. Трава была из лучших, возможно, самая лучшая. — Ты бессовестный, скрытный, хладнокровный сукин сын, Грим. Тебя стоило бы казнить на плахе еще при первой встрече, потому что от тебя, паскуды, добра не жди… Но, блять, клянусь Богом, ты выбираешь лучшую траву во всем гребаном Бирмингеме. Где ты ее взял? — Санни продал. Еще давно. — Вот гнида. Мне он только объедки впаривает, — Коэн сделал еще одну затяжку, на сей раз покрепче, и выпустил дым вертикально вверх, где он ударился об потолок и медленно пополз назад. — Открой, блять, окно, имбецил! У нас тут сейчас у всех стены полетят, никуда не доедем! — отвратительно громко проорал Северянин, яростно крутя стеклоподъемник. Сладковатый дым мгновенно засосала улица, дышать стало немного легче, что представлялось облегчением для всех кроме Сороки. Виктор снова улегся на сидения, плотнее запахивая пиджак. — Разбились бы к ебеням летучим, етить твою мать… Купил бы лучше опиума у Санни. Хоть какая-то польза от тебя была бы. По инерции Уильям было открыл рот, чтобы вновь поставить на место распоясавшегося русского, но произнести ничего так и не произнес. Лень и несвойственное для него благодушие навалились на широкие плечи и припечатали к сидению намертво. Делать и говорить что-либо в целом расхотелось тут же. В голову только и успевали приходить мысли о скором возвращении домой. — Ох, блять, — все же выдавил из себя Коэн, совсем расслабившись. Тонкие губы его под медной щетиной нервно дергались то вверх то вниз, свободная рука поглаживала трость, поставленную между ног. — И о чем же, ты думаешь, нам нужно поговорить, Грим? — У тебя есть претензия ко мне, это очевидно. — Проницательный какой. Думаешь, какая? — Ты мне скажи. — Сказать ему... Как дело касается его, так он все хочет на блюдечке с голубой каемочкой. А как напарнику сообщить важную деталь — это дело последнее. Так я тебя понял? Тяжелый вздох разнесся по салону. Льдисто-голубые глаза без выражения отслеживали стелющуюся под колеса пыльную дорогую. — Не понимаю, о чем речь, Билл, — дернув бровью, произнес Грим. — Я рассказываю тебе все, что касается непосредственно тебя и твоих дел. Не вижу смысла перенапрягать тебя излишней информацией. — Шпион Чангретты в Спаркхилле двадцать девятого декабря для тебя — излишняя информация? — Сорока укоризненно поцокал языком, осторожно скидывая пепел в открытое окно. — А я думал, что самый недалекий у нас в компании это Северянин. Грим сжал губы, искоса поглядывая на коллегу. Он выглядел спокойным, но это спокойствие было таким же шатким как и все остальное, что связано с Сорокой. Трава должна была удержать его от резких движений, но все равно ничего не гарантировала. Оставалось надеяться только на себя и правильно подобранные слова. По салону прокатилось низкое «хм». — Тебе нужно было знать о шпионе Чангретты? — тихо протянул Грим. Недоумевающий серый взгляд вонзился ножом в его аккуратный профиль. — Нужно, — прозвучал спокойный ответ. — Я чувствовал себя идиотом, когда Санни заговорил об этом. Не находишь это унизительным? Когда сраный дилер знает больше приближенного наемника… — Дилеры — наши информаторы. Они не знают больше, они просто получают информацию первыми. — Да, но в случае, когда дело касается внутренней безопасности, эта информация должна разноситься мгновенно. Это серьезно, такую проблему положено решать сообща, всем вместе. А я ни сном ни духом. Не хочу драматизировать, но тебе не кажется, что это раскачивает лодку, которая и без того уже пару недель крутится в гребаном водовороте? — Вот это ты загнул, Бельчонок, — подал голос Виктор, не утруждая себя принятием вертикального положения. Почти свисая головой с края сиденья, он внимательно вглядывался в лицо немногословного напарника, отражающееся в зеркале заднего вида. Выражение на нем еле заметно изменилось: брови напряглись и глаза сузились, но в целом все было как обычно. Хлопнув себя по груди ладонями, Северянин спросил, так и не дождавшись ответа на свой не произнесенный вопрос: — А в чем, собственно, дело, не объясните? Я вот тоже что-то ни сном ни духом о вашем этом… деле о внутренней безопасности. Сорока медлительно нагнулся на сиденьи и посмотрел на коллегу поверх плеча. В его затуманенном взгляде промелькнуло удивление, которое он, в силу своего состояния, хорошо спрятать не смог. Северянин изогнул бровь, деловито сложил руки на груди. Он заметил, как льдистые глаза Грима быстро мелькнули в зеркале заднего вида, но тут же вернулись к лобовому стеклу. Внешне спокойный, их обладатель подпер голову кулаком, опираясь на дверь. — Ему ты тоже не сказал, — Уильям протянул эти слова с кривой ухмылкой, не отражающей радости. Все его внимание снова приковала фигура напарника, облаченная в чисто-белые одежды. — Надо же, а я-то думал, что ты это из-за наркоты мне бойкот объявил… Оказывается, ты в целом нас всех нахуй послал. Скрываешь информацию от напарников, а? От людей, которые тебе всегда спину кроют? — Билл, успокойся. Это дело не требует огласки, оно касается только Валери… — «Не требует огласки»! На кой хуй тогда Валери мне его поручила! — с остервенением веснушчатые руки скомкали и выкинули через окно окурок, случайно обжигая пальцы незатушенным концом. Коэн зашипел, сквозь зубы выговаривая ругательства, замахал рукой в надежде остудить кожу. Из этого мало что вышло, но голова слегка прояснилась. Когда слова вновь сорвались с его губ, Уилл уже не пытался кричать сквозь туман на сознании. — Сначала у нас завелись итальянцы. Ебаные тараканы, вредители, чумные разносчики расползлись по стране и начали диктовать свои законы. Мы это проглотили. Потом их лидер, редкостная мразота каких еще поискать, забрал из Мистхилла ценный груз, который ни в коем случае нельзя было оттуда вывозить и, вместо заслуженной пули, заработал только легкий испуг. Считай, мы проглотили и это. А теперь мне говорят, что его ебучий шпион, который, вполне вероятно, является кем-то из наших людей, собрал на всех нас гору компромата и разгуливает где-то с этой кипой, выжидая отмашки хозяина, чтобы отправить ее далеко и нас вместе с ней. И все, что я блять получаю от главного, ебать его, советника Пересмешника это: «Успокойся, Билл». Твою мать, да это я еще спокоен… Тяжелым ударом опустилась на ручку двери мозолистая ладонь. Импульсивным движением Уильям натянул поглубже съехавшую назад кепку, скрипнул зубами, не надеясь услышать от напарника хоть какие-то оправдания. Он знал, что это гиблое дело: Грим не любил оправдываться перед кем-то кроме Валери. Кроме нее, у него не было начальства и потому никто не смел оспаривать его решения. Даже коллеги по цеху… — Я ни хуя не понимаю, чо ты несешь, Билли. Давай помедленнее, — прогудел громоподобный голос где-то сзади. На периферии зрения замаячило знакомое круглое лицо. Спинки передних сидений слегка наклонились назад, когда на них навалилось приличных размеров тело. — По порядку. Что за компромат? — Фотографии, Вик. Ебучая куча наших фотографий, — охотно ответил Коэн Виктору, пристально наблюдая только за реакцией Грима. Как и предполагалось, его взгляд опустел. Он будто провалился в другой мир, пытаясь обработать новую информацию, о которой не имел понятия. Несмотря на это, Сорока продолжал говорить, порывисто загибая пальцы: — Встречи с деловыми партнерами, выгрузка товара в доках, методы ведения дел, наша личная жизнь — и еще дохуя чего, что малоприятно смотрится на снимках. Прибавь к этому факты из нашей биографии на оборотной стороне и ужаснись. Вот тебе, блять, и «успокойся»! — То есть… Чангретта под шумок подкопал под нас? — снова вместо Грима откликнулся Северянин, выглядящий непривычно взволнованно. В какой-то краткий миг его лицо преобразилось крайней серьезностью, заставляя поверить, что ему действительно в этот раз не все равно. — О, так теперь он Чангретта? Не Лука, нет? Не сраная жертва обстоятельств? — не смог удержаться от колкости Уильям, но сразу сменил тон. — Твоим куриным мозгам нужно научиться думать, Северянин. Они слишком часто стали проебываться. — С какого числа это началось? — не обратив внимание на оскорбления, снова задал вопрос Виктор. Сорока слегка помялся в нерешительности. — Самая ранняя, которую я видел, была сделана в декабре двадцать четвертого, но я видел не все. Там около полусотни, у меня не было времени на детальное изучение. — И много ты видел? На меня что-нибудь было? — Не знаю, не видел… Да какого хера ты доебался-то вообще? У тебя среди нас меньше всего проблем: ты кроме Шелби никого не окучиваешь. Лучше бы хоть раз в жизни пораскинул мозгами и придумал, что можно сделать, а не за них беспокоился. — Тебе блять жалко что ли? Ты мозгами не лучше моего раскидываешься, как я вижу, так что завали ебучку! — Я хоть как-то раскидываю, ты вообще ни хуя не делаешь! Только хуй дрочишь, да рожу под кулаки подставляешь! — Кто бы, сука, лаял, мудила! Тебе напомнить, кто из нас слинял от ответственности в самое неподходящее время, или ты сразу заглотишь? — Тихо, вы оба! Я думаю! В салоне резко наступила звенящая тишина, прерываемая только ревом мотора и тихой дробью, которую отбивали по кожаной оплетке руля обожженные пальцы. Сорока с Северянином чуть ли не затаили дыхание, глядя на Грима, чье лицо приобрело напряженное выражение. Ведя машину лишь одной рукой, второй он потерянно сжимал и разжимал нижнюю губу, раздумывая над чем-то так тщательно, что, казалось, совсем не замечал, что бентли все еще едет. Впервые за эту неделю его посетили резонные сомнения, которых раньше он старался не допускать. Тот план, план для Валери, имел много очевидных «но», замечать которые было не в принципах Пересмешника (они все ставили себе одну задачу: сделай, несмотря ни на что, или умри). Но одно, самое большое «но», вдруг бросилось в глаза и повисло в воздухе перед ними. Оно звучало просто, но пугающе, как и все по-настоящему серьезные проблемы. А если Томми Шелби прав? Прав насчет американской идеологии, прав насчет американцев, собирающихся прибрать всю Англию к рукам, начиная с рэкета и заканчивая наркоторговлей? Что если Валери ошиблась, и в Луке Чангретте все же преобладает тот приобретенный бюрократ, а не гордый сицилиец с понятиями о семье и кодексе чести? Что тогда? Тогда все полетит в Ад вместе с планом и перспективами на Францию… Обожженные пальцы скользнули за полы дорогого плаща, вытаскивая из внутреннего кармана железный портсигар. Грим прикурился одной рукой, лихорадочно расписывая варианты развития событий. Шпиона нужно было найти и уничтожить. Санни уже занялся первым, Сорока займется вторым, это не проблема. Проблема заключалась в Чангретте и его неясных помыслах, за которые в ответе никто не был. Варианта решения этой проблемы было всего два: легкий и сложный, как и полагается. Легкий — смерть. Нет человека — нет проблемы. Убить Чангретту не составило бы труда: разыграть несчастный случай в виде автомобильной аварии, передозировки или убийства группой цыган в остроконечных кепках где-нибудь на краю Бирмингема не так сложно, нужно было лишь подгадать время. После завершения сделки с Лессаром и США — как вариант, если американец вызовется помочь. Нет — можно раньше. Гриму это по плечу. Он возьмет на себя эту работу, нужно будет сделать все чисто, чтобы миссис Чангретте даже на ум не пришло обвинить в этом птиц. Сложным вариантом был сам Чангретта. Если бы он пересмотрел свои планы на них, убивать бы его не было необходимости. Но как заставить человека пересмотреть свои взгляды? Ох, черт… Ему рано об этом думать, слишком рано. Вполне возможно, что Валери права, и Лука Чангретта в действительности не собирается их скидывать. Так много нюансов, так много нерешенных и нерешаемых пока вопросов… — Почему ты решил, что это крот? — спросил Грим, желая узнать всю доступную информацию сразу, не утруждаясь поисками впоследствии. Сорока ответил, чуть помедлив, прокручивая на сидении наполированную трость. — Он невидим, — сказал он. — Ни один из людей Санни не заметил его двадцать девятого. Мне показалось это подозрительным. Мимо наших может проскочить только наш. — Кто это был, ты, конечно, пока не знаешь… — Уже работаем над этим. — У нас кротов сотни лет не водилось, вы о чем? — вклинился Виктор, постукивая ладонью по коже обивки. — Наши ведь знают, что у нас за перебежки головы рубят. — Рубили, когда Джеймс был жив. Сейчас разве что пальчиком погрозят. Северянин хотел было что-то ответить, но закрыл рот быстрее, чем подумал о неуместности этого возражения. На его памяти, среди птиц еще никогда не было крыс, и ясно — почему. Такой наглости не мог себе позволить даже самый отбитый джанк, потому что даже он знал, как Джеймс Марион поступает с предателями, и справедливо беспокоился о своей шкуре. Прошлый Пересмешник не церемонился с перебежчиками. Придумывал для них самую страшную участь, на которую хватало его больного воображения, а его хватало на многое. Уже на фронте он начал выкалывать у вражеских лазутчиков глаза и пускал их в лес, где частенько шарахались медведи, проснувшиеся голодными от зимней спячки. Он называл это «Лотереей», потому что у солдат все же был шанс добраться до своих и выжить. Чуть позднее он начал действовать изощреннее, испытывать психику людей на прочность было его любимым занятием. Он вгонял под ногти иголки, отрубал пальцы ног и рук, уродовал лица. Многое он делал и многое из этого вспоминать не хотелось. Как-то раз он заживо сжег человека, разболтавшего о его делах на севере. Он смотрел на костер зачарованным, почти детским взглядом, раскуривая крепкую сигару. «Когда там День Гая Фокса, парни? Не помните?» — спросил он равнодушно и дал приказ потушить беднягу. Его тут же окатили холодной водой из ведра. С шипением и паром он упал на траву, визжал как резаный, хотя лучше бы его резали. Он был еще жив, смотрел заплывшими, почти отсутствующими глазами на подошедшего к нему Джеймса и истекал запекшейся кровью и слезами. Мистер Марион очень медленно наклонился над ним, почесал подернутую сединой бороду, без сожаления всматриваясь в лицо, с которого уже начинала лоскутами слезать кожа. «Помни, помни…» — почти пение, что быстро прервал хруст ломающейся под тяжелым сапогом шеи и короткий вскрик. После этого тело отвезли на свиную ферму, где оно послужило деликатесом для хряков. Жестокость Джеймса Мариона ужасала, но действовала как швейцарские часы. Он держал власть страхом, который внушал в людей с легкостью, будто щелкая пальцами. Никто не смел перечить ему, никто не смел предавать его. Люди шли за него в бой на войне, потому что знали, что лучше уж умереть от пули врага, чем от руки жестокой птицы. Это держало империю на плаву столько лет… Валери так не могла. В этом была ее главная слабость и сила: она была слишком мягкой во всем, хотя и старалась изо всех сил. Никто больше не боялся новых войн, но и Пересмешника все стали воспринимать легче, что не пошло на пользу имиджу. Грим провел ладонью по волосам, собирая сзади все выбившиеся из строгой прически пряди. Так дальше продолжаться не могло, нужно было что-то делать. Валери не может править так все оставшееся время, империи нужна твердая рука. Та, что не боится пролить кровь, не боится ответственности за чужую жизнь, не боится показаться жестокой… Маленькой мисс Марион пора было повзрослеть. Ей нужно было начать совершать настоящие поступки. — Шелби… — имя сорвалось с губ быстрее, чем Грим успел подумать. В салоне бентли воцарилась идеальная тишина, звенящая чистым вниманием двух наемников. Но объяснять им никто ничего не спешил. Шелби. Настоящее дело носило фамилию Шелби. Цыгане, что так заинтересовали Джеймса на первых парах своего успеха, уже давно грозили перейти грань дозволенного. Томас перерос себя в несколько раз, стал слишком важным. Корона давила ему на голову неподъемным весом. Его убийство послужило бы отличным показателем, напоминанием того, кто правил в этой дыре и во всей Англии. Его смерть ознаменовала бы новую эру Пересмешника, стала бы своеобразным Дублином для Валери. Это было бы кстати. Если бы еще удалось отнять его бизнес… Здесь и вырисовывалась проблема и имя ей, как и любой проблеме в последнее время — Лука Чангретта. Он претендовал на место освободителя Бирмингема, что совсем не играло на руку. Валери не достанется почестей, если великий цыган Томми падет от итальянской пули. А вот если Лука падет от выстрела цыгана, то это уже совсем другой разговор. Тогда можно было бы выдать убийство Шелби за кровную месть и тем самым расположить к себе сицилийцев на том берегу океана. Убить двух птиц одним камнем. А то и трех, если Лука успеет поделиться информацией о французах. Отличный расклад. Идеальный. Можно сказать, почти невозможный. Грим вновь взялся раскладывать пасьянс, умело перебирая в руках крапленые карты. Ему нужно, чтобы все сложилось, а, чтобы все сложилось, всем нужно отыграть свои роли в совершенстве… — Что — «Шелби», Грим? Слегка дерганно, льдисто-голубой взгляд переместился на обеспокоенно-возбужденное выражение Северянина и расслабленное лицо Сороки, а после снова перескочил на лобовое стекло, в котором бежала вперед проселочная дорога. — Единственные, в действительности угрожающие нашему существованию кроты — это Шелби, — без запинки соглал Грим о своих мыслях. Его коллегам не помешало бы остаться в неведении, иначе велик риск, что они все испортят, перестаравшись с игрой. В этом деле нужна естественность и добиться ее проще с помощью лжи. Обожженная пятерня еще раз проскользила по темно-русым волосам. — Со всем остальным мы справимся без проблем.