Never trust a Mockingbird

— Я уж думал, что придется делать крюк по Бирмингему, чтобы навестить тебя. Слава Богу, твой инстинкт самосохранения приказал долго жить. Лука физически ощутил, как смещаются под давлением трости кости в его гортани, грозясь раздробиться. Боль была невыносимой, также как и невозможность вдохнуть достаточно кислорода, из-за которой кружилась голова и туманилось зрение, туманилось настолько, что сицилиец еле различал перед собой знакомые очертания лица мрачного наемника. Он вздумал придушить его на месте. Чангретта попытался оттолкнуть нападавшего, вслепую ударил туда, где предположительно находились легкие. Пробить Сороке дыхание не хватило сил и сноровки, но удар все же выбил секунду замешательства. Этой секунды американцу хватило, чтобы подставить под трость обе руки, высвободить себе несколько миллиметров свободного пространства и вдохнуть. Воздух с противным хрипом наполнил легкие, из горла рвался кашель, на языке появился железный привкус, а давление только увеличилось. Пришлось упереться локтями в стену, чтобы выдержать его — наемник был сильнее, чем представлялось до этого. Зрение прояснилось далеко не сразу, но, когда прояснилось, радоваться было нечему. В размазанных образах и чертах стали сначала угадываться нос, рот и коричневая щетина, потом по лицу побежали мелкие крапинки веснушек, прорези мимических морщин и шрамов, на которых американец попытался сосредоточиться, чтобы не выпасть из реальности. Глаза наемника все это время виделись бездонными черными ямами, словно пустыми глазницами в черепе, будто их вырвали с корнем. Лука постарался встретить их взгляд с достоинством и мужественностью, хотя сам невольно дрогнул от неожиданности и ужаса. Ему показалось, что он встретился с самим дьяволом, потому что так человек попросту не мог смотреть. В его глазах плескалась кровь из лопнувших капилляров, окрасившая весь белок в багровый цвет. Вкупе с ненормально расширенными зрачками от принятого опиума они казались полностью черными, по-звериному непроницаемыми, как у голодного медведя, загнавшего дичь. В них горело пламя — ненависть вперемешку с чистым безумием и жаждой чужих страданий. Его страданий. — Какую же хуйню ты натворил, — окровавленные глаза прищурились, изображая жестокую насмешку. Шипение стало еле различимым бормотанием сошедшего с ума человека. — Выкрасть дочь Джеймса Мариона, сестру нынешнего Пересмешника, беззащитного маленького ребенка из дома на задворках цивилизации, отвезти ее в один из самых опасных городов Великобритании и в итоге так позорно проебать на улицах. Ты гений, каких еще поискать надо, ебаный гений! Так настойчиво еще ни один смертник не стремился на виселицу. Веснушчатые руки надавили на трость сильнее. Положение было проигрышным, сицилиец неимоверно устал. Плечо, на которое обрушился первый удар ворона, нестерпимо стреляло, не давая приложить всю силу. Создавалось впечатление, что треснула одна из костей. Он не сможет оттолкнуть Сороку при всем желании. Значит, оставалось немного. — Не делай этого, — вибрирующий баритон прозвучал хрипло, но твердо. Словно не просьба, но настоящий приказ старшего по званию, а именно им Чангретта по сути и был. Но Сороке не было дела до его званий. Вряд ли ему хоть до чего-то было дело. — Не делать? — издевательски вопросил он, вжимая трость в ладони макаронника. Всем своим существом Уилл хотел сейчас же переломить ему гортань и сделать отбивную из этого нахального уродливо-острого лица. Сейчас же, не раздумывая, выбить пару зубов или всю челюсть разом, вмять в череп громадный нос, заставить глотать собственную кровь, чтобы в конце концов он ей захлебнулся, обезобразить до неузнаваемости… Звучало до ужаса соблазнительно. Ненавистные люди всегда ломаются с таким приятным звуком. Сорока по-акульи оскалился, хищно прищурил заплывшие кровью глаза, склонив голову набок. Он долго всматривался в суровое лицо находящегося в явно проигрышном положении сицилийца, прежде чем протянуть: — Ох, блять, ваш этот взгляд… Кем ты себя возомнил? Богом, а? Воображаешь, что все сдюжишь, ебаный мафиозник, что твой статус спасет тебя? Не представляешь, из скольких, таких как ты, итальяшек я выдавил жизнь собственными руками на войне. Сколько отродий, подобных тебе, отправились в Ад, благодаря моей пуле, моему штыку. Жаль только, что не все. Давно уже пора стереть с лица Земли эту помойку, что ты зовешь домом. — Pezzo di merda, — злобно. Даже слишком злобно для человека, находящегося на грани смерти. Коэну это не пришлось по душе. — Считай, ты уже мертв. — Ваша братия обычно визжит перед смертью, — не обратив внимания на последние слова, протянул ворон. — Держу пари, ты окажешься громче всех… Он почувствовал, как линию жизни на ладонях толкнуло сильнее прежнего, а потому навалился чуть ли не всем весом, прижимая начавшего было вырываться оппонента обратно к стене. Тот долго не сопротивлялся, вернулся на исходную позицию, но проснувшегося гнева не умерил. Смотрел с разгорающейся в глазах жестокостью, без слов предупреждая об опасности, будто вызывая на дуэль. Понизив голос до еле различимого из-за акцента рычания, Лука кивнул за плечо наемника и произнес ядовитое: «Обернись». Сорока помедлил. Безумная улыбка слезла с его лица, сменившись нехарактерной для джанков вменяемостью. Не опуская трость, он все же послушался совету, оглянулся через плечо и тут же замер, затаив дыхание от осознания. Он испугался, испугался не на шутку. — Зои… Младшая Марион стояла на кровати, вжавшись в стену, и смотрела на происходящее, не решаясь произнести и звука. Ее лазурные глазки потемнели от вставших в них слез, уже то и дело очерчивающих мокрые дорожки на щеках и скулах. Они отражали ужас, настоящий страх, безмолвно просили прекратить начатое. Блядство… Как он мог о ней забыть? Херов макаронник отвлек все внимание на себя, а под большой дозой опиума сложно удерживать воспоминания дольше, чем на десять минут. Твою мать, он проебался по-крупному. И все из-за него… Волна негодования и злости охватила ворона с головой быстрее, чем он мог помыслить. Он вновь повернулся к сицилийцу, сверля его демоническим взглядом, желая испепелить на месте. Убить его не получится. Из-за этого урода теперь она будет его шугаться, даже несмотря на то, что виноватый здесь только один. Он украл ее, он привез сюда для своих целей, он заслуживает быть наказанным. Она должна понимать, что гнев оправдан. Если не понимает сейчас, то потом уж точно поймет. В любом случае, букет ромашек и конфеты решат этот вопрос. — Зои, иди в туалет и закрой дверь, — сжимая круглые бока трости сказал Уильям как можно более умиротворенно. Но девчонка не двинулась с места. Пришлось повысить голос: — Живее! Обещаю, мы с ним только погово… Из-за быстроты и обезболивающего Сорока сначала не понял, что именно произошло: просто в какой-то момент его раненая нога подкосилась, заставив отступить на шаг, а после с диким грохотом ощутимо упасть на правый бок. Боль, прошившая лицо и, в особенности, нос, застала врасплох. Уильям сквозь пелену на сознании ощутил, как по губам от ноздрей полилась вязкая жидкость с запахом железа. Острый язык поспешно слизнул ее, окончательно убеждаясь, что это кровь. — Запри дверь, bebé! Не выходи, если услышишь шум! — суровый голос и последующий за ним хлопок двери туалета отрезвил наемника. Сцепив зубы, он приподнялся, почти по кадрам вспоминая, что произошло. Эта падла его пнула — вот, что произошло. Итальянский ублюдок лягнул прямо по больной ноге, а после толкнул со всей силы зажатую в чужих руках трость, попав по носу и, судя по ощущениям, сместив перегородку. Мозолистые пальцы неуклюже проскользили от переносицы до круглого кончика. Коричневые брови сошлись, выражая все неудовольствие хозяина. Да, точно сместил. Вот, сука… — Вставай, — он все еще перекатывал в горле неприятные хрипы, но голос стал сильнее, зазвенел сталью, как тогда, в кабинете. По хорошо знакомому Уиллу щелчку возведенного пистолета можно было понять почему. Само собой, куда итальяшка без револьвера в кармане? Разве спасет его в этом городе что-то помимо? — Поднимайся. Мы не закончили. — Иди в пизду, — Сорока усмехнулся, сел на корточки, все еще держась за кровоточащий нос. Миг — и неприятный хруст костей вместе с болезненным выдохом эхом прокатился по комнате. Перегородка встала на место. Кровь полилась еще гуще, стирать ее рукавом белой рубашки не было смысла. С осторожностью серые когда-то глаза скакнули на валяющееся неподалеку единственное оружие. Удовлетворенный, Коэн сказал бесстрастно: — Стреляй. Хули ждать-то? Выстрела не последовало. Сорока обернулся через плечо, сразу же утыкаясь взглядом в блестящее дуло, чуть-чуть не касающееся его раскиданных рыжеватых волос на затылке, а после — в макаронника, что это дуло и направлял. По его выражению можно было с уверенностью сказать, чего он ждет: покаяния и извинений, просьб замять это дело. Даже смешно. — Ини, мини, майни, мо, поймай тигра за палец, — тихо прошелестел Билл, загривком чувствуя непонимающий и презрительный взгляд уродливо-темных глаз. Кто-то должен сделать ход. — Если закричит — отпусти его, ини, мини, майни… Со скоростью пули Уильям схватил трость за металлический кончик и вспрыгнул на ноги. Начищенная до блеска птичья черепушка с треском ударила по вытянутому вперед револьверу, заодно задев и пару пальцев, что его держали. Огнестрел с грохотом покатился по полу. Чангретта болезненно зашипел, еле как успел отскочить от второго сокрушительного удара, которым Сорока разнес большинство колб и пробирок на стоящем сзади него старом комоде. Осколки мелкими каплями разлетелись в разные стороны. — Мо. Сорока сверкнул острыми клыками и рванул застрявший в тонкой фанере птичий череп. На удивление, тот только скрипнул неровными краями проделанной дыры и встал в ней, зацепившись за что-то невидимое. Наемник выругался сквозь зубы. Веснушчатые руки с остервенением задергали трость, силясь освободить ее от деревянных оков, но только загнали глубже. С каждой секундой мужчина все больше распылялся. Ему даром никогда не нужна была эта чертова палка, чтобы разбить кому-нибудь лицо, но почему-то именно сейчас ворон захотел сделать это с ее помощью. Бывшая пернатая на набалдашнике в последнее время будто просила крови, выжигая линии на ладонях, умоляла прибегнуть к насилию. Она так соскучилась по нему, мирное время ей давно осточертело. Иногда Уильям в действительности слышал пение птиц под своими ногами. Всегда разные, всегда до ужаса реалистичные. Соловей, стриж, дрозд, порой, сокол. Черепушка надрывалась, как ей хотелось, и только тогда, когда руку, держащую ее, пробивало крупной дрожью отходняка. Прямо как сейчас. Трость каркала. Отвратительно, громко, надрывно каркала в ушах. Словно бы вороны кричали над трупом, приветствовали его в мире мертвых, в который можно попасть лишь через их пищеварительную систему. Невыносимый звук, погребальная песня, что часто играла на Войне. Уилл не понимал, по кому эти черные сволочи кричат на сей раз, но точно знал, что варианта всего два: либо он, либо вшивый макаронник. Если бы кто-то спросил у него: «В чем причина?», Коэн бы без зазрения совести ответил: «Птица — моя причина» и ушел бы, не сказав больше ни слова. На трость накручен блестящий серебром набалдашник в виде птичьего черепа, и обладатель этой трости был твердо уверен, что когда-то этот череп принадлежал пересмешнику, маленькой безвредной птичке, мечтающей обдурить всех поголовно в этом чертовом мире. Обычно она помогала ему, но сейчас… сейчас он доверился ей зря. Резкий рывок за шкирку отбросил наемника в другую часть комнаты. На рабочем столе Дока загремело стекло, зашуршали бумажные пакеты. Кажется, что-то даже опасно зашипело, опрокинутое на пол. Сорока не смог увидеть что — в его левую скулу со всей силы врезался кулак. Это, знаете ли, сбивает с мысли, особенно когда за ним сразу следует второй, а после — третий. Чангретта бил с завидной силой и скоростью для человека, которому поочередно подбили обе руки. Он не хотел давать шанса своему противнику оклематься, а потому, даже несмотря на боль в пальцах, что буквально несколько секунд назад держали пистолет, продолжал пытаться раскрошить кости Сороки, чтобы он наконец отрубился. Горящие адским пламенем фаланги совсем скоро ужасно покраснели, костяшки обрызнуло багровой жидкостью — у ворона разбилась бровь. Кровь быстро залила левую часть заросшего рыжей щетиной лица, делая его обладателя еще больше похожим на дьявольского посланника. Лука притормозил. Не из-за крови как таковой, — вид онной давно перестал его смущать, — но из-за, казалось бы, предсмертного состояния оппонента. Уильям еле держался на ногах, поддерживаемый лишь вцепившейся в ворот рукой сицилийца и собственным упорством. Он все еле заметно усмехался, глядя из-под опущенных век. — Успокоился? — американец тяжело дышал. Суставы в правом плече оглушительно трещали от каждого движения, принося кучу дискомфорта. Не замечать его было трудно, но мужчина пока справлялся. Коэн пожал плечами, улыбнулся кровавой улыбкой. Это было отвратительно. В его виде не осталось ничего человеческого, весь он представлял собой существо. Просто существо. Без глаз, без лица, без внятной речи и отблесков разумности в бездонных широких зрачках. Зверь, тиран, садист. Даже на прекрасную птицу, в чью честь его так опрометчиво назвали, похож он теперь не был. Одно безобразия, один хищный оскал. Он ничего не сказал. Для Сороки слова всегда были пустой тратой времени. Особенно, когда они произнесены во время драки. Говорить им было не о чем, хотя сицилиец, видимо, этого еще не понимал. Оно и хорошо. Его заминка и доверчивость играла на руку. Еще раз слабо, словно бы даже измученно, усмехнувшись, Сорока склонил голову от бессилия. Чужие пальцы на вороте его потрепанной рубашки разжались с хрустом и скрипом, будто бы в прямом смысле одеревенели от напряжения. Он успел отойти буквально на полшага, прежде чем на него обрушился немаленький вес тела наемника. Они оба упали на пол, оба покатились по комнате в другой конец, расцепившись только тогда, когда на их пути встала стена. Луку коленом придавили к полу, нависли сверху, чуть ли не наотмашь раздавая удар за ударом. От некоторых удавалось отбиваться, но вскоре на языке все равно появился хорошо знакомый вкус железа. Северянин не лгал — у его своенравного коллеги была действительно тяжелая рука. Когда она один раз заехала куда-то под глаз, Чангретта ощутил это особо остро. На секунду ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Обошлось. Вместо этого бессмысленного действа мужчина постарался скинуть с себя наемника. Лягнув оппонента ногой в живот, он сумел отбросить его чуть назад и занял более выгодное положение для обороны. Разозлившись, Сорока будто бы даже самостоятельно налетел на кулак, который громко хрустнул суставами от столь неожиданного знакомства с его челюстью. Хромой потерял равновесие, завалился на бок, давая итальяшке время, чтобы перекатиться подальше. Пошатываясь и то и дело цепляясь за все, что попадется под руки, Чангретта поднялся. От нью-йоркского денди-мафиозо в его внешнем виде остался только потрепанный в ходе боя классический и отвратительно дорогой костюм. Если бы не он, этого напыщенного индюка никто бы и никогда не принял за приличного человека. Максимум — за косящего под такового пьяницу. Смоляные относительно длинные волосы растрепались и теперь неаккуратными сосульками свисали по правую сторону южно-европейского лица. Все оно, к слову, алело и местами синело от ссадин и наливающихся синяков. Сам он, будто бы наоборот, побледнел — крест на шее до того почернел, что, казалось, стал впитывать свет. Кровавая дорожка пробежала от нижней губы до подбородка — сицилиец небрежно стер ее ладонью и стряхнул на пол. Красная капля упала на лакированные туфли. Коэн фыркнул от смеха. Опираясь на комод, из которого все еще торчала застрявшая трость, на нетвердых ногах он встал в полный рост. Злая усмешка показалась на лице, закованном в кровавую маску. Его обладателю явно нравилось осознавать, что месиво напротив — его рук дело. Даже несмотря на то, что сам он выглядел в разы хуже, он чувствовал свое превосходство и явно показывал его садистской усмешкой, что сама собой напрашивалась, когда татуированные руки хватались за больные места и растирали раны. Лука попытался сделать невозмутимый вид, но ненависть к этому недо-человеку так и лезла наружу. Выпрямившись, мужчина педантично зачесал назад волосы, пригладил рукава пиджака и манжеты на рубашке. Тяжелое дыхание все еще рвалось из-под скрипящих ребер, но давать им передышку никто не собирался. Возможность закончить всю эту клоунаду сейчас замаячила яркими отблесками из-под битого стекла и белого порошка. Рабочий стол прятал в своей тени неприкаянный револьвер, который заметили оба мужчины. Едва ли до него набралось хотя бы десять шагов. На мгновение в помещении воцарилась пугающе идеальная тишина. Они оба находились на примерно одинаковом расстоянии, и оба понимали, что тот, кто окажется проворнее, выйдет из этого раунда победителем. Чангретта покосился на хромую ногу наемника, дернул бровью, к своему неудовольствию подмечая, что стоит он на ней легко, будто совсем не замечая. То ли от адреналина, то ли от большой дозы обезболивающих Сорока смог с ней сладить. Совсем некстати. На руку это не сыграет. Даже если взять во внимание тот факт, что мышцы все еще повреждены и работают не в полной мере, наемника все равно в основе своей останавливала боль. В ее отсутствие он может хоть горы свернуть со всего лишь одной ногой, а то и без обеих. В полутьме комнаты сверкнули черные зрачки заплывших алым глаз. Это был своеобразный сигнал к старту отсчета времени, американец понял это на каком-то подсознательном уровне. Почти одновременно они сорвались со своих мест, побежали к столу, хрустя стеклом под ногами. На какое-то мгновение Лука почувствовал легкость, когда не увидел погони за собой боковым зрением. До цели оставалось чуть больше трех шагов и при таком раскладе он успел бы поднырнуть под стол и схватить оружие раньше своего противника, но все вышло иначе. Отследить последовательность действий при такой скорости их смены было довольно сложно, так что мужчине пришлось с пару секунд подумать, прежде чем начать делать какие-то выводы. Уже лежа на полу под дулом смотрящего ему в лоб пистолета, он понял, что Сорока обманул его. Наемник и не собирался соревноваться с итальянцем в скорости: пока его противник думал об одном, он вырвал трость и одним метким броском сбил его с ног, освобождая себя от лишней траты внутренних ресурсов… Чангретта даже фыркнул. Он не ожидал от торчка такой осмысленности. — Последние слова? — произнесли отрывисто. Уилл щелкнул затвором, с бесстрастным выражением покачнул пистолетом из стороны в сторону. Его поверженному оппоненту оставалось только восстанавливать дыхание и устало прикрывать веки, показывая ладони. Возмутительным безразличием и студеным холодом повеяло от него, что ворон никак не оценил. — Не слышу, чтоб ты Богу молился. — Он не ждет меня сегодня. Сорока почти искренне рассмеялся. От такого наглого спокойствия, без сомнений похвального, у него сдавали нервы и это шло вразрез с его образом безоговорочного победителя. Раздраконенный опиумом и какими-то странными таблетками из ближайшего ящика мозг рисовал на южно-европейском лице злорадную усмешку, которой там и в помине не было. Лука слишком измотался всей этой беготней и разборками на пустом месте. Найти опору на горизонтальной поверхности и просто полежать, перевести дух, было для него подарком судьбы, которым он не преминул воспользоваться. — Не ты здесь устанавливаешь сроки, ублюдок. И не Он. А я, — пистолет задрожал, выдавая нервозность того, в чьих руках он находился. — Если я сейчас нажму на курок, твои мозги лужей растекутся по полу и ты отправишься на Суд… или прямиком в Ад, исходя из фактов твоей биографии. Ты не сможешь остановить пулю, а Он не станет вмешиваться, потому что Он ни во что не вмешивается. Он позволит тебе умереть, как позволяет умирать тысячам невинных каждый день. Но если они туда попали из-за замысла Божьего, то ты попадешь туда из-за меня. И это пиздецки льстит. Чангретта молчал. Метал злые искры и молчал, с ненавистью и отвращением наблюдая за тем, как у Сороки раздуваются ноздри и вздымаются брови в выражении повального сумасшествия. Но не предпринимал ничего, добровольно отдаваясь в руки судьбе. — А знаешь, что самое приятное для меня? — продолжал Уильям, постепенно переходя на тон все тише и тише. — Самое приятное, что, если я сейчас спущу курок, то ты пропадешь. Не только как человек, как воспоминание. Прекрасно, правда? Ты уйдешь в прошлое, станешь ничем в огромном нигде, будто и не было тебя. Мертвые не существуют, а значит они не важны, а значит по ним никто не будет убиваться. Мать будет плакать. Долго. Но и на том все. Ни Зои, ни старик Марион, ни Валери не прольют по тебе ни слезинки… — Последнее тебя особо беспокоит, не так ли? — Ну-ка повтори. Лука с ярко выраженным пренебрежением окинул склоненного над ним человека взглядом, а после повернул голову на бок от него. Чуть ли не физически он чувствовал, как Сорока снова и снова мысленно убивает его самыми изощренными способами, и это бы пугало, если бы жалкий нарк зазря не тянул бы время, размениваясь на браваду. Драма, судя по всему, была у всех англичан в крови, поэтому они так любили поболтать. В пору было бы предположить, что это спасло много жизней. — Тебе стоит заготовить ответы для нее, — произнося эти слова, сицилиец надеялся застать Сороку врасплох. Он не был уверен, что в своем состоянии наемник хоть как-то задумается о том, что собирается сделать, а не станет руководствоваться одной лишь кровожадностью. Но, к счастью, это сработало. Повернув голову, мужчина обнаружил вперившийся в него взгляд багровых глаз, над которыми многозначительно приподнялись коричневые брови. Черноволосая голова слегка качнулась в сторону туалета. — Эта дверь не выглядит достаточной преградой для того, чтобы заглушить возню и звон стекла. Не говоря уже о выстреле. Как ты собираешься объяснять Зои после всего этого гомона, куда я делся? В мгновение ока заросшее медной щетиной лицо ворона приобрело озадаченное выражение, смешно смешивающееся с досадой. Как и предполагалось, он совсем об этом не подумал. Оно и к лучшему. — Перед смертью продолжаешь думать о психике ребенка? Еще не устал играть благородство? — акулья улыбка выдалась немного нервной, выдавая весь спектр противоречивых эмоций хозяина. Отблески рациональности начинали пробиваться сквозь мрак безумия в его зрачках. Оставалось только надавить. — Просто мысли вслух. — Мысли вслух… — О том, что, несмотря на то, что мой проступок в узких кругах имеет немалый вес и карается законом, он меркнет на фоне убийства почти что на глазах младшей сестры Пересмешника, что не отличается ни крепким здоровьем, ни ментальной стабильностью. Сделаешь то, что задумал — мы совсем скоро встретимся в Аду. В помещении повисло давящее молчание, в каком обычно даже сердце замирает от напряженного ожидания. Они смотрели друг другу в глаза без страха, с обоюдной ненавистью выжигая дыры в зрачках оппонента. Оба вымотанные, обозленные, оба представляющие собой сплошные сгустки пульсирующей боли, с лицами истекающими кровью, понимающие, что в этом бою никто не выиграл. Сорока до предела своих возможностей сжал в ладони рукоять пистолета, чувствуя как дерево сквозь плоть и кожу царапает твердью кости. Мириться с поражением и, тем более, ничьей для него всегда было трудно, а сыграть вничью с этим вот — еще и унизительно. Что-то внутри так и рвало в клочья грудную клетку, приказывая нажать на курок и вышибить макароннику мозги. Насрать на девчонку, насрать на Валери, это уже было делом принципа. Уилл не желал еще хоть секунду видеть эту шваль живой. Его внутренний покой, и без того шаткий, опрокинулся к чертовой матери, проливая последние капли терпения. Он бы пустил пулю. В тот же самый миг, когда с губ американца еще не сорвалось последнего звука, пустил бы без сожалений, отправил бы в Ад, как и обещал, пускай и отправился бы следом после. Но, видимо, Бог все же был против. — Не помню, чтобы Пташка давала добро расчехляться, Билли, — прокуренный голос за спиной пропел эти слова как строки из реквиема по желанной победе. Услышав их, Коэн пропустил сквозь зубы струю горячего воздуха. Вечно он появляется не вовремя. — Бросай давай пукалку, пока я свою не достал, и объясни мне, что за срань вы развели у меня дома. Мне охуенно интересно как янки умудрился залететь к нам на огонек! Разошлись нахуй, я сказал! Чангретта поднялся на ноги, когда направленный на него пистолет опустился в карман поношенных классических брюк наемника. Он уже успел понадеяться, что на этом все и закончится, но у Уильяма было свое мнение. Как только итальяшка выпрямился, он сделал шаг, преодолевая оставшееся между ними расстояние, нагнулся к чужому уху, обжигая раскаленным дыханием, прошипел: — Этот раунд за мной. Лука подавил в себе порыв отойти от этого бешеного зверя на добрую милю. Это стоило титанических усилий, но он даже не дернулся. С некой напускной жалостью и скрытой, но читаемой насмешкой он взглянул на противника, лишь слегка отпрянув от него для лучшего обзора. Татуированная рука раскрыла ладонь кверху на уровне пояса обоих мужчин. — Верни пистолет, — провибрировал охрипший голос также твердо, как и всего пару минут назад. Рыжая щетина напротив блеснула медью из-за изменившегося на светлом лице выражения. Сорока скривился презрительно-гневно: между его бровей залегла глубокая складка, рот исказился полуоскалом, желваки заходили под кожей. Это не возымело должного эффекта на американца, а потому, в конце концов, ему пришлось уступить. Намеренно тяжело он хлопнул пистолетом по вытянутой ладони, мрачно посмотрел из-под бровей на оппонента и отвернулся. — А я уж думал, что вы мужеложством тут заниматься собрались… Тошнотворный дух взвился в виде будто бы зеленоватого дыма к потолку, медленно расползся по всему помещению вместе с запахом земли. Его прародитель курил до смешного дешевые сигареты и блестел улыбкой с золотыми зубами, но без доброжелательности и веселья. Это была та улыбка, которую давят перед тем, как наброситься с ножом или чем поувесистее. Многие боялись ее, вздрагивали, сразу начинали умолять о пощаде и, надо сказать, это лучшее, что можно было предпринять. Но не в этом случае. Сорока и не думал пускать страх в душу, ибо видел этот жутчайший оскал уже в миллионный раз и все еще оставался живым, а это что-то да значило. — Заткнись, — огрызнулся хромой, сам того не ведая поощряя коллегу. От почти голых стен отразился смешок. — Следи за языком, джанки. Из нас двоих только я сейчас имею право на разговоры, — Санни развел руками, не доставая их из карманов своей распахнутой рабочей куртки. Из-за этого движения борты ее разъехались в разные стороны, открывая голую, замаранную грязью грудь и заткнутый в ремень пистолет, что опасно поблескивал в свете трещащей лампочки. Скрыв его от чужих глаз, мужчина вальяжно зашагал по комнате, стуча по полу пятками армейских сапог. — История! Дежурю я, значица, в Бич-Лэйнс. Принимаю товары, слежу за тем, чтобы эти пидорасы манчестерские не спиздили наши гроши, которые и тебе, к слову, в карман идут. Благородное дело! Важное пиздец! Отвлечешься на секунду — бывай-прощай твои десять фунтов на склянку! В общем, работаю, не покладая рук. Пашу как конь. И тут прибегает ко мне этот опездол, говорит: «Там Величество Пересмешник рвет и мечет. Кто-то спиздил у нее из-под носа что-то очень ценное», — хвойные глаза с завидной скоростью перескочили на сицилийца. Тот вздернул подбородок, безучастно сложил руки в карманы. Санни только ухмыльнулся, продолжил: — Ну, думаю, как спиздил так и вернет, так? Не зря же у нас вестники по всему городу распиханы, тут ничего бесследно не пропадает. А если и пропадает, находится в два счета. Ну, работаю дальше. Прибегает второй опездол, говорит, мол: «Там девчонка белесая к Роббинсу прибежала. Чо с ней делать?» Тут у меня зенки вылупляются, спрашиваю, что еще за девчонка такая. Он мне: «Белесая, мелкая. Глазищи огромные, синие. Как лягушка». Я два и два-то сложил, не поленился. Подумал, что уж, если она — наша пропажа, то у Роббинса ей пиздец с нашими-то защитничками и охранниками. Все давно уж полегли, да слюни пузырями пускают, хер от этих мудаков дождешься чего… — еще один красноречивый взгляд упал на ворона. Едва ли он почувствовал хоть малейший укол стыда. — В общем, пришлось мне с работы линять, цеха останавливать, так сказать, по норам ползти. Не самое приятное занятие. Ну я пока по норам ползал, встретил еще одного опездола, который мне: «Там макаронник у Роббинса ошивается, девку ищет». А как он до тудова-то дошел, спрашиваю. «Так я его за часы привел», — говорит и лыбится как падла, часами в граблях сверкает. Дорогущие, наверное, а? Золото-то настоящее. — Не из дешевых, — с опозданием ответил Лука, не сразу поняв, что обращаются к нему. Дилер дернул сигаретой, понимающе поджал губы. — Ну у нас возвраты не приняты, — пояснил он, хорошо осознавая, чего от него ждут. — Он — тебе, ты — ему. Все честно. Могу потом тебе ломбард подсказать, где их выкупить… Так это ты девчонку украл? — Я никого не крал. — Взял без спроса? Или реквизировал? Да похуй, на самом деле. Знали мы таких, которые как ты на сковородке вертелись. И где они сейчас… Впрочем, о чем с тобой говорить, приятель? Северянин летит сюда с волей Пересмешника, а это значит, что ты уже ходячий труп, — черная от грязи рука пренебрежительно махнула в сторону американца, уже было открывшего рот, чтобы что-то возразить. Для этого не было необходимости — грубый кокни уже перевел все свое драгоценное внимание на коллегу, казалось, забыв, что в помещении находился кто-то кроме них двоих. Широким жестом он обвел царивший вокруг бардак, спросил дерзко, вызывающе: — Ты все это оплачивать будешь или сброситесь? Сорока посмотрел на него без выражения, разбросал под ногами стеклянную крошку словно осеннюю листву и лениво дернул плечом. Подпирая больную ногу рукой, медленно он заковылял к валяющейся на полу трости. Поднял ее, махнул пару раз, стряхивая невидимую пыль и ударил металлическим наконечником об пол. Все это под пристальным взглядом дымящего чуть ли не ушами Санни, который все еще до глубины души был поражен тем, что стряслось на его посту. — Эй! Я с тобой разговариваю, мудло рыжее. Как отвечать-то за всю эту хуйню будем? Я на себя ответственность не возьму. — Я разберусь. Брось сигарету. Здесь ребенок, — холодно произнес ворон. Ласточка даже рот от изумления раскрыл. — Ебануться! Вот это новости! — вскричал он и голос его наполнился какими-то даже истерическими нотами. — Ребенок, правда?! А ты не заметил, что мы в ебучем притоне и то, что здесь ребенок — не моя блять проблема! — Не я ее сюда привез. И не я оставил притон на этого имбецила Роббинса и его шолбу-еблу. Пройди здесь хоть вся ИРА вместе взятая, эти дегенераты бы не заметили. — Вот даже не смей нахуй! Ты должен был увести этих двоих к ебени матери из моего дома, а не бить ебло одному на глазах у другой… По крайней мере не здесь. Блять да ты только посмотри сколько кокса на полу пропало! А это все деньги! Твои блять деньги, Билл! — Не говори мне о деньгах сейчас. Мне до них совершенно нет дела. — С каких пор тебе, жиду, сиськи стали милее денег? С этой фразой в атмосферу вылилось все скопившееся в Коэне напряжение, что с появлением третьего лица предпочло скрыться в недрах безразличия. Впервые за время проведенное в притоне Лука почувствовал, как злость ворона поменяла свой вектор в противоположную от него сторону и нашла новый объект в лице дилера. Кокни был явно доволен собой и сорвавшимся с языка болезненным уколом в сторону коллеги. Широко расставив ноги, скаля неровные зубы в нахальной улыбке, он со своей несгибаемой отвагой стоял и бровью не вел, покуда Сорока (что был, к слову, почти на голову выше наглой птицы) буравил его испепеляющим взглядом, прикидывая в голове несколько сотен способов убийства в секунду. Но с места не двигался. — Что? Меня тоже разукрасить хочешь? Ну так давай, хули! Ток, учти, что хуй я тебе поддамся. Итальяшка тебе, может, и подмастил в силу недуга твоего, но я — нет уж! Пока кровью блевать не начнешь, я тебя из круга не выпущу. Непринужденный мах кисти Санни привлек к сицилийцу секундное внимание Уилла, который тут же вспомнил против кого ему следует воевать. Несмотря на то, что ласточка все продолжал бесить и давить на самые больные точки, он все еще оставался своим. Наглым, вонючим, бросающимся дерьмом во все стороны гоблином, но все же птицей, его сторонником и коллегой. Их ссора в смольной голове этого надушенного макаронника могла приобрести совершенно новую трактовку, способную пошатнуть многопоколенную башню. Бизнесмены всегда безошибочно находят бреши и с их помощью рушат, казалось бы, глухие стены. Чангретта был одним из них и, судя по его многозначительному прищуру, ясно увидел разлад. Напустив на лицо преувеличенное спокойствие, Сорока убрал в карманы сжатый кулак и потупил взор в пол. Совсем недалеко от его запыленных туфель валялась знакомая шляпа-федора из какого-нибудь дорогущего ателье в Нью-Йорк-Сити. Диктуемое гневом желание раздавить головной убор подавили в зачатке. Больше нервничать было нельзя. Поэтому, не долго думая, чтобы не совращать себя, хромой опустился на корточки, поддерживая себя тростью, взял шляпу и одним метким взмахом отправил в полет. Подобно тарелке для фрисби, она завертелась в воздухе вокруг своей оси, а после вдруг врезалась в своего хозяина, оглашая комнату глухим хлопком. Татуированная рука тут же прижала ее к груди. — Ты прав, — спустя недолгое молчание проговорил Уилл, вставая на ноги. Он не удосужился хоть мельком пробежаться по слегка изумленному итальянцу презрительным взглядом, но сразу обратился к ласточке, что тут же остудил накал. — Надо увозить безбилетников. — Ага, — Санни протянул это настолько охотно, что его захотелось ударить. Но сильнее это желание проявило себя, когда в спину собравшемуся уже было к туалету Уиллу прилетело чересчур громкое: — Только вот не ты их будешь увозить, а Северянин. И девчонку принимать тоже будет у себя Северянин. Твое состояние оставляет желать лучшего. — Я в норме. — Это не моя прихоть, Билл. Займись своей рожей, она у тебя скоро как у индейца станет. Санни ощутимо постучал коллегу по плечу не в особо дружеском жесте и вместо него поплелся к двери в туалет, на ходу перебирая в черных пальцах по-металлически звенящие вещицы, внешне похожие на самодельные отмычки. Сорока молчаливо проследил его траекторию, не пытаясь воспрепятствовать его движению. Это не было свойственно ему, Лука ждал, что он начнет хотя бы ворчливо возмущаться, но наемник не говорил ни слова, наблюдал за копошащимся в двери дилером, на ощупь вытирая носовым платком кровь. Большая ее часть просто размазалась по щекам и подбородку, собралась в складках немолодого уже лица. Багровые глаза глядели мертво в одну точку, расположенную где-то недалеко от черных туфель. Фраза «Это не моя прихоть» будто парализовала его. Само собой, для ворона она несла за собой намного больше, чем вкладывал в нее смысла ласточка. Вряд ли Санни в этот раз хотел кого-то нарочно задеть — ему было слишком плевать, он явно уже успел повеселиться от души, а теперь просто выполнял свою работу. Он не придал значения тишине за своей спиной. Но Чангретта видел все. Все, что отразилось на светлом лице в то мгновения, когда его обладатель думал, что никто его не видит. Непонимание сменилось гневом, гнев — досадой, досада — разочарованием, разочарование — болью. Неподдельной, настоящей болью… Едва ли это длилось больше двух секунд, но не уловить это было невозможно. Находясь практически лицом к лицу, к хромому сицилиец прочитал его как открытую книгу, оставшись при этом совершенно не замеченным. На какую-то долю момента его стало жаль. Трудно принять факт того, что человек, которого ты так сильно любишь, теряет к тебе доверие и даже в потенциально опасной ситуации предпочитает оставить тебя на скамейке запасных. Унизительно, неправильно, так… обидно, что ли? Но, с другой стороны, как она может довериться ему, если то, что он сделал вчера, идет вразрез со всеми здешними устоями и нормами? Да и не только здешними. Сорвать праздник, можно сказать, семейный в каком-то смысле, на который ты попал лишь за счет своих бывших заслуг, при этом оскорбить одного из хозяев дома и уехать в притон, где доверху залить себя всяческой дрянью, чтобы кровь даже в глаза ударила… Он сам виноват. Жалость здесь неуместна, потерянное доверие — это только его вина и только его проблема. Лука поспешно отвел взгляд в сторону Санни, под руками которого нещадно скрипело железо и поворачивались шестеренки. Зажав сигарету в тонких губах, он довольно громко ругался, не пойми на кого. То и дело слышалось недовольное: «Опять заклинило. Давно их надо было снять к чертовой матери», не обращенное в целом никому, кроме него самого, хотя время от времени он и поворачивался, чтобы лишний раз улыбнуться кому-нибудь из его молчаливых спутников. В конце концов, дверь отворилась. Она отъехала вглубь темного небольшого помещения с хрустом и лязганьем, будто сломанная пополам. Ласточка в победном жесте поднял самодельную отмычку вверх в зажатом кулаке, еле слышно хихикнул, обернувшись к Сороке. Кровь у того на лице уже не была так очевидна, просто издалека казалось, что кожа порыжела. Санни ничего ему не сказал — выплюнул под ноги дотлевший окурок и заглянул за косяк. — Вот оно наше сокровище. А тебя уж все обыскались, — донесся до слуха его голос, будто эхом отраженный от стен совершенно пустого помещения. В ответ ему долго молчали, хотя он не переставал изучать кого-то маленького, видно, сидящего на корточках в самом углу. Лука сделал пару шагов вперед, чтобы хоть одним глазом увидеть объект внимания дилера, но его остановил знакомый уже писк. — Кто Вы? — Я — Санни, — простодушно представился кокни, натягивая более дружелюбную улыбку. — На твою сеструху работаю. Мы с ней даже лично знакомы… — Санни… как солнышко? — спросил ребенок сквозь всхлип и кошачье мяуканье. Санни поморщился от неудовольствия. — Не. Санни типа «песчаный». От слова «песок». — А почему не Сэнди? — Все-то тебе интересно. Как назвали — так назвали, не спрашивай, — мужчина присел на корточки, опершись плечом о необработанный косяк. Теперь из-за его достаточно массивной фигуры можно было увидеть, как блестят белоснежные волосы в свете подрагивающей лампы. Ласточка заговорил снова. — Напугали тебя эти деды, а? Сильно шумели? — С ними все в порядке? — Да, вполне себе. Они еще в состоянии ходить, а это значит, что сегодня ты стопроцентно попадешь в теплую постель в Мистхилле. Ура. В это время Уильям стер со своего лица достаточно, чтобы хотя бы выглядеть нормальным человеком, а не походить на перезревшую гигантскую морковь. Чангретта снова провел большим пальцем по губе, но нашел только небольшой рубец, почти уже покрывшийся корочкой. Нигде больше кровь у него не шла. Только если где-нибудь внутри, но, вроде как, никаких симптомов выявлено не было. Оставалось только надеяться, что это не затишье перед бурей. Вообще, если не брать в расчет синяки и ушибы на плечах и руке, в целом, все с ним было в порядке. Да и наемник выглядел нормально, несмотря на свои заплывшие алым глаза. Разве что оба измотались, но это поправимо. Пару дней отдохнут от компании друг дргуа, может, все и образуется… Сорока словно бы услышал его последнюю мысль, обернулся, посмотрел прямо в темные глаза, не выражающие совершенно ничего. Едва ли этот его взгляд был читаем. Он просто взглянул, оценил противника. А потом нехорошо дернул уголком губ будто бы в усмешке. И почему-то сицилийцу оказалось этого достаточно, чтобы понять, что отдохнуть друг от друга им уже не получится. Только если один из них пропадет… — А чо ты в темноте-то ошиваешься? — прохрипел вновь грубый кокни. — Глаза устали на лампы смотреть? Они тут яркие, да? Лука бросил короткий взор на сгорбленную спину Санни, на его торчащий иголками-волосками темный загривок. Белая челка скрылась из виду окончательно. Только ласточка мог увидеть, как Зои забилась подальше в угол, обеспокоенно глянула сначала на него, а потом куда-то во мрак, где ни зги не было видно. Мужчина честно пытался разглядеть хоть что-нибудь, но не смог. Рука сама собой потянулась к выключателю над головой. Младшая Марион не оставила это без внимания. — Не надо! — черная от грязи ладонь остановилась на кнопке, не спеша ее нажимать. Хвойные глаза подозрительно мигнули в темноте сродни кошачьим, что неустанно наблюдали с белых рук девочки. Она прижала кошку к себе, неуверенно забормотала: — Не надо включать. Ей будет плохо. У нее глаза болят от этого света, ей нравится в темноте. — Кому? — настороженности дилера мог позавидовать любой сыщик. Чтобы слышать почти перешедшего на шепот ребенка лучше, он склонился к нему поближе. Зои ненадолго замялась. — Ее зовут Дейзи, — в конце концов, сказала она. — Она милая. Она разговаривала со мной, пока Сорока с мистером Лукой… ругались. У нее приятный голос. Правда, она уже давно перестала мне отвечать. Я думаю, что она спит. Не будите ее, пожалуйста. Она была такой уставшей. В какой-то момент все изменилось. Чангретта не смог определить почему и когда это произошло, но резонно предположил, что тогда, когда лицо Санни приобрело серьезное, мрачное выражение. Своим цепким взглядом он пробежался по мраку в туалете, медленно убрал руку с переключателя. Можно было увидеть, как под рабочей курткой его ходят туда-сюда лопатки, сжимаются мышцы, как у желающего прыгнуть дикого зверя. Он напрягся. И этим своим напряжением разбил и без того не самую приятную атмосферу на стеклянные осколки — она громко зазвенела в ушах, рассыпалась. Сорока тоже, казалось, понимал все. Наблюдал за действиями коллеги, повторял их, также внимательно вглядываясь в темноту. Но что он мог там увидеть, нашпигованный препаратами особой тяжести? — Дейзи! — грубый акцент кокни отлетел от стен и вернулся обратно с потоком воздуха. Ответа не было. Ласточка поднялся на ноги, еще раз позвал девушку по имени, но результат оставался прежним. Тогда он подал руку девочке и приказал (именно приказал) ей встать и выйти. Та не стала противиться и, подхватив кошку, вышла из туалета. Легким движением руки Санни подтолкнул ее к сицилийцу. — Выведи ее на улицу. Ей здесь делать нечего, — ответил он на незаданный вопрос и тут же обратился к Сороке, быстро и профессионально отдавая ему распоряжение: — Тащи доковскую «Болванку» да побыстрее. Если не так много времени прошло — с нашей помощью выкарабкается. Ептыть, быстрее, говорю! А вы — на улицу оба! Уже в это мгновение американец подхватил ребенка на руки вместе с котом и направился к выходу, чуть было не столкнувшись по дороге с поковылявшим к рабочему столу Сорокой, что грязно выругался себе под нос. Но на ответ ему не было времени. Быстрым шагом Чангретта, превозмогая боль в плече, преодолел сначала третий этаж, потом — долгую лестницу и вышел в хорошо освещенный коридор, что так приветливо встретил его здесь впервые. Торчков на полу уже не было. Видимо, их тела снесли в отдельные апартаменты, где они доживали последние полчаса своей убогой жизни. Мысль о том, что в этом отвратительном здании есть комната для хранения трупов, пустила по телу табун мурашек. Сицилиец правда старался не думать об этом, но вопросы все терзали черепную коробку. Ее отправят туда же? Без похорон, без проводов, без отпевания? Какая жуть. У нее есть родственники? Узнают ли они, где их дочь, сестра или племянница? Нет. Хватит этих, хватит! — Она не спала, да? — уставший писклявый голосок под самым ухом заставил вздрогнуть. Лука не мог подобрать слов для ответа, а потому просто продолжал идти. Тогда Зои издала короткое «хм», а потом сказала, играючи тронув его кончик носа. — Она не спала.